— Хорошо, — отозвался Прима; рука непроизвольно сжала телефонную трубку, потом хватка ослабла. Что ж, Прима умеет ждать. И он будет ждать еще пару минут. Даже несмотря на то что сейчас они покажутся вечностью. Даже несмотря на то что порезанной оказалась именно левая щека.
Чей-то большой ум решил поиграть с ним?
— Кто ты такой, — прошептал Прима, глядя в темноту, в сумеречную зону, сгущающуюся за кругом света от настольной лампы, — что тебе надо? Зачем ты пришел?
2. После бойни
Голоса…
Голосов было множество. Одни дружелюбно смеялись, другие звучали строго, но не враждебно. Потом голоса прекращались и он снова куда-то плыл, а дальше все растворялось и, наверное, не было ничего, а потом голоса возвращались. Они говорили о чем-то хорошем, о чем-то светлом, словно он снова попал в детство и просто спит, пробуждается, и это какой-то праздник, день рождения или Новый год, а родители шепчутся, пряча под его подушку подарки…
Этого человечка давно нет, он куда-то делся, наверное, сбежал с этими дружелюбными голосами, а Игнат остался один. Он взрослел, становился мужчиной и почти не вспоминал того, кого окружающие называли маленьким Игнатом Вороновым.
Потому что Время Мужчин очень сильно отличается от Времени Детей. Как отличается ощущение счастья от отсутствия этого ощущения. Счастье — это слишком большая роскошь, чтобы его можно было позволить себе во Времени Мужчин. Но только эти дружелюбные голоса говорили, казалось, что-то совершенно противоположное. А потом он снова куда-то провалился…
И вдруг один из голосов словно зашуршал, стал звучать гораздо грубее, и какая-то боль в области груди сделала тело весомым и придавила его к земле.
— Сестра, по-моему, он… Сюда скорее! — прозвучал этот голос, знакомый голос. — Он приходит в себя. Скорее!
Боль в груди, знакомый голос, просто боль…
Игнат Воронов открыл глаза. Окружающее еще какое-то время дрожало, а потом картинка настроилась и вещи совместились. И все вокруг оказалось незнакомым.
— Очухался, брат… Привет тебе. Можно сказать — с возвращением.
— Где я? — промолвил Игнат.
— Теперь уже на этом свете.
— Лежите, лежите, все хорошо, не пытайтесь подняться. — Медсестра склонилась к нему.
Игнат перевел взгляд — на соседней койке сидел Лютый.
Игнат смотрел на Лютого, пытаясь понять, почему тот весь в белом, а затем, словно силясь что-то вспомнить, произнес:
— Киллеры! Где они?
— Лежите, лежите…
— Хэ, это было вчера, — голос Лютого прозвучал очень горько, — теперь все уже…
— Почему ты весь в белом? А… бинты…
— Бинты, брат, бинты…
— А… — Игнат чуть повернул голову, — Андрей?
Мгновенная пауза, Лютый опустил взгляд.
— Нет больше Андрюхи. — Голос Лютого быстро задрожал. — Нету. Его даже по-человечески похоронить не удастся. Нету моего братишки, моего младшого.
— Голос Лютого зазвучал очень высоко, а потом сорвался, и Игнат понял, что тот просто беззвучно рыдает.
Игнат вернул голову в прежнее положение, он еще не мог ничего переживать, только начинал понимать, что с ним происходит. Вдруг он как-то странно произнес:
— Я любил его.
Тонкий стонущий всхлип проник в беззвучное рыдание Лютого. Игнат помолчал. Потом Лютый спросил:
— Как ты, братуха?
— Не знаю, — равнодушно сказал Игнат, — нормально.
— Он тоже тебя любил. Ты был ему примером во всем. Не то что я — безмозглая скотина!
— Не говори так. — Перед глазами Игната снова все задрожало.
— Это я во всем виноват! Я устроил эту показушную свадьбу. Понимаешь — я!
— А Марина?
— В реанимации. Но-говорят, теперь выкарабкается… сестренка.
— Кто еще?
— Пальцев не хватит.
— Щедрин?
— Щедрин?! Э-м-м… Марина теперь осталась круглой сиротой. Если выживет. Вот такие дела.
