Она совсем забыла, что я все-все это знала. И принялась рассказывать, почти бегая по комнате, глядя в пол, обняв себя за плечи... О том, что её отец был научным сотрудником на крупнейшем производственном комплексе "Ураган", что за свою работу много раз награжден... Надо понимать, лучше многих там кумекал в двигателях для ракет. И вдруг в одно прекрасное утро подходит к проходной, а его не пускают парни в пятнистом камуфляже. Впрочем, как и других сотрудников. Они, интеллигенты, в недоумении и пробуют объяснить новоявленным караульщикам в камуфляже, что, мол, они тут работают по двадцать-сорок лет.
- Отработали! - отзываются молодчики при пистолетах. - Теперь тут склад русско-американской фирмы, "Мальборо" и "сникерсов", уже завезли! Расходитесь по домам! Поздно базарить!
Их, мужчин в белых воротничках, было больше, чем камуфляжников, и они решили поднапереть на дверь проходной и ворваться на свою родную территорию. Но откуда ни возьмись - машины с милиционерами, а те с дубинками.
И вот что интересно: другим сотрудникам попало дубинкой, а ему, отцу Марины, - нет. Он вернулся домой даже не помятый ничуть и только повторял: "приватизация", "приватизация"... И усмехался при этом. Потом лег, закрылся одеялом и умер. А мать её даже не сразу обнаружила, что умер, потому что хлопотала в тот момент над собственной матерью, Маринкиной бабушкой. Так уж получилось: Маринкина бабушка, уже слепая, глухая, все жила и жила и, просыпаясь по утрам, она, бывшая рабочая на заводе, где в войну изготовляли снаряды для артиллерии, начинала перебирать по одеялу пальцами и требовала:
- Дайте... организуйте мне фронт работ!
В тот вечер, как рассказывала Маринка, они с матерью собрались вымыть ветхую свою бабулю в ванне, но та отказывалась решительно:
- Не хочу в воду! Не хочу!
Но нести её на руках, даже двоим, было тяжело - кости ведь тоже весят немало. И тогда мать придумала вот что для бабушкиного уха:
- Не с полной отдачей работаете, товарищи! Вот Сталин вам хвост накрутит! А теперь встали в колонну и в баню... шагом марш!
И бабушка, вот те на, довольно резво вскочила с постели и позволила увести себя в ванну, и они мыли её и смеялись...
А отец уже лежал мертвый... Такие вот дела... И хоронили его почти без цветов... Какие уж цветы у неимущего люда в январе месяце... На книжках-то все деньги плакали после гайдаровских новшеств... Маринина мать только об этом и говорила потом, распродавая хрусталь и другую не шибко дорогую мелочевку. На улице стоя, у коврика - враз как-то позабыв про свое высшее образование и звание заслуженного работника культуры, и умение играть на рояле... Такие вот дела...
"Может, потому, что нам с Маринкой нечем хвастать друг перед другом, мы и не ссоримся?" - думала я. А ещё думала о том, что если уж не везет, так не везет... Бедная, бедная Маринка! Как она любила своего Павлика-Пабло-Паоло! Как надеялась, верила, что единственно своей любовью, верностью подправит, укрепит его слабоватую волю, сумеет отвратить мужичка от водки... И на вазу-конфетницу понадеялась, на большие деньги за нее... Наверняка обнадежилась - вот накупит Павел дорогих заморских тюбиков с масляными красками, да как пойдет писать картину за картиной... И вот тебе на! Опять восторжествовал закон подлости, когда самые-то праведные, трудолюбивые, бескорыстные плачут и плачут, а всяким стервам все нипочем!
Впрочем, пришла на ум Алина Голосовская, раскрасавица Алиночка, которой очень хотелось прорваться в "высший свет" нынешнего темного дня, позабыть-позабросить свою мать-уборщицу и сырую коммуналку на первом этаже пятиэтажки. И ведь свершилось! Мы с Маринкой онемели, когда вдруг вся в белом, воздушном, блескучем, вышла из белой же машины наша стервочка Алиночка, белокурая бестия, которая в мать швыряла тапками и кричала ей: "Нищенка! Зачем рожала? Чтоб и я в тряпье вонючем ходила?" Вот, значит, вышла, вся такая заморская, а рядом с ней примостился мозглячок коротконогий, ушки врастопырку, зато весь в белой коже с золотыми пуговицами...
