Ему не пришлось слишком долго стучать кулаками по деревянным ставням конторки, которыми закрыто выходящее на улицу окно: на лестнице послышались быстрые шаги, и старуха в чёрном европейского покроя платье распахивает дверь. Успела, однако, буркнуть, что мог бы и сам толкнуть створку, зная, что его прихода дожидаются и дверь не запирают. После чего хватает его за лацкан смокинга и быстро ведёт по прямой, узкой и крутой лестнице на второй этаж. Поднимаясь, она не перестаёт причитать на какой-то невероятной мешанине английского языка и северного диалекта, так что Джонсон почти ничего не понял и всё же разобрал, что речь идёт о больном муже и что она принимает его за врача, за которым недавно послала соседского ребёнка. Он не стал выводить её из заблуждения, надеясь, что больной может оказаться ему полезен, и вслед за старухой вошёл в довольно просторную комнату на втором этаже: в ней стоит несколько предметов мебели, напоминающих французскую года: они приобретались, по-видимому, для меблировки крохотной мансарды, так что свободного пространства здесь более чем достаточно. Больной лежит пластом, разбросав руки и ноги по влажной смятой простыне, и занимает всю деревянную лакированную кровать, хотя сам небольшого роста. На плетёном кресле стоит маленький электрический вентилятор, но от жары он не спасает, и потому на больном одни только хлопчатобумажные кальсоны, едва доходящие до колен. Его худое тело и помятое лицо – того же жёлтого цвета, что и обои на стенах.
Джонсон спрашивает у женщины, чем болен её муж. Старуха удивлённо смотрит на него; он спохватывается, вспомнив, что он врач, и уточняет: «Я хочу спросить, где у него болит?» Но старуха и этого не знает. Если она уже прибегала к услугам западной медицины, то ей, конечно же, покажется странным, что у него нет ни саквояжа с медикаментами, ни слуховой трубки. Но, возможно, до сих пор она имела дело исключительно с китайскими знахарями и, изуверившись в них, послала за английским врачом; в этом случае ничто не должно её удивить, даже его вечерний костюм. Джонсон понимает, что приход настоящего врача в любую минуту положит конец этой комедии и что, пока тот не пришёл, необходимо как можно скорее начать переговоры с посредником, если, конечно, посредник ещё в состоянии говорить о ссудах и гарантиях. С тех пор, как американец вошёл в комнату, больной не пошевелился, у него не дрогнули даже веки, хотя глаза открыты так широко, как только могут быть открыты глаза китайца. Рёбра исхудалой груди не поднимаются, и непонятно, слышит ли он вопрос о том, что у него болит. Возможно, он уже умер. «Дело в том, – начинает Джонсон, – что мне нужны деньги, очень много денег…» Старуха немедленно поднимает крик, возмущённая тем, что врач требует платы до начала осмотра, словно боится, что не получит своего гонорара. Джонсон пытается всё объяснить, но старуха его не слушает, подбегает к тумбочке и возвращается с пачкой десятидолларовых банкнот, которую суёт ему в руку. В конце концов, американец берёт несколько бумажек и кладёт их на ночной столик, не смея вновь повторять свою бесполезную просьбу. Абсурдно думать, что этот нищий ростовщик, будь он даже здоров и расположен к нему, сумел бы за такое короткое время раздобыть необходимую сумму, огромные деньги. И Джонсон сдаётся, он торопливо покидает комнату, а вслед ему несутся проклятья старухи.
