– А ты – ты есть из Норвегии? И они тоже бить тебя? Почему?
– Я не из их района.
Он недоверчиво покачал головой, глядя на крупные, белые, сверкающие, как бриллианты, зубы, лежащие в его светлых ладонях.
– Я не понимать, почему люди надо бить друг друга.
Пришел молодой врач, каких обычно и ставят на ночные дежурства в больницах. У него всегда в запасе шутка и приятный ошибочный диагноз в кармане. Он стоял перед нами, переводя взгляд с одного на другого.
– Ну, кому из вас надо дольше прожить? – спросил он.
– Он пришел раньше, – ответил я.
– Он не туда пришел, – парировал врач. – Ему надо к зубному, чтобы вставить то, что осталось в резерве. – Однако он жестом показал иностранцу, чтобы тот следовал за ним. – Идем, приятель. Сперва посмотрим тех, кого порезали.
Он увел его за зеленую занавеску.
Шофер такси перестал ходить. Он остановился, пристально вглядываясь в занавеску, за которой скрылись доктор и пациент.
– Чертовы пакистанцы! – выпалил он. – Какого дьявола они еще жалуются! Приезжают сюда, чтобы занять наши рабочие места! Пускай терпят, когда их бьют!
Я поднял голову, чтобы убедиться, что он обращается ко мне.
У него было лицо каменотеса, но однажды камень, видно, отлетел обратно и приплюснул ему лицо. Глаза были поставлены на расстоянии сантиметров двадцати друг от друга. Широкий, как утюг, нос. Он, видимо, настолько привык разговаривать, зажав сигарету в углу рта, что со временем его рот перекосился – справа стал шире, как в мультфильмах.
Я подумал, не пойти ли мне лучше домой и лечь в постель. Кошмары я и сам могу себе обеспечить.
– Послушать только, что они болтают на своем тарабарском языке, когда едут в такси. А что говорят о бабах. Я ни слова не понимаю, но по тону чувствую! А как же? Один раз даже машину остановил, повернулся и сказал: «Держите подальше свои паршивые грязные руки от наших девок! Они наши, и мы обойдемся без посторонней помощи». И, поверишь, они замолчали. Ни слова больше не проронили. И еще на чай мне дали десять крон. Что скажешь?
Я ничего не сказал. Я вздохнул.
– А в этом заведении, черт бы их побрал, даже курить нельзя.
– Ты бы вышел на улицу и там покурил, – осторожно предложил я.
– А ты видел рожу у той, которая дверь открывает? – Он повернулся ко мне. – Позвонишь лишний раз, так она выдерет у тебя все твое мужское достоинство и посадит себе в цветочный горшок. С такими шутки плохи!
Из-за занавески появились доктор и иностранец. Иностранцу сказали, чтобы он прошел в регистратуру и заполнил необходимую карточку. Теперь врач обратил внимание на меня.
– С какого трамвая ты свалился, парень?
– А с того, что ходил к Сандвикену двадцать лет назад, – ответил я. – Я долго к вам добирался.
– Ты везучий, – заметил доктор.
Минут через двадцать он сказал мне:
– Так. Вот тебе рецепт. Можешь получить эти лекарства здесь и ступай домой, отлежись дня два-три. А потом еще недельку не напрягайся. Никаких резких движений, никаких волнений! Ясно?
Никаких резких движений, никаких волнений? Я выбрал не ту профессию. Мне надо было работать в цветочном магазине.
– И еще, – добавил врач, – ни капли спиртного.
Проходя мимо зеркала, я взглянул, чтобы удостовериться, что там висит все та же картина. Картина была та же, но в несколько ином стиле. Пластыри, йод слегка ее изменили.
Я покинул место события, зажав жизнь в руках. Жизнь – это рецепт, выписанный неопытным врачом ночью в дежурной больнице почерком, который невозможно разобрать. Аптекарь – как и все мы – воспользуется предоставленной ему возможностью. Такова жизнь. Если рецепт понятен, ты выживешь. Если получишь не то лекарство, тебе посчастливится умереть.
40
Мне снился сон.
Какая-то полька с порезанным лицом сидела почему-то в моей конторе. Она была темноволосая, коротко стриженная, с неестественно большими черными глазами.