- Девочки! Это я, я! - позвала. - Познакомьтесь - это мой муж Денис, "торговля недвижимостью". Мы только что из Лондона.
Ох, ты, ох, ты... А чем кончилось? Звонит периодически и ноет:
- Вам-то хорошо, вы свободные, а мне без телохранителей никуда нельзя. Денис не разрешает. Сижу с двойняшками под замком, психую. Десять комнат... Хожу. Конечно, горничная тут, няня, кухарка, но скука! А ему некогда. Приедет с работы и завалился...
Я только об Алексее не думала в ту ночь. Не думала и все. И даже не позвонила. Не до того...
- Какая же я была дрянь! Какая же я была дрянь! - бормотала Марина в мокрую от слез рубашку Павла. - Я ему житья не давала, все учила, все дергала... А он терпел. Он был удивительно терпеливый...
Я пробовала сбивать её с этих неубедительных, навязчивых мыслей, но бесполезно... Тетя Инна, её мать, сначала тоже ходила-бегала по комнате, спрашивала ни у кого:
- Как же так? Как же так?
Схватила Маринку в охапку, стала уверять:
- Бог поможет! Бог не оставит! Пропади пропадом все это наследство! Зачем оно тебе понадобилось? И ваза ещё эта... Не имели и не надо. Нельзя нам претендовать! Мы маленькие, безденежные людишки, у нас нет зубов! Я училась играть на рояле и учила других! Ничего кроме! Где это треклятое завещание? Где? Сейчас же порви и забудь!
Она, эта небольшая женщина с седой загогулиной на затылке, и впрямь была решительна. Когда умер муж, а Маринка захотела жить с Павликом отдельно, - без сожалений разменяла свою неплохую трехкомнатную на две однокомнатные и первой, вместе со свой престарелой матерью перебралась на новое место жительства... Вот почему я, все-таки, проявила предусмотрительность, сходила в переднюю, вынула из Маринкиной сумки завещание и переложила его в свою. Там разберемся...
- Вот я, вот я, - мать убеждала Маринку почти без передышки, - вот я лишилась работы... копейки же в училище платят... учеников нет... и пошла торговать колготками... и ничего, если не предъявлять к жизни завышенных требований. Тридцать-пятьдесят рублей можно иметь в день... Конечно, в мороз холодно, в жару жарко, но если не претендовать... не вспоминать через каждую секунду: "Ах, я ведь интеллигентка... Умею на рояле, на скрипке... Мне пальцы следует беречь..." Поменьше предрассудков! Это же аксиома: мы поставлены на грань выживания! Об этом же даже по телевизору говорят! Следовательно, беды, драмы, трагедии - обыденность... Радости, восторги, упование - привилегия избранных! Зачем-то все идет именно так... И тебе, нам ещё одно испытание дано. Значит, так надо... Мы ведь православные, мы должны во всем усматривать промысел Божий и не роптать... Я когда стала в церковь ходить...
Им было не до меня. Я ушла, тихонько прикрыв дверь. Я хотела шагать, ехать в транспорте, ни о чем не думать. Мне было страшно думать, опасно. Но голова работала, выдавая то вопрос, то ответ: "Смерть Мордвиновой и убийство Павла не имеют прямого отношения друг к другу?" Скорее всего, имеют. Как-то связаны". Как же? Как? "Если Павла убили не за вазу... если ваза вовсе не такая уж дорогая... если его убили, чтоб запугать Маринку. За дачу. Чтоб не претендовала. Если дача эта очень-очень навороченная, бешеных деньжищ стоит... А мы даже не глянули на нее.. Зачем Сливкин звонил из Рио? Такой уж сердобольный, совестливый?"
Надо было с кем-нибудь посоветоваться. Но с кем? С Одинцовой? Но час ночи... Надо дожить до утра.
Утром дребезжащий голос одинцовской бабушки ответил:
- Уехамши. В Хабаровск, что ли... Когда будет? А кто ж её знает...
Позвонил Алексей.
- Что с тобой? Куда ты делась? Я ждал, ждал...
- Убили Маринкиного мужа.
- Как? За что?
- Долгая история... Много неясного.
- С тобой все в порядке?
- Вроде, все...
- Татьяна, хочешь, я сейчас же...
- Хочу.
