Постоянные посетители Небесной Виллы сразу же узнают скульптурную группу под названием «Приманка». Чуть раньше я уже описал расположение её фигур, вероятно, когда упоминал об украшающих зеркальный зал статуэтках, или когда говорил о саде, или в связи с чем-нибудь другим. Но на этот раз это не тигр, а один из огромных чёрных псов леди Авы; зверь кажется ещё больше благодаря особому освещению, а также в сравнении с маленькой фигуркой молодой метиски, исполняющей роль жертвы. (Кажется, это та самая девушка, которую недавно купили через посредника в Кантоне и о которой уже говорилось). Мужчина, исполняющий роль охотника, – на этот раз без велосипеда – держит в руке толстый плетёный кожаный поводок, глаза его скрыты тёмными очками. Не стоит задерживаться на этой сцене, сюжет которой прекрасно всем известен. В очередной раз наступает ночь. Я слышу отзвук шагов безумного царя, бродящего взад и вперёд по коридору верхнего этажа. Он что-то отыскивает в своих воспоминаниях, что-то такое, на что можно было бы опереться, но и сам точно не знает, что именно. Исчез велосипед, не стало вырезанного из дерева тигра, нет больше пса, тёмных очков, тяжёлых штор. Нет сада, исчезли жалюзи, нет тяжёлых штор, легко скользящих по металлическим карнизам. Остался разбросанный в беспорядке мусор: обрывки пожелтевших газет, которые нагромоздил возле стены ветер, гниющие недоеденные овощи, испорченные фрукты, обглоданная рыбья голова, куски дерева (обломки тонкого навеса или разбитого ящика), сброшенные в грязную сточную канаву, по которой, медленно кружась, плывёт обложка китайского иллюстрированного журнала.
Улицы Гонконга, как известно, очень грязны; под витринами лавочек, торгующих подержанным товаром, где на вертикальных вывесках видны несколько красных или зелёных иероглифов, с раннего утра начинает расти гора мелких тошнотворно пахнущих отходов. Толстым слоем покрывают они тротуар, а затем мостовую, расползаясь во все стороны на подошвах прохожих в чёрных халатах, и намокают после полудня в потоках внезапных дождей, пока, наконец не размесят их в широкие, почти лишённые толщины, лепёшки коляски рикш с потертыми подушками или не соберут в бесформенные кучи уличные подметальщики. Прерывая свои замедленные, какие-то неопределённые и словно бы бесполезные движения, подметальщики поглядывают прищуренными раскосыми глазами на евроазиатских девушек, служанок с царственной осанкой, которые прогуливают по вечерам огромных молчаливых собак леди Авы, неторопливо вышагивающих, не обращая внимания на духоту и смрад сточных канав.
Зверь с блестящей шерстью, напрягшись на выпрямленных лапах, идёт быстро и уверенно, высоко подняв голову на неподвижной шее и наставив уши, как полицейская собака, которая взяла след, не рыская ни влево, ни вправо и даже не принюхиваясь к земле, где слабый запах быстро теряется среди зловонных отбросов. Изящные туфельки на тонких каблуках троекратно перекрещены на маленьких ножках позолоченными ремешками. С каждым шагом плотно облегающее платье слегка морщится, и паутинка складок на бёдрах и животе оживает, в отблесках фонарей над витринами причудливо переливается шёлк и сверкает чёрная шерсть зверя, шествующего – с силой натягивая поводок – в двух метрах впереди. Кожаный поводок натягивается в руке, но молодая женщина не убыстряет шага и не меняет направления движения, она, как по пустыне, идёт сквозь толпу чёрных халатов вся застывшая и словно вознесённая, несмотря на мерное движение колен и бёдер, обтянутых узкой, с разрезом сбоку юбкой. В обрамлении иссиня-чёрных волос, пронзённых над левым ухом алой китайской розой, её лицо кажется таким же застывшим, как и у воскового манекена в витрине. Молодая женщина не смотрит на лотки, заваленные каракатицами, позеленевшей рыбой и тухлыми яйцами, не поворачивает головы ни направо, ни налево, не глядит на тускло освещённые вывески, огромные иероглифы которых заполнили все свободные места на стенах и четырёхгранных столбах, поддерживающих арки. Она не замечает ни продавцов газет и иллюстрированных журналов, ни таинственных реклам, ни разноцветных лампочек. Идёт и ничего не видит, как лунатичка. Ей не нужно смотреть под ноги, чтобы обходить возникающие на её пути препятствия – они как-то сами собой исчезают, освобождая ей проход: голый ребёнок на куче мусора, перевёрнутый пустой сундучок, в последнюю минуту убранный чьей-то невидимой рукой, старая метла, вслепую трущая мостовую там, куда устремлён взгляд рассеянного уличного подметальщика в тёмно-синем комбинезоне. Сонные глаза с трудом отрываются от ног, равномерно мелькающих в разрезе платья, и подметальщик вновь возвращается к прерванной работе: сметает в сточную канаву цветную картинку – обложку китайского иллюстрированного журнала.
