Дележ окончен.
— Все, — облегченно говорит Быстров.
— Чего уж справедливее, — скрепляет приговор Устинов.
Поздно, одну «молнию» уже погасили, выгорел керосин, давно пора по домам.
— Объявляю собрание закрытым, — говорит Быстров. — Счастливо оставаться, товарищи.
Но именно он остается в школе, мужики скопом вываливаются на улицу, — Быстров приучил себя доводить дело до конца.
— Завтра утречком перепишите — и в исполком, — наставляет он Устинова и Егорушкина, еще раз просматривая список. — Чтоб никаких изменений.
— А к чему? — успокаивает Устинов. — Не может быть лучше…
У двери стоит насупленный Евгений Денисович, но и его не обходит вниманием Быстров.
— Ничего, ничего, не обижайтесь, добавлю вам керосина, есть еще лишек на складе.
Притворно цыкает на мальчиков:
— А вы чего тут, галчата? По домам, по домам! А то ваши матери мне завтра холку намнут…
Мальчики давно готовы дать деру, да совестно Быстрова, он доверил им дележ земли, а они, не успела кончиться сходка, будто маленькие дети, заморгали глазами и спать. Но если сам гонит…
— Спокойной ночи, Степан Кузьмич!
— Спасибо, ребята…
На улице темень, хоть глаз выколи, только шум какой-то, точно что-то топчется во тьме. Да и впрямь топчется, грузное, тяжелое, пыхтит и сопит, живое месиво…
— Колька, чего там?
— Пошли!
Мужики сгрудились в кучу. «Дай ей… Дай, дай! Падла…» И точно из-под земли, жалобный бабий стон: «Ох… ох…»
— Чего это они?
Колька быстро разбирается в происходящем.
— Чего, чего… Мотьку бьют. Уму учат…
Осатаневшие мужики бьют: «Вот табе земля… Вот табе земля…»
— За что ее?
— А земли сколько отняла?! На баб, на ребят…
Славушке страшно.
— Они же убьют!
— Ништо ей!
— Побегу к Быстрову, скажу…
— Больше всех надо?…
Славушка не раздумывал, — кроме Быстрова, Мотьку спасти некому, времени препираться с Колькой нет, рванулся к школе…
За столом Егорушкин под надзором Филиппа Макаровича переписывает список, Быстров и Зернов беседуют у окна.
— Степан Кузьмич… — задыхаясь, зовет Славушка. — Сафонову бьют!
Ни о чем не расспрашивая, Быстров рванулся к двери.
— Где? — только спросил на ходу.
Славушка не сумел объяснить, только бежал рядом с Быстровым и повторял:
— Там… там…
— Разойдись! — заревел Быстров.
Тьма по-прежнему топталась, стонала.
И тогда молния и гром прорезали ночь. Славушка замер от испуга. Быстров выстрелил: раз, раз…
Черное скопище мгновенно растаяло в темноте. Тьма опустела.
— Где ты там? — громко спросил Быстров.
Никто не ответил. Он чиркнул спичкой. На мгновение пламя осветило лежащую женщину.
Быстров наклонился, помог подняться.
— Вставай, держись за меня.
Сафонова встала, тихо что-то ответила.
— Дойдешь?
Опять что-то ответила.
— Ничего, мать, выдюжим, — добродушно, даже весело сказал Быстров. — Не сумлевайся, победа будет за нами…
9
Горькая, тоскливая ночь, все спит, одни прусаки бегают по столу. Потрескивает ватный фитилек в конопляном масле, загадочные тени шевелятся по стенам. За окошком ветер, в кухне душно.
Славушка полуночничает над книгой. Стоит перебороть сон, и читается чуть не до утра. Выцветшие романы в выцветших обложках, приложения к «Ниве», ветшающие на полках громоздкой этажерки в тени старого филодендрона, чьи воздушные корни колеблются в спертом воздухе.
Чуть потрескивает фитилек в конопляном масле. Храпит Федосей на лавке. Надежда спит на печи. Подувает за стеной ветер.
Славушка спит и не спит. Над книжкой в синей обложке.
Что-то вздыхает и точно лопается. А-ахх, булькает, булькает, и а-ахх — лопается. Точно пузырьки в луже после дождя.
Надежда после ужина замешала в квашне опару. Поднимается опара в квашне. Булькают пузырьки. Тесто ползет из-под старой кацавейки, наброшенной Надеждою на квашню…
Славушка вскакивает:
— Надежда! Надежда! Все ушло!
