И вдруг расплакалась, приговаривая: - Надо же... прямо в пожаре... А была-то какая красавица! Сколько за ней ухаживало интересных мужчин!
- Нельзя сильно заживаться на этом свете, - молвила "Быстрицкая". - Лучше прожить мало, но ярко.
- Глупости какие, - рассердилась Анна Романовна. - Живешь столько, сколько на роду у тебя написано жить. Господь один знает, кто зажился, кто нет.
- Хватит, хватит, бабоньки, на эту тему, - подал голос Удодов. - Нам надо поскорее все это... дел много. Жалко человека, конечно, а что поделаешь?
- Горят, горят людишки, - подал голос "госпожнадзор". - Всегда горели и гореть будут. Сначала каждого жалеешь, потом привыкаешь.
- Правильно! - подхватил Удодов. - Жизнь продолжается! О живых надо думать... заботиться. Это у кого дел нет, тому можно все удивляться, ужасаться без толку.
Вероятно, я и была здесь, среди этих людей, самой никчемной, если продолжала и ужасаться, и удивляться обгорелому до головешек книжному шкафу, стоящему справа, черной спирали того, что осталось от занавесок и скрючилось под самым потолком, закопченному окну, осыпанному черным пеплом письменному столу, кожаному креслу, из спинки которого торчат клочья паленой ваты, разбросанным по всему полу почерневшим книгам...
Но сильнее всего потрясла меня постель, последнее прибежище старой-старой женщины. Она вся была разворочена, словно кто-то рылся под матрасом, под подушкой, под простыней. Все эти вещи, сбитые с мест, перекрученные, валяющиеся кое-как, словно бы вопили о своей неприкаянности, о многих тайнах, которые вынуждены скрывать.
Или все это чудилось мне? Только ведь и где, как не здесь, не на этом пожарище, могли лезть в голову сумбурные, сумасшедшие мысли? Ведь именно тут был кем-то повешен "всухую" кипятильник, от которого и вспыхнули бумаги вон на том шкафу, бумаги, книги, а потом и сам шкаф... Ведь следователь Малофеенко вместо того, чтобы самому работать с уголовным делом по факту смерти во время пожара Мордвиновой-Табидзе, разрешил себе плюнуть на него, потому что "подумаешь, старуху убили..." Или почему-то еще... И это следователь Малофеенко, не боясь никаких санкций, ни Бога, ни черта, подсказал нам с Маринкой самый верный путь к решению задачи "Кто убил Мордвинову-Табидзе или она себя сама сожгла?" - "Ищите свидетелей сами..."
Я оглянулась с явным намерением определить, кто же из присутствующих здесь и есть тот свидетель, который точно знает убийцу... Кто? Или, если это не убийство видел, как несчастная, полоумная старуха вешала на шкаф тот самый роковой кипятильник...
Однако скорбные лица окружающих были немы и чисты от примет порока. Я не могла представить себе в качестве убийцы ни красавицу "Быстрицкую", ни забавную секретаршу в желтых брючках на толстоватой попке, ни большегрудую, всю такую мягкую, уютную сестру-хозяйку Анну Романовну, ни Виктора Петровича Удодова, подтянутого, интересного мужчину, набравшего в штат столько бабеночек с незадавшейся судьбой...
Мы все, кстати, особенно долго и пристально смотрели на стену над взбаламученной кроватью покойницы. Там продолжала висеть большая фотография под стеклом, изображающая молодого мужчину в мялкой шляпе. Он в упор, с улыбкой, глядел на нас сквозь веер трещин на стекле. Было удивительно, как эта вещь вообще сохранилась, несмотря на пожар, хотя огонь подъел её снизу, уничтожив часть полосатого галстука и оставив лишь намек от пиджака.
- Муж! - почтительно произнесла секретарша Валентина Алексеевна. Интересный мужчина...
- Знаменитый режиссер... в свое время! - поправил Виктор Петрович.
- Вот я и говорю, - сказала "Быстрицкая". - Надо вовремя умирать! Вон он какой красавчик. А то живут, живут, изо всех сил своими костлявыми ручонками хватаются за жизнь. Смотреть тошно!
- Не надо так, девочка, - попросила Валентина Алексеевна, приложив ладонь к своей ядовито-изумрудной кофточке, приобретенной, естественно, все на том же дешевом "турецком" рынке. - Нехорошо это.