Под большими квадратными иероглифами надписи, занимающей верхнюю часть обложки, размещен небрежно выполненный рисунок. На нём просторный, по-европейски обставленный салон, стены которого украшены зеркалами и алебастром под мрамор, что, вероятно, должно свидетельствовать о роскоши; несколько мужчин в тёмных костюмах и кремовых или цвета слоновой кости смокингах стоят небольшими группами и разговаривают. На втором плане, в левой части рисунка, за буфетной стойкой, прикрытой ниспадающей до самого пола скатертью и заставленной тарелками с бутербродами и пирожными, лакей в белой куртке подаёт на серебряном подносе бокал шампанского толстяку с исполненным важности выражением лица. Протянув руку к бокалу, толстяк что-то говорит своему приятелю, устремив при этом взгляд вверх, ибо собеседник значительно выше его. В глубине салона, но на открытом пространстве, и потому сразу же бросаясь в глаза, – тем более, что это центр рисунка – трое военных в камуфляжных костюмах (парашютные комбинезоны с серо-зелёными пятнами) стоят в распахнутых настежь дверях неподвижно, но готовые немедленно выпустить очередь из автоматов, которые они сжимают на уровне бедра, направив их в разные стороны. Но в суматохе светского приёма лишь несколько человек заметило их вторжение: женщина в длинном вечернем платье – в неё нацелен один из автоматов – и трое-четверо находящихся рядом с ней мужчин. Их плечи и головы резко откинуты, руки застыли в инстинктивном жесте обороны, удивления или страха…
В других частях салона всё продолжается так, словно ничего не произошло. На первом плане справа, например, две женщины, почти склонившись друг к другу – хотя, кажется, и не особо поглощённые разговором, – ровно ничего не заметили и не прерывают начатой сцены, не обращая внимания на то, что происходит в каких-то десяти шагах от них. Та, что постарше, сидит на диване, обтянутом красным – нет, жёлтым – бархатом, и с улыбкой наблюдает за молодой, которая стоит прямо перед ней, но смотрит в сторону: на высокого мужчину, того самого, что минуту назад вполуха слушал у буфетной стойки толстого любителя шампанского, а сейчас в полном одиночестве стоит вдали от гостей перед окном с задвинутыми шторами. Через мгновение молодая женщина снова поворачивается к даме, сидящей на диване. На её лице появляется выражение серьёзности, сдерживаемого возбуждения и принятого решения. Молодая женщина делает шаг к красному дивану и – очень медленно – мягким и грациозным движением левой руки приподнимая подол платья, опускается на одно колено перед леди Авой, а леди Ава, совершенно естественно, без малейшего смущения и не переставая улыбаться, царским или, возможно, снисходительным жестом подаёт ей руку. Едва касаясь кончиков пальцев с покрытыми ярким лаком ногтями, молодая женщина наклоняется, чтобы поцеловать их. Светлые локоны, склонённая головка…
Но тут же выпрямившись, молодая женщина поворачивается и уверенной походкой направляется к Джонсону. Дальнейшее происходит невероятно быстро: они обмениваются несколькими условными фразами, мужчина застывает в церемонном поклоне перед дамой, которая продолжает стоять со скромно опущенной головой; раздвинув бархатную портьеру, входит служанка-евроазиатка, останавливается в нескольких шагах и молча наблюдает за ними; черты её лица неподвижны, как у восковых манекенов, и не выдают никаких чувств; хрустальный бокал падает на мраморный пол, разлетаясь на тысячи ослепительно сверкающих осколков; молодая женщина со светлыми волосами роняет на них отсутствующий взгляд; девушка-евроазиатка проходит, как лунатичка, по осколкам, по-прежнему удерживая перед собой на натянутом поводке чёрного пса; изящные золотые туфельки быстро удаляются, оставляя позади подозрительные лавочки и старую метлу, которая, очертив дугу, сметает в водосточную канаву обложку иллюстрированного журнала; грязная вода тотчас подхватывает разноцветную картинку и вращает её в солнечном блеске.