Следующая сцена происходит на ночной набережной, в порту; судя по всему, это Абердин, хотя расстояние до него для рикши далековато. Декорации плохо видны в тусклом свете нескольких фонарей, каждый из которых выхватывает только то, что находится прямо под ним. Охватить взглядом всё невозможно, удаётся рассмотреть только отдельные детали: чугунный якорный столб с толстым натянутым линем, бухту каната, превращённую желтоватым отблеском фонаря в декоративное колье на влажной мостовой, молоденькую девушку в лохмотьях, которая спит на земле, положив голову на большую пустую корзину, сплетённую из ивовых прутьев, два толстых железных кольца, вмурованных – в метре друг от друга и на такой же высоте – в отвесную стену, сложенную из валунов, цепь, которая соединяет кольца, слегка прогибаясь посреди и свисая с двух сторон, штабели деревянных ящиков и старательно уложенную в них до самого верха рыбу, волнение серебристой воды, беспорядочное скопление лодок, шаткие дощатые мостки, ведущие к стоящей на якоре вдали от берега джонке. Грузчики с огромными джутовыми мешками на спине шагают друг за другом на расстоянии в четыре-пять шагов по непрочным доскам, которые опасно прогибаются под их босыми ногами, но ни один из них не оступается в чёрную воду, не соскальзывает в лодку. Мостки настолько узкие, что на них не разминуться и, скинув ношу, грузчики поворачиваются все враз: шесть маленьких мужчин гуськом идут по пляшущим под ногами доскам и возвращаются за новым грузом на берег, где стоит, вероятно, грузовик, ручная тележка или повозка, запряжённая буйволами. Мужчина с длинной редкой бородой, на вид постарше грузчиков, в непромокаемой куртке из тёмно-синей материи и в круглой шапочке, следит за их работой и отмечает количество мешков в продолговатом блокноте. Джонсон обращается к нему и на кантонском диалекте спрашивает, не принадлежит ли готовая к отплытию джонка господину Чану. Тот ничего не отвечает, продолжая следить за движением фигурок в коротких штанах. Принимая его молчание за утвердительный ответ, Джонсон спрашивает о часе отплытия и месте назначения. По-прежнему не получив ответа, добавляет, что он – тот самый американец, которого должны взять на борт и отвезти в Макао. «Паспорт», – произносит надсмотрщик, не сводя глаз с шатких сходней; а когда Джонсон, несколько удивлённый подобной полицейской формальностью при нелегальном переезде, всё же протягивает документ, надсмотрщик бросает на него беглый взгляд. «Отплытие в шесть пятнадцать утра», – говорит он по-португальски, возвращая Джонсону паспорт. Джонсон прячет его в правый внутренний карман смокинга, поражённый: каким образом надсмотрщик узнал, что это он, если даже не пытался к нему присмотреться? А в тишине раздаётся только плеск воды между судёнышками, мерный топот босых ног по земле и по мокрым деревянным мосткам, поскрипывание досок.
Далее следует описание притона для курения опиума – вереница крохотных комнат без мебели, стены которых выбелены известью, а вместо пола – кое-как утрамбованная земля. Посетители в чёрных халатах лежат возле стен и посреди комнат, соединённых квадратными отверстиями, пробитыми в толстых стенах без дверей и такими низкими, что Джонсону, пробираясь через них, приходится сгибаться чуть ли не вдвое. На что он надеется? Судя по одежде посетителей притона, они вряд ли сумеют достать ему необходимые деньги, а судя по их виду – с ними вообще не удастся ни о чём поговорить.
Затем Джонсон появляется на перекрёстке, кажется, в самом центре города, где свет фонарей удлиняет людей и предметы, отбрасывая их чёрные продолжения. Как раз в эту минуту он разговаривает с мужчиной, с виду европейцем, в светлом костюме, расстёгнутом непромокаемом плаще с поднятым воротником и фетровой шляпе, поля которой закрывают его глаза. Мужчина указывает на узкую пожарную лестницу на боковой стене банка, название которого большими буквами написано над главным входом: «Bank of China». Установленная, вероятно, на всякий случай, эта лестница ведёт к окну на втором этаже, единственному без решётки в отличие от всех остальных окон – и на этажах, и подвальных. Больше в поле зрения никого нет: ни машины, движущейся по соседству или стоящей у тротуара, ни даже коляски рикши. Мужчина в непромокаемом плаще пытается, судя по всему, обрисовать американцу возможность ограбления банка, но тот, взвесив шансы на успех, морщится, выражая тем самым сомнение, нежелание, а то и просто отказ, что становится очевидным, когда его лицо приближается.