Едва выбрался из машины - схватил меня, обнял, заговорил:
- Я понимаю... На тебе лица нет... Конечно, беда. Конечно, горе. Но так устроена жизнь. Разве ты в этом виновата? Разве я виноват в том, что мне вдруг повезло? Меня отправляют в Швейцарию, в знаменитый институт, я там буду практиковаться целый месяц! У них там великолепное оборудование, великолепные лаборатории! Если придусь ко двору - меня могут там оставить. Что это значит для нас с тобой? Чего ханжить? Сколько я получаю здесь? За самые сложные операции? Сама знаешь - ничтожно мало. Если бы не кое-какие подношения... Но это же унизительно, согласись? Сколько же можно? Есть же предел...
- Когда уезжаешь?
- Послезавтра. Улетаю. Билет в кармане.
- Везуха, - сказала я. - Везуха.
- Я и говорю... Перспективы! Если все сложится, как хотелось бы, со мной подпишут контракт хотя бы на три года. Куплю лично тебе виллу из каррарского мрамора, будешь к морю сходить прямо из спальни...
- То есть ты меня, все-таки, не бросишь, если даже вознесешься?
- Как можно! Если б ты была похожа хоть на кого бы... Я по натуре, все-таки воин. Мне доставляет удовольствие завоевывать, а не поднимать с земли брошенное кем-то. Тебя приходится брать с бою каждый день. Уточни: тебе точно виллу хочется из белого мрамора? Или из розового? Переиграю сейчас же! А сейчас что ты хочешь? Что? У меня стоит бутылка французского шампанского... Мчимся?
- Давай.
Вот ведь как... Вроде, я должна была думать только о гибели Павла, о своей вине в этой истории, но думалось и о всяком ином, даже ерундовом. Я отметила, как быстро несет нас старый "жигуль", и сказала:
- Быстро едем. Пробок нет.
Алексей покосился на меня:
- Твоя опухоль почти совсем спала. С твоей восприимчивостью, повторюсь, лучше не...
- Свидетелей нет! Понимаешь? Нигде никаких свидетелей! А ты в профиль ничего... можно в бронзе...
- Тебе нужна тишина, покой и любовь.
- Кто же откажется от любви, сам подумай...
В его однокомнатной, как всегда, было тихо, уютно и чисто. Со всей солдатской прямотой он сказал мне однажды:
- Не терплю грязи. С медсестрой, у которой замечу в волосах перхоть, работать не буду.
Я сбрасывала с себя одежки, туфли, он стоял и смотрел. Под душ мы встали рядом, тесно прижались и замерли... Мы уже не жили в розницу, а превратились в одно существо, забывшее обыденность, плывущее в сиреневом тумане нежности. Несмотря на всю свою разрекламированную страсть к чистоте, он не донес меня до постели - мы свалились на пол, на старый ковер и напрочь исчезли из эпохи первоначального накопления капитала, строительства светлого капиталистического будущего и всего прочего. Каюсь, я забыла и про смерть актрисы Мордвиновой, и про гибель Павла напрочь...
Потом, закуривая сигарету, Алексей прижмет мою растрепанную голову подбородком к своей груди и примется описывать с юмором, как прошла его вчерашняя показательная операция в присутствии провинциальных хирургов, как он поначалу разнервничался даже, но скоро взял себя в руки и вышел блеск, прямо-таки блеск, даже ножниц по обыкновению в зашитой ране не оставил...
И я опять обняла его изо всех сил. Но... опять раздумала откровенничать. Раздумала и все. Может быть, потому, что решила не портить ему поездку в вымечтанную Швейцарию трупами? Не рассеивать звездную пыль его отличного настроения своим решением влезть по уши в грязную историю, связанную с Домом ветеранов?
Но расстались мы славно, долго-долго держались за руки, устало, благодарно глядя друг другу в глаза...
Лишь когда осталась одна, меня охватило чувство стыда и паника: "В то время, как Маринка... я..."Кровь бросилась в лицо. В свою квартиру ворвалась вихрем.
- Маринка звонила?
Митька не слышал. У него в ушах, как обычно, музыка. Он разом слушает и спешит глотать с раскрытой книги необходимые знания.
- Митька, тебя спрашиваю, Маринка мне звонила? - ору, как резаная.
Обернулся:
- Нет, никто тебе не звонил.
Это было странно. Я набрала Маринкин номер. Трубку взяла её мать.
- Таня? Очень хорошо. Прошу тебя об одном - никаких больше разговоров о завещании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52