В этот час улица почти безлюдна. Влажная тяжёлая духота в городе изматывает сильнее, чем обычно. Деревянные ставни на окнах магазинов закрыты. Огромная чёрная собака останавливается перед хорошо знакомым ей входом: узкие тёмные ступени крутой лестницы начинаются прямо с улицы, без всяких дверей и коридоров, и ведут во мрак, куда взгляд не в силах проникнуть. Сцене, которая сейчас разыгрывается, явно не достаёт определённости… Девушка быстро оглядывается по сторонам, словно желая убедиться, что за ней никто не следит, и торопливо, насколько ей это позволяет длинное облегающее платье, взбегает по ступеням. И тут же спускается вниз, прижимая к груди довольно толстый бесформенный конверт из серой бумаги, набитый, кажется, песком. А что же в это время делал пёс? Если – как всё на это указывает – он не поднялся вместе с девушкой по лестнице, то ждал ли он её спокойно внизу, освобождённый от поводка? Возможно, девушка привязала его к какому-нибудь кольцу, скобе или перилам (но у этой лестницы нет перил), к дверной ручке (но и двери нет), к петле, крючку, наконец, к старому гвоздю, кое-как загнутому, искривлённому и изъеденному ржавчиной, который торчит где-то из стены? Но гвоздь вряд ли надёжен, а необычное присутствие пса, явным образом обнаруживающее этот дом, могло бы совсем некстати привлечь внимание нежелательных наблюдателей. А быть может, посредник стоял в темноте, почти в самом низу лестницы, так что служанке-евроазиатке достаточно было, не выпуская поводка, подняться на две-три ступеньки, протянуть руку за конвертом или пакетом, который держал наготове невидимый нам человек, и тут же возвратиться? Или у лестницы кто-то стоял, тот, кому заранее было известно об этом свидании, и ему стоило только протянуть руку, чтобы взять поводок, который передала ему девушка, торопливо поднимаясь по узкой лестнице к посреднику, ожидающему её в своей комнате, кабинете, бюро или конторе?
Но и с этим вариантом нельзя, к сожалению, согласиться – собака слишком бросается в глаза. Впрочем, как бы то ни было, конец эпизода оказывается неожиданным, поскольку речь идёт вовсе не о доставке конверта, а о молоденькой девушке, похожей скорее на японку, чем на китаянку. И вот все трое уже стоят на блестящих плитах мостовой перед темнеющим входом: служанка в облегающем, с разрезом на боку платье, японка в чёрной плиссированной юбочке и белой школьной блузке, каких тысячи встретишь на улицах Токио или Осаки, и огромный пёс, который подходит к незнакомке вплотную и, задрав морду, долго её обнюхивает. Эта сцена не подвергается ни малейшему сомнению: пёс обнюхивает потрясённую, прижавшуюся к стене молоденькую девушку, вынужденную терпеть прикосновения морды страшного зверя к бёдрам и животу, а служанка следит за ней холодным взглядом, удерживая плетёный поводок так, чтобы зверь мог беспрепятственно двигать головой, шеей и т. д.
Кажется, я уже говорил, что леди Ава устраивала представления для своих гостей на маленькой сцене частного театра в Небесной Вилле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Улицы Гонконга, как известно, очень грязны; под витринами лавочек, торгующих подержанным товаром, где на вертикальных вывесках видны несколько красных или зелёных иероглифов, с раннего утра начинает расти гора мелких тошнотворно пахнущих отходов. Толстым слоем покрывают они тротуар, а затем мостовую, расползаясь во все стороны на подошвах прохожих в чёрных халатах, и намокают после полудня в потоках внезапных дождей, пока, наконец не размесят их в широкие, почти лишённые толщины, лепёшки коляски рикш с потертыми подушками или не соберут в бесформенные кучи уличные подметальщики. Прерывая свои замедленные, какие-то неопределённые и словно бы бесполезные движения, подметальщики поглядывают прищуренными раскосыми глазами на евроазиатских девушек, служанок с царственной осанкой, которые прогуливают по вечерам огромных молчаливых собак леди Авы, неторопливо вышагивающих, не обращая внимания на духоту и смрад сточных канав.