До ее отъезда у нас оставался час времени, и мы каким-то образом оба уже знали, что любим друг друга. Подсознательно мы были душами-близнецами, которых свели вместе, чтобы потом разъединить. Я не понимал ни единого слова из того, что она говорила.
– Do you speak English? – спросил я, она улыбалась и качала головой.
– Parlez-vous francais? – нет, и она смеялась еще больше.
– Sprechen Sie Deutsch? – нет, нет, нет, она все улыбалась и говорила по-польски с отчетливыми дифтонгами и звуками, клокочущими в ее горле.
Я проводил ее до автобуса – большого зеленого туристского автобуса, стоявшего у гостиницы «Бристоль». Каким-то образом я уже написал письмо по-норвежски и передал ей. Я понял, что она хочет получить мой адрес, и отыскал мятый клочок бумаги. У нее нашелся карандаш, который почти не писал. Его грифель сточился, но я все-таки нацарапал свое имя и адрес. Мы безнадежно боролись со временем. И вот настала пора ехать, мы поцеловались, кончик ее языка, как шустрый котенок, крутанулся по моим губам и спрятался. Губы ее легко дотронулись до моих и упорхнули, как мокрый осенний листок.
Когда я проснулся, я стал думать, как буду переводить ее письма с польского. Есть ли у меня знакомые, знающие польский язык, или мне придется переводить самому со словарем.
Я лежал поверх одеяла. Пиджак и ботинки я снял, а рубашка и брюки оставались на мне. За окном было светло, но я не имел ни малейшего представления о времени. Я не помнил, как пришел домой. Напрягся, чтобы вспомнить свое имя. Если бы меня спросили, сколько мне лет, я бы, наверное, ответил, что семнадцать.
Я лежал не двигаясь. С верхнего этажа доносились приглушенные голоса. Со двора слышались крики детей, а с улицы – непрекращающийся шум уличного движения. Где-то на фьорде прогудел пароход, реактивный самолет пересек небо и оставил над городом шлейф равномерного гула.
Я осторожно приподнял голову, чтобы посмотреть на небо и на крыши за окном.
Небо было серо-белое со светло-коричневыми прожилками, похожее на жатую бумагу. Голова моя была как сгнивший, кем-то выброшенный апельсин.
Я поднял левую руку и помахал ею перед глазами. Рука была будто налита свинцом. Наручные часы стояли, стекло на них треснуло.
Я повернул голову, чтобы взглянуть на будильник. Пространство, меня окружавшее, внезапно раскололось, и комната наклонилась. Я снова повалился на кровать, а когда открыл глаза, было уже совсем темно.
Воздух в комнате был спертым, над головой слышались шаги, кто-то выключил телевизор и пошел дальше по жизни. Был поздний вечер, и маленьким мальчикам полагалось спать. Большие мальчики лежали на кровати в рубашке и брюках, с головой, похожей на треснувший помидор, и с ощущением пустоты под ложечкой. Я осторожно сел. Комната волнами колыхалась вокруг, но я не потерял сознания. Я опустил ноги на пол у кровати и осторожно встал. Мне удалось удержаться в этом положении.
Я подошел к окну, открыл шпингалеты и распахнул его. Рама ударилась о стену, и я выглянул на улицу. Прозрачный холодный вечерний воздух повеял на меня. Это была смесь дыма, устоявшихся выхлопных газов и запаха застывших автомобилей.
Я стоял, опершись о подоконник, и дышал, дышал. Я дышу – значит, я существую. Но сколько же сейчас времени? И какой день?
Оставив окно открытым, я пошел в комнату. Будильник хранил тайну времени в себе. Его никто не заводил, и стрелки застыли на четверти четвертого.
Я подошел к телефону. Единственный номер, который я сразу вспомнил, – был телефон Беаты и ее нового мужа. Я набрал номер и услыхал гудки – значит, там, в квартире Беаты, звонил телефон. Я ждал, после пятого звонка мне ответил женский голос. Это был другой голос, это не могла быть…
– Алло? Беата?
– Алло! К сожалению, госпожи Виик нет дома, говорит няня.
– А-а, добрый день. Это муж госпожи Виик.
На том конце провода вопросительно звучала тишина.
– Я хотел сказать «бывший муж».
– Я понимаю, – голос был отчужденным, как у робота.
– А мой сын, Томас, он дома?
– Он спит.