— А кто… — Игнат помедлил, — меня?
— Тебя?! — Лютый горько усмехнулся. — Ты, брат, в рубашке родился.
ОМОН тебя…
— ОМОН?
— Родная милиция нас бережет.
— Там же не было никакого ОМОНа. То есть был…
— Вмешались, когда уже поздно было.
Игнат кивнул. Все происшедшее вчера возвращалось в память.
— Сантиметром ниже — пуля прошла бы в сердце, — сказал Лютый. — Повезло, иначе не объяснишь. Тут врач удивлялся — есть выше сердца одна малюсенькая точка, когда оказывается неповрежденным ни один жизненно важный орган. Почти все остальные ранения в область сердца смертельны. — Лютый тяжело выдохнул. — Одна малюсенькая точка.
— Знаю.
— Вот, — Лютый устало провел пальцами по глазам, — так, брат. Пуля прошла навылет.
— А ты?
— Что?
— Тебя прилично?
— Так, зацепило… Грудь и плечо — ерунда. Ногу вот здорово повредило. Взрывом. Игнат, я тебе жизнью обязан, — произнес Лютый без всякого выражения.
Игнат какое-то время молчал. Свадьба, блестящее мероприятие… И все так переменилось… Он вспомнил Колю Глущенко, почему-то именно его. Это был полный разгром. И для Лютого тоже. Для Лютого — прежде всего. Точка, после которой продолжать жить по-прежнему невозможно. А начинать заново очень сложно.
Игнат вот пробовал. Он поднял руку и только тогда понял, насколько слаб. Во рту — какой-то кислый металлический привкус, возможно, от лекарств — через вены левой руки подается что-то, какой-то раствор — капельница…
— Обязан жизнью, брат, — тихо повторил Лютый.
— Пустяки. Отдашь водкой.
Лютый посмотрел на него, потом отвернулся. Возможно, эта шутка прозвучала кощунственно, но, наверное, по-другому просто не получалось.
— Господи, ну за что, — промолвил Лютый еле слышно, — за что ему-то?.. Братишка мой дорогой…
Игнат повернул голову — потолок был выкрашен в белое, на нем была трещинка, и сейчас показалось, что трещинка начала удаляться. Игнат прикрыл глаза. Он подумал, что тем, кто остается, гораздо больнее. Им теперь предстоит просыпаться долгими ночами и плакать, тоже ночами, потому что Времени Мужчин слезы неведомы.
Его ночь оказалась очень долгой, протяженностью почти в год. А год стал вечностью.
И сейчас ночь заканчивалась.
Игнат не знал почему. Что-то произошло с ним, когда он блуждал между жизнью и смертью. Быть может, это всего лишь действие обезболивающих, успокоительных или чего они там вливают в него, такое можно допустить… Можно также допустить, что киллеры вернутся за ними и закончат свое дело — ведь они так слабы… Возможно, убийцы смогут отнять у него жизнь, но в любом случае его ночь заканчивается… И он еще повоюет.
«Не надо меня из ружья щелкать, — вспомнил Игнат фразу из мультика, вроде бы про Простоквашино, — я, можно сказать, только жить начал — на пенсию выхожу».
Игнат чуть заметно улыбнулся, одними краешками губ, открыл глаза — трещинка на потолке вернулась на прежнее место. Потом он тоже понял, что Андрея больше нет. Этого славного мальчишки с чудесной улыбкой, молодого и талантливого, — его больше нет. Как и многих других людей. Виноватых и безвинных. Вчерашний день оказался урожайным по части смертей.
Ворон повернулся к Лютому:
— Не надо себя винить. И не надо себя ненавидеть. — Он протянул ему слабую руку. Лютый придвинулся к нему ближе.
— Как? Я ведь только хотел, чтоб все было по-человечески. Я всем это предложил. — Лютый крепко сжал протянутую ему руку. — Только теперь ничего не вернуть. Это я виноват, с этой свадьбой, я!
— Ты лишь пытался быть собой. За это нельзя винить. Не казни себя.