Зверь с блестящей шерстью, напрягшись на выпрямленных лапах, идёт быстро и уверенно, высоко подняв голову на неподвижной шее и наставив уши, как полицейская собака, которая взяла след, не рыская ни влево, ни вправо и даже не принюхиваясь к земле, где слабый запах быстро теряется среди зловонных отбросов. Изящные туфельки на тонких каблуках троекратно перекрещены на маленьких ножках позолоченными ремешками. С каждым шагом плотно облегающее платье слегка морщится, и паутинка складок на бёдрах и животе оживает, в отблесках фонарей над витринами причудливо переливается шёлк и сверкает чёрная шерсть зверя, шествующего – с силой натягивая поводок – в двух метрах впереди. Кожаный поводок натягивается в руке, но молодая женщина не убыстряет шага и не меняет направления движения, она, как по пустыне, идёт сквозь толпу чёрных халатов вся застывшая и словно вознесённая, несмотря на мерное движение колен и бёдер, обтянутых узкой, с разрезом сбоку юбкой. В обрамлении иссиня-чёрных волос, пронзённых над левым ухом алой китайской розой, её лицо кажется таким же застывшим, как и у воскового манекена в витрине. Молодая женщина не смотрит на лотки, заваленные каракатицами, позеленевшей рыбой и тухлыми яйцами, не поворачивает головы ни направо, ни налево, не глядит на тускло освещённые вывески, огромные иероглифы которых заполнили все свободные места на стенах и четырёхгранных столбах, поддерживающих арки. Она не замечает ни продавцов газет и иллюстрированных журналов, ни таинственных реклам, ни разноцветных лампочек. Идёт и ничего не видит, как лунатичка. Ей не нужно смотреть под ноги, чтобы обходить возникающие на её пути препятствия – они как-то сами собой исчезают, освобождая ей проход: голый ребёнок на куче мусора, перевёрнутый пустой сундучок, в последнюю минуту убранный чьей-то невидимой рукой, старая метла, вслепую трущая мостовую там, куда устремлён взгляд рассеянного уличного подметальщика в тёмно-синем комбинезоне. Сонные глаза с трудом отрываются от ног, равномерно мелькающих в разрезе платья, и подметальщик вновь возвращается к прерванной работе: сметает в сточную канаву цветную картинку – обложку китайского иллюстрированного журнала.
Под большими квадратными иероглифами надписи, занимающей верхнюю часть обложки, размещен небрежно выполненный рисунок. На нём просторный, по-европейски обставленный салон, стены которого украшены зеркалами и алебастром под мрамор, что, вероятно, должно свидетельствовать о роскоши; несколько мужчин в тёмных костюмах и кремовых или цвета слоновой кости смокингах стоят небольшими группами и разговаривают. На втором плане, в левой части рисунка, за буфетной стойкой, прикрытой ниспадающей до самого пола скатертью и заставленной тарелками с бутербродами и пирожными, лакей в белой куртке подаёт на серебряном подносе бокал шампанского толстяку с исполненным важности выражением лица. Протянув руку к бокалу, толстяк что-то говорит своему приятелю, устремив при этом взгляд вверх, ибо собеседник значительно выше его. В глубине салона, но на открытом пространстве, и потому сразу же бросаясь в глаза, – тем более, что это центр рисунка – трое военных в камуфляжных костюмах (парашютные комбинезоны с серо-зелёными пятнами) стоят в распахнутых настежь дверях неподвижно, но готовые немедленно выпустить очередь из автоматов, которые они сжимают на уровне бедра, направив их в разные стороны. Но в суматохе светского приёма лишь несколько человек заметило их вторжение: женщина в длинном вечернем платье – в неё нацелен один из автоматов – и трое-четверо находящихся рядом с ней мужчин. Их плечи и головы резко откинуты, руки застыли в инстинктивном жесте обороны, удивления или страха…
В других частях салона всё продолжается так, словно ничего не произошло. На первом плане справа, например, две женщины, почти склонившись друг к другу – хотя, кажется, и не особо поглощённые разговором, – ровно ничего не заметили и не прерывают начатой сцены, не обращая внимания на то, что происходит в каких-то десяти шагах от них. Та, что постарше, сидит на диване, обтянутом красным – нет, жёлтым – бархатом, и с улыбкой наблюдает за молодой, которая стоит прямо перед ней, но смотрит в сторону: на высокого мужчину, того самого, что минуту назад вполуха слушал у буфетной стойки толстого любителя шампанского, а сейчас в полном одиночестве стоит вдали от гостей перед окном с задвинутыми шторами. Через мгновение молодая женщина снова поворачивается к даме, сидящей на диване. На её лице появляется выражение серьёзности, сдерживаемого возбуждения и принятого решения. Молодая женщина делает шаг к красному дивану и – очень медленно – мягким и грациозным движением левой руки приподнимая подол платья, опускается на одно колено перед леди Авой, а леди Ава, совершенно естественно, без малейшего смущения и не переставая улыбаться, царским или, возможно, снисходительным жестом подаёт ей руку. Едва касаясь кончиков пальцев с покрытыми ярким лаком ногтями, молодая женщина наклоняется, чтобы поцеловать их. Светлые локоны, склонённая головка…
Но тут же выпрямившись, молодая женщина поворачивается и уверенной походкой направляется к Джонсону. Дальнейшее происходит невероятно быстро: они обмениваются несколькими условными фразами, мужчина застывает в церемонном поклоне перед дамой, которая продолжает стоять со скромно опущенной головой; раздвинув бархатную портьеру, входит служанка-евроазиатка, останавливается в нескольких шагах и молча наблюдает за ними; черты её лица неподвижны, как у восковых манекенов, и не выдают никаких чувств; хрустальный бокал падает на мраморный пол, разлетаясь на тысячи ослепительно сверкающих осколков; молодая женщина со светлыми волосами роняет на них отсутствующий взгляд; девушка-евроазиатка проходит, как лунатичка, по осколкам, по-прежнему удерживая перед собой на натянутом поводке чёрного пса; изящные золотые туфельки быстро удаляются, оставляя позади подозрительные лавочки и старую метлу, которая, очертив дугу, сметает в водосточную канаву обложку иллюстрированного журнала; грязная вода тотчас подхватывает разноцветную картинку и вращает её в солнечном блеске.