– Ну да. Извините, не могли бы вы сказать мне, который час?
– Половина одиннадцатого.
Теперь даже от телефонного провода повеяло холодом.
– А какой день?
– Какой день? – Длинная пауза. – Суббота.
Опять пауза.
– Суббота? Очень хорошо. Спасибо вам.
– Не стоит благодарности. Доброй ночи.
– И вам тоже.
Я положил трубку.
– Со счастливой субботой, Варьг! – громко сказал я. – Счастливого тебе воскресенья.
Я пошел в кухню, от сухого позавчерашнего хлеба отрезал три кусочка, два намазал маслом и сверху полил вареньем. Я полил вареньем хлеб, но оказалось, что и стол и пол тоже. Я выпил молока, пахнущего старым картоном, и проглотил двойную порцию таблеток, выписанных мне накануне. «Хранить в местах, недоступных для детей», – было написано на коробочке.
Я вернулся в спальню, лег и спал без снов тяжело и долго.
Воскресенье оказалось длинным. Все тело болело. Лицо походило на реквизит из старых фильмов ужасов. Я не мог ничего делать толком. Старался двигаться. Прошелся вперед и назад по гостиной, даже взял в руку бутылку с акевитом, скорее, просто для компании, но не осмелился ее открыть. Мне предстоял трудный понедельник.
В час зазвонил телефон. Это была Беата. Она была очень мной недовольна.
– Варьг, – начала она, – говорит Беата. Я настоятельно прошу тебя не звонить в мой дом, когда ты пьян.
– Но я… – Я попробовал объяснить.
– Мне бесконечно стыдно. Достаточно того, как ты вел себя, когда мы были женаты, и того, что мы вообще живем в одном городе. Как ты полагаешь, что может думать Томас об отце, который работает частным сыщиком и позволяет себе звонить и шокировать прислугу пьяными разговорами? Если это повторится еще хоть раз, Варьг, то ты будешь разговаривать не со мной, а с моим адвокатом! – И она швырнула трубку.
– Алло! Алло! – Но, прежде чем я успел что-либо сказать, я услышал гудки в трубке.
Я, конечно, мог бы позвонить ей и сам и попытаться объяснить все, но знал, что если Беата завелась, то нужно слишком много терпения и силы, чтобы вывести ее из этого состояния. А я был еще слишком слаб.
Я отыскал на кухне какие-то консервированные фрикадельки в соусе и уже сморщившийся сладкий зеленый перец. Перемешал все это, приготовив что-то, похожее на гуляш. У меня не хватило сил сварить картошку, и я ел свое блюдо с ломтиками засохшего хлеба. Я налил стакан красного вина, остававшегося в бутылке, но выпил лишь глоток. Его мне хватило, чтобы получить головную боль на весь вечер.
Время тянулось медленно. Новая ночь накрыла город, новый день был на подходе. Я в одиночестве сидел на стуле перед телевизором, где показывали соревнования конькобежцев на высокогорном катке в России. Я подумал о Джокере. Я думал о Джокере сосредоточенно, как Давно ни о ком не думал. И я поклялся: в следующий раз, Джокер в следующий раз я смешаю твою колоду, и тогда, Джокер, тебе придется нелегко.
В десять часов я пошел спать и как убитый проспал до одиннадцати утра в понедельник.
В понедельник трудно просыпаться, в понедельник, наверное, легче умирать. В этот понедельник ощущение смерти носилось в воздухе, будто черный ангел на исходе ночи распластал свои крылья над городом и кружил, выискивая очередную жертву.
41
Я попробовал дозвониться до Паулюса Смита, но дальше секретарши не попал. Смит занят на допросе, сказала мне она.
– Передайте Смиту, что звонил Веум, – попросил я, – скажите, что я не нашел ничего, что могло бы нам помочь. Пока не нашел. Передайте, что мне необходимо еще раз встретиться с Венке Андресен, так как у меня возникло много новых вопросов. Вы записали?
Она записала. Я поблагодарил, положил трубку и начал свой понедельник.
Был очередной серый день. В воздухе чувствовался дождь. Непогода затаила дыхание, и природа ждала, когда же разверзнутся облака и выльется этот неизбежный дождь: никто не сомневался, что он вот-вот начнется.
Стоял полдень, был настоящий март, немного посветлело, солнце висело высоко за облаками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44