И бежать, скорее бежать из кухни.
Среди книг, немногих книг, которые Славушка — все-таки, все-таки! — захватил с собой в дорогу, Пушкин, Лермонтов и — случайно — тоненькая книжечка странных стихов. Кто-то из маминых знакомых перед самым их отъездом в деревню привез книжечку из Петербурга.
Помогая матери собирать вещи, — прежде всего следовало захватить чайный сервиз, подаренный папой маме в день десятилетия их свадьбы, о том, чтобы его оставить, не могло быть и речи, — они спорили о другом: Вере Васильевне хотелось захватить побольше одежды, а Славушке — книг.
— Будь благоразумен, книг везде сколько угодно, а туфли от Вейса…
Все-таки он сунул на дно саквояжа несколько книг. Однотомник Пушкина. Подарок папы. Любимый папин писатель. Хотелось взять Цицерона. Тоже память о папе. По этой книге отец обучал его латыни. «Справедливость к богам — религией, к родителям — благочестием называется». Цицерона он отложил. Другой латыни обучит его жизнь!
В комнате темно. Зажечь коптилку нельзя — разбудишь маму. А спать не хочется. Разувается и босиком подходит к этажерке. С легким шорохом вытягивает тоненькую книжечку. «Двенадцать». Пристраивается у окна. Рассвет чуть брезжит. Странные стихи. Так не похожи ни на Пушкина, ни на Лермонтова…
Славушка любил проводить время с отцом, он всегда рассказывал удивительные истории.
Чаще всего отец пересказывал «Повести Белкина». Пересказывал применительно к себе, точно все это происходило с ним самим.
Много лет спустя Славушка иногда задумывался о себе: что привело его в стан революции?
И всегда возникал один ответ: русская литература. Значительная часть жизни русских людей тянется от книги к книге, и всю эту зиму до самой весны Славушка больше внимания уделял книгам, чем окружающим его людям.
Библиотека в Народном доме полным-полна книг, и среди них сочинения утопистов. Только что изданных Госиздатом. Можно подумать, будто в Москве никому нет дела до Колчака. Томас Мор, Кампанелла, Фурье… Их глазами заглядывают деятели народного просвещения в будущее. В общество, где нет частной собственности.
Славушка сидит на крыльце. Все вокруг дышит весенним теплом, на коленях у него книга Кампанеллы, все его мысли устремлены в «Город солнца».
Облачко закрывает солнце, и все мгновенно меняется: дождя еще нет и, возможно, не будет, а ощущение непогоды мгновенно возникает в душе…
Славушка поднял голову. Так и есть, по двору семенила Прасковья Егоровна, переваливаясь с боку на бок, похожая на раскормленную серую индюшку.
Достаточно ей увидеть Славушку за книгой, как она придумает для него работу. Бить масло. Качать мед. А то и вовсе пошлет на хутор с поручением.
Идет откуда-то из-за коровника и останавливается у сарая. Палкой шурует в крапиве. Какая-то полоумная курица несется в крапиве. Славушка тоже находил там яйца.
Наклоняться ей трудно. Сейчас позовет.
Славушка сползает с крыльца на травку, видна часть двора, и не видно Прасковьи Егоровны, если старуха появится, он исчезнет совсем.
Но тут появляется Алеша Полеван. Неизменная торба перекинута через плечо. Золотится каштановая бородка. Взгляд его останавливается на мальчике. Глаза у него как у ягненка, целомудренные и любопытные.
Мальчик узнал о существовании Полевана всего лишь как недели с две. Колька и Славушка как-то подошли к краю оврага и увидели внизу у реки человека в коричневой свитке, тот стоял на коленях и смывал с головы желтую краску. Стояла середина апреля, в Озерне пенилась ледяная вода.
— Кто это?
— Дурачок, Алешка Полеван. Ходит по деревням…
— А чего это он? — удивился Славушка.
Колька захохотал, подобрал ком земли и швырнул в дурачка.
— Так и надо, не будет красть!
Колька догадался, что девки выложили на травку белиться холсты, а Алешка стянул холст, ребята заметили, догнали, достали из торбы яйца, что надавали дурачку бабы, и побили об его голову.
Полеван удивительно кого-то напоминает: продолговатое лицо, сумасшедшие глаза, страдальческая улыбка…
Славушка догадывается — Полеван похож на Иисуса Христа.
В нем что-то жалкое и царственное.