- Зато честно! - ответила тотчас упрямая красоточка, поднявшая себя на высоченные каблучки и - хоть бы что, ходит не падает.
- Хватит лишних разговоров! - приказала Лия Марковна. - Сотрите со стола, мне сесть негде!
Анна Романовна сейчас же бросилась в ванную, вернулась с тряпкой и тазиком, полным воды, быстро, ловко отмыла столешницу, расстелила на ней газету:
- Пожалуйста, пожалуйста...
- Начнем с тумбочки. Марина Васильевна, открывайте, вынимайте, что там есть.
Марина открыла и вынула альбом с фотографиями, посмотрела на меня.
- Берем, - сказала я и распахнула большую сумку. - Клади.
Оттуда, из тумбочки, она достала записную книжку.
- Клади, - сказала я.
Потом в её руках очутился металлический кофейник.
- Дайте мне! - потребовала Лия Марковна, оглядела изделие, заключила: Серебряный. - Быстро написала, что было надо, в свой листок...
- Больше тут ничего нет, - сказала Марина.
- Сверху, сверху что! - потребовала от неё дальнейших решительных действий Лия Марковна. - Снимите эту бумагу. Что под ней?
Марина сдернула голубоватую плотную бумагу, что словно бы ни для чего прикрывала тумбочку, вернее, стояла колом, а когда это произошло - я едва не вслух ахнула - там оказалась тарелочка с резными позолоченными краями, а на ней треугольный кусочек торта. Рядом лежала на боку стеклянная вазочка в форме кувшинчика, из вазочки тянулись стебли трех белых роз. Их прелестные головки понуро свесились с края тумбочки, словно в знак скорби...
- Надо же... надо же... живые! - робко порадовалась секретарша.
- И тортик... кусочек сохранился, - в тон ей отозвалась сестра-хозяйка. Красиво-то до чего было-то! Все как надо - розы, торт... Хотели по-хорошему... День рождения, все-таки...
- Чей? - не утерпела я, хотя высовываться не следовало.
- Да мужа ее... - охотно ответила Анна Романовна. - Очень, говорят, она его любила.
- Дело в том, - вмешался Виктор Петрович, - что у нас в Доме принято отмечать дни рождения наших подопечных, дни ангела, юбилеи, связанные с жизнь. И деятельностью их мужей или жен... У нас отличный повар-кондитерша. Она печет торт "Триумф", мы покупаем цветы... Стараемся как-то разнообразить жизнь старых, но заслуженных людей. Мы приглашаем известные ансамбли, действующих артистов, показываем картины... К сожалению, в тот вечер, когда случился пожар, у нас в столовой собрались все, кто не лежал в постели с давлением, абсолютно все. У нас выступал популярный ансамбль "Водопад". Столько было шума-грома... Пел сам Андрей Кучеров. К сожалению, наша дежурная медсестра не утерпела, пришла послушать... У нас ведь, прямо скажем, не воинская часть, сотрудники не обременены железной дисциплиной. Зарплатишка не ахти... Замену найти трудно.
- Там, значит, музыка играла, - проговорила Марина, - а здесь погибала в огне, задыхалась от ядовитой гари беспомощная старуха...
- К делу, к делу! - призвала Лия Марковна и постучала ручкой по металлическому остову лампы, абажур которой сгорел дотла. - Вон там, видите, какая-то металлическая ваза... Дайте мне её сюда!
Маринка выполнила указание, сняла то, что называлось вазой, с верха старинного комода, почти не тронутого огнем. Лия Марковна повертела предмет и так, и эдак, признала:
- Скорее, это конфетница, а не ваза. Скорее всего, вещь это антикварная.. Скорее всего, дорогая... Забирайте!
Марина положила вазу-конфетницу в сумку.
- Что-то из книг возьмете? - спросила Лия Марковна. - Тогда я тоже запишу. Что? Блок в восьми томах... Шекспир в десяти... Советую, - она отвлеклась от писанины, - показать эту вазу антикварам. Может быть, она стоит очень больших денег.
- А как быть с дачей? - спросила Маринка, явно уверенная, что раз нотариус - представитель государства, значит - заинтересован в поиске и поимке правды-Истины.
- Дача? Какая дача? - не поняла Лия Марковна. - Ах, та, что в завещании... А в чем сомнение?