В этот час улица почти безлюдна. Влажная тяжёлая духота в городе изматывает сильнее, чем обычно. Деревянные ставни на окнах магазинов закрыты. Огромная чёрная собака останавливается перед хорошо знакомым ей входом: узкие тёмные ступени крутой лестницы начинаются прямо с улицы, без всяких дверей и коридоров, и ведут во мрак, куда взгляд не в силах проникнуть. Сцене, которая сейчас разыгрывается, явно не достаёт определённости… Девушка быстро оглядывается по сторонам, словно желая убедиться, что за ней никто не следит, и торопливо, насколько ей это позволяет длинное облегающее платье, взбегает по ступеням. И тут же спускается вниз, прижимая к груди довольно толстый бесформенный конверт из серой бумаги, набитый, кажется, песком. А что же в это время делал пёс? Если – как всё на это указывает – он не поднялся вместе с девушкой по лестнице, то ждал ли он её спокойно внизу, освобождённый от поводка? Возможно, девушка привязала его к какому-нибудь кольцу, скобе или перилам (но у этой лестницы нет перил), к дверной ручке (но и двери нет), к петле, крючку, наконец, к старому гвоздю, кое-как загнутому, искривлённому и изъеденному ржавчиной, который торчит где-то из стены? Но гвоздь вряд ли надёжен, а необычное присутствие пса, явным образом обнаруживающее этот дом, могло бы совсем некстати привлечь внимание нежелательных наблюдателей. А быть может, посредник стоял в темноте, почти в самом низу лестницы, так что служанке-евроазиатке достаточно было, не выпуская поводка, подняться на две-три ступеньки, протянуть руку за конвертом или пакетом, который держал наготове невидимый нам человек, и тут же возвратиться? Или у лестницы кто-то стоял, тот, кому заранее было известно об этом свидании, и ему стоило только протянуть руку, чтобы взять поводок, который передала ему девушка, торопливо поднимаясь по узкой лестнице к посреднику, ожидающему её в своей комнате, кабинете, бюро или конторе?
Но и с этим вариантом нельзя, к сожалению, согласиться – собака слишком бросается в глаза. Впрочем, как бы то ни было, конец эпизода оказывается неожиданным, поскольку речь идёт вовсе не о доставке конверта, а о молоденькой девушке, похожей скорее на японку, чем на китаянку. И вот все трое уже стоят на блестящих плитах мостовой перед темнеющим входом: служанка в облегающем, с разрезом на боку платье, японка в чёрной плиссированной юбочке и белой школьной блузке, каких тысячи встретишь на улицах Токио или Осаки, и огромный пёс, который подходит к незнакомке вплотную и, задрав морду, долго её обнюхивает. Эта сцена не подвергается ни малейшему сомнению: пёс обнюхивает потрясённую, прижавшуюся к стене молоденькую девушку, вынужденную терпеть прикосновения морды страшного зверя к бёдрам и животу, а служанка следит за ней холодным взглядом, удерживая плетёный поводок так, чтобы зверь мог беспрепятственно двигать головой, шеей и т. д.
Кажется, я уже говорил, что леди Ава устраивала представления для своих гостей на маленькой сцене частного театра в Небесной Вилле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20