Полеван пытается что-то спросить.
— Иди, иди!
Полеван идет в глубь двора. Движется по траве, как Христос по Генисаретскому озеру.
Славушка снова уносится в свой «Город», где нет негодяев и тунеядцев и где не люди служат вещам, а вещи людям. Военное дело, земледелие и скотоводство там самые почетные занятия. Жители живут в общежитиях, питаются в столовых, а свободное время посвящают наукам, искусствам и физическим упражнениям…
Пушистые барашки несутся по-над домом, над кленами, над такой милой зеленой землей. Остается только отложить книжку и возводить свой Город.
Где-то пронзительно кудахчет курица. Зеленый луч, дробясь и преломляясь сквозь стекла крыльца, золотистой пылью рассыпается по раскрытой странице.
Все вокруг исполнено весенней прелести, но эту прелесть нарушает звериный вой…
Славушка поднялся со ступеньки.
Проклятая старуха лупила Полевана клюкой. Лежа ничком в крапиве, он выл, прикрывая руками голову.
Неизвестно, чем провинился дурачок, но лупила старуха беспощадно. Ноги Полевана дергались…
Ну уж нет!
Славушка срывается с крыльца и несется к сараю:
— Перестаньте!
Славушка рывком выхватил палку из рук старухи.
Линялые глаза вонзились в мальчика.
— Ще… Ще… Ще…
Полеван не двигался, втянув голову в шею.
— Вставай, вставай!
Славушка толкнул его ногой.
Полеван повернулся на бок и, прищурясь, одним глазом поглядел на мальчика.
Славушка отшвырнул палку, поднял Полевана за плечи.
— Иди, Алеша…
Полеван улыбнулся, и слеза, похожая на стеклянный шарик, скользнула по его щеке.
— Иди, иди…
Полеван послушно побрел со двора.
А где же книжка? Где книжка-то? Славушка испуганно посмотрел вслед Полевану. Книжка валялась на траве. Славушка нагнулся.
— Щенок!… — Старуха захлебнулась. Славушка обернулся. Она занесла палку.
— Ударьте! Ударьте! Посмейте…
Инстинктивно заслонился книжкой.
Она ткнула палкой в землю, сунула трясущуюся руку к себе в карман, протянула ключ.
— Принеси-ка с анбару выторок для птюх.
Славушка не осмелился ослушаться, взял ключ, пошел к амбару.
Выторок, выторок… Каких еще выторок?
И вдруг вспомнил, как Надежда замешивала для птиц корм. Высевок! Отрубей! Заставит сейчас месить корм. В лазоревом небе паслись пушистые барашки. Этих ни загнать, ни заколоть!
10
Иван Фомич расстегнул на рубашке пуговку, сунул пятерню за пазуху…
Интересный тип! Математику преподает в куртке, да еще застегнутый на все пуговицы. Чертит всякие биссектрисы и параллелограммы, мел осыпается, куртка вся в мелу, вспотеет, ни одной пуговицы не расстегнет. Лобачевский — да и только. А вот на уроках литературы всегда в рубашке с расстегнутым воротом. Уроки задает по Саводнику, а потом отложит учебник в сторону, подойдет к окну и скажет как бы про себя: «В тот год осенняя погода». Заглянет в окно, на улице весна, зацветает сирень, да как заорет: «…снег выпал только в январе на третье в ночь!»
— Итак, господа товарищи, приготовить к пятнице по стихотворению. Наизусть. Вольный выбор. Тема — русский народ. Судьба, так сказать, народа. Понятно? Посмотрим, как усвоили вы литературу. Будем считать это устным экзаменом для перехода в следующий класс. Урок окончен!
Подхватил под мышку классный журнал — и был таков. Свиней побежал кормить!
Тут суды и пересуды. Что учить? Двух одинаковых стихотворений Иван Фомич не потерпит.
Пятница — затрапезный день. Однако Иван Фомич изменил самому себе, явился в куртке, сам выдвинул стол на середину, торжественно уселся, раскрыл журнал.
— Итак… — Пауза. — Начнем… — Пауза. — Бобров!
Общий вздох облегчения, вызывает по алфавиту, всякому свой черед.
Ну и пошло! «Друг мой, брат мой, усталый страдающий брат… Вырыта заступом яма глубокая, жизнь бесприютная, жизнь одинокая… Выдь на Волгу, чей стон раздается…»
Чтецы постанывают, Фомич удовлетворенно улыбается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117