Вскоре лицо исчезает, а вместо него появляется общий вид маленького бара. (Неужели в такой поздний час ещё не все бары закрыты?) Два клиента, их видно со спины, сидят по соседству на высоких табуретах, облокотившись о стойку, на которой стоят два бокала шампанского. Возникает впечатление, что они ведут тихий разговор. Справа, возвышаясь над ними, между стойками и полками, где тесными рядами выстроились бутылки, стоит китаец в белой куртке. Бросая быстрые взгляды на поздних клиентов, он протягивает руку к скрытому в нише телефону.
После чего картины сменяют друг друга с невероятной быстротой. Джонсон и Маннер в каком-то помещении, трудно понять в каком (не они ли это разговаривали в баре, где встретились в условленный час?), они активно жестикулируют, но смысл их жестов понять невозможно. Вот Эдуард Маннер раскачивается в кресле-качалке, а американец стоит перед ним, произнося: «Если откажете, то смотрите, как бы с Вами чего не случилось!», – а слева на переднем плане Ким говорит сама себе: «Он угрожает ему смертью!». Вот Джонсон и Джордж Маршат пьют шампанское в саду недалеко от цветущего куста китайской розы. А вот Джонсон большими шагами отходит от шикарного «мерседеса», стоящего возле закрытого склада в порту Колуна (на жестяном листе название «Kowloon Docks Company»), и, оглядываясь, поспешно скрывается. Джонсон на вечернем приёме, стоя перед столом, заставленным серебряной посудой, поглощён разговором с толстяком. Джонсон протягивает свой паспорт лейтенанту на улице, которая ведёт в гору и кончается ступенями, неподалёку от небольшого военного автомобиля с другим полицейским за рулём; лейтенант говорит: «Бармен видел вас вместе с ним, вы предлагали ему сделку, одна проститутка-японка слышала, как вы…» Джонсон в номере гостиницы убеждается, что его бумаги снова просматривались и – раздумывая о будущих визитах агентов тайной полиции – принимает решение подбросить им фальшивый документ, который тут же начинает составлять, подделывая почерк Маршата: «Дорогой Ральф, пишу всего несколько слов, чтобы Вас успокоить: всё в порядке, Вы получите необходимую сумму в нужное время, так что Вам не придётся обращаться к Маннеру или искать деньги на стороне». Подпись: «Джордж». И постскриптум внизу: «До сих пор неизвестно, кому принадлежала обнаруженная полицией лаборатория по производству героина. По-моему, тем бельгийцам, что приехали сюда из Конго и собираются приобрести отель „Виктория“, чтобы превратить его в дом развлечений. Надеюсь, эти подозрительные торговцы, которые пятнают нашу прекрасную колонию, вскоре будут найдены».
Сэр Ральф кладёт эту записку между только что полученных писем, а их – в зелёную папку, которая лежит в верхнем левом ящике письменного стола, после чего направляется в ванную и принимает душ. Потом надевает накрахмаленную манишку и смокинг, старательно повязывает тёмно-красную бабочку. Прежде чем отправиться на приём к леди Бергман, он хочет пообедать в городе. Отдаёт портье ключ от номера, многозначительно ему подмигивает и выходит в заднюю дверь, в ту, что ведёт к небольшому, усаженному равеналиями скверу, где больше шансов поймать такси. Так и есть, у тротуара стоит пустая машина. Сэр Ральф садится в неё и просит отвезти на пристань. Жара на заднем сидении невыносимая, он опускает стёкла с обеих сторон. И хотя воздух, попадающий сюда снаружи, ничуть не прохладнее, само его движение облегчает дыхание, к тому же так удобнее смотреть на женщин, прогуливающихся возле роскошных освещенных витрин в тени огромных фиговых деревьев.
Поднимаясь на паром, сэр Ральф сразу же замечает девушку в облегающем, с длинным разрезом платье. Держа на поводке огромную чёрную собаку, девушка мерным пружинистым шагом прогуливается по палубе, вдоль невидимой в ночи воды, которая бьётся о борт и шелестит, как ткань.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20