- В том, что какой-то Сливкин получил дарственную. За месяц дол смерти Мордвиновой.
- И есть соответствующие документы?
- Он сам позвонил и сказал.
- Видите ли, - перебил Виктор Петрович, - меня в те дни не было, я лежал в больнице. Но Сливкин не какой-то, он - президент фирмы "Альфа-кофе" и в известной мере наш спонсор. Ему лично эта дача не была нужна, насколько я понимаю. Он подарил её нашему сотруднику Владимиру Новикову. Владимир Новиков - беженец, безотказнейший работник, мастер на все руки.
- Ну, в общем, - Лия Марковна спешила, - если вы захотите со всем этим разбираться... - Она не глядела на Маринку, но явно обращалась к ней, - то надо искать документы, писать заявление и в суд. Теперь разберем вот эти бумаги. Держите сберегательную книжку. На ней пятнадцать тысяч старыми, обесцененными. Записываю. И исчезаю. Всего вам всем хорошего. Будут вопросы звоните.
Энергичная дама испарилась. Я задержала взгляд на портрете мужа Тамары Мордвиновой - Георгия Табидзе. Он продолжал с улыбкой всезнания глядеть на все происходящее в комнате чуть вкось, из позиции полуанфас, огромным выпуклым глазом какого-то особо породистого черноокого коня, и столько было в этом его взгляде завораживающей силы ума, догадливости, иронии, что хотелось повиниться и сказать вслух:
- Простите, простите... но так уж получилось...
За себя и за Маринку. Вспомнилось некстати, что в его фильмах герои непременно совершают мужественные поступки, а по отношению к девушкам ведут себя как истинные рыцари. Что, в сущности, он - романтик и фантазер...
Я и разозлиться на него успела: за то, что эти их романтические ленты по сути требуют от простых-рядовых людей невозможного - не жалеть жизни ради высокой идеи, ради дружбы и любви, говорить только правду и терпеть за нее... Разве ж это не смешно? Не вредоносно для простодушных? Излишне доверчивых?
Это я ему платила за то, что он видел, как я тут вместе с Маринкой суетилась в связи с возможностью обогатиться за счет его несчастной, погибшей при пожаре жены...
- Сам умер ещё в семидесятых, - услыхала голос Виктора Петровича. - От инсульта. Хотел делать какую-то картину, а власть не разрешила. Не пережил... Про свою жену, как она в лагере сидела ни за что...
Мне захотелось поднять упавшую вазочку, налить в неё воды... Молча прошла в ванную, сохранившуюся после пожара в целости... Когда опускала в воду три белые розы, заметила, что кончик торта отщиплен... Значит, Тамара Сергеевна успела его попробовать перед тем, как погибнуть?
Мы с Маринкой ходили, отягощенные двумя сумками. Маринка стала владелицей также остова старинной настольной лампы с бронзовым постаментом и фарфоровой дутой ножкой, на которой изображены сцены из жизни голых античных женщин, принимающих разные пленительные для мужского взгляда позы средь пышной растительности и цветов, двух десятков хороших книг, если говорить о крупных вещах.
Мы уже спустились с крыльца, как мне вдруг что-то стукнуло в голову.
- Жди! - бросила Маринке.
Почти бегом - через вестибюль, по лестнице... Рванула на себя ручку двери сгоревшей комнаты и... и не сразу смогла произнести заготовленную фразу. Потому что в комнате творилось что-то малопонятное на первый взгляд, чудовищное, кипела какая-то адова работа. И "Быстрицкая", и секретарша, и сестра-хозяйка ползали-лазали по полу, двигали остатки мебели, шарили за плинтусами, переворачивали матрас на постели умершей, лихорадочно перещупывали подушки, одеяла и периодически оповещали друг друга:
- Это мое! Я нашла!
И время от времени хвастались друг перед другом:
- Глядите, ложка серебряная!
- Ой, а я нашла шифоновый шарф!
- Ой, а я этот термос заберу!
Они были вне себя, как грибники в лесу, наткнувшиеся на россыпь белых. Они измазали пеплом и прочей грязью пожарища не только руки, но и одежду, и лица. Они настолько были увлечены своим варварским, убогим занятием, что не замечали меня, хотя я стояла в дверях уже минут десять, не меньше, как вкопанная и очумелая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52