— Игнат, но…
— Послушай, я хочу, чтоб ты знал: я очень любил Андрюху и так же страдаю от того, что случилось. Прими мои самые искренние соболезнования. Я рядом… брат.
— Спасибо. Спасибо, Игнат. — Лютый горячо пожал его руку, а потом, с трудом сдерживаясь, произнес:
— Держусь, братан…
Игнат печально улыбнулся:
— Будем держаться.
— Что нам остается? Другого выхода нет, верно?
— Как мама, Настасья Сергеевна?
— Седая стала… Я не могу ей в глаза смотреть, Игнат, не уберег пацана. Он был так далеко от всего этого. Очень боюсь, как бы с матерью чего не случилось.
— Ладно, брат, выкарабкаемся.
— Слава Богу, никогда фотографироваться не любила. Этот ведь паскуда туда всех тянул. А мать говорит — я потом, отдельно с детьми… Вот. Потом уже ничего не вышло.
— Выкарабкаемся, — повторил Игнат.
Появилась медицинская сестра. Лютому пора было на перевязку. А Игнат почувствовал, что за эти несколько минут неимоверно устал. Лютого пересадили на движущееся кресло. Улыбчивая сестра покатила его к выходу из палаты. Игнат провожал его глазами.
— Подожди, — обратился Лютый к сестре, когда они проезжали мимо койки Игната. Лютый чуть наклонился кнему.
— Я их зарою, — произнес он. Очень тихо и очень жестко. — Я их всех зарою! Ты мне поможешь.
Игнат смотрел на него молча. Потом, когда дверь за Лютым закрылась, он снова повернул голову к потолку. Трещина задрожала и начала удаляться. Игнат прикрыл глаза. Он был еще очень слаб. Сон, похожий на забытье, обступил Игната со всех сторон, увлекая его в свою призрачную страну. Но голосов, тех дружелюбных голосов, больше не было.
Беспощадное Время Мужчин не знает жалости. Но наверное, в нем осталось место для сострадания.
* * *
Хуан Мария ла Прада, которого с детства окружающие называли Иваном Александровичем Прадой, а в ведомстве, где он служил столько лет, звали по имени отца — Санчесом, сейчас убегал. Иваном Александровичем Санчеса переиначили на русский манер. Его отец, Санчес Хуан Мария ла Прада, был сыном испанского коммуниста. Когда распустили интербригады и поражение республики стало очевидным, их, детей Испании, вывезли в Советский Союз, ставший им новой родиной. Санчес Хуан Мария ла Прада превратился в Александра Ивановича Праду.
Он вырос и начал служить новой родине верой и правдой. Этому же он научил и своего сына Хуана. Несмотря на то что Александр Иванович происходил из семьи испанского коммуниста, в Высшей школе КГБ СССР, где он преподавал, с него не спускали глаз.
Сын пошел по стопам отца. И хотя иностранное происхождение не особенно способствовало его карьере, Санчес вырос в фанатичного коммуниста, ибо так воспитывался отцом, и в профессионала самой высокой квалификации. А потом все начало разваливаться. Все, во что его научили верить, все, что его научили любить и ненавидеть. И когда многие русские испанцы двинулись в обратный путь, к месту исторической родины, которая встретила их с распростертыми объятиями, крупными пенсиями, семьи обоих Санчесов — старшего и младшего — не утратили веру в основное дело своей жизни. Только жить становилось все труднее. Рухнула Берлинская стена, эти сумасшедшие чуть ли не поверили в наступление всеобщего мира, в братание Запада с Востоком, в ветры перемен, превратившие империализм в невинного ягненка, а коммунизм — в страшного монстра, и все рухнуло окончательно. Последний оплот государства, не тронутый метастазами коррупции и интеллектуальной паранойей, — КГБ, оставленный без внимания правящей элитой, разваливался. И после танковой атаки на Белый дом и очередного разгона спецслужб Александр Иванович Прада, обрусевший настолько, что у него порой спрашивали, не хохляцкую ли он носит фамилию, вспомнил, что на самом деле он — Санчес Хуан Мария ла Прада, к тому же — профессор. Старая родина с восторгом приняла своего блудного сына, в России остался лишь Санчес-младший. Но вовсе не из-за верности идеологии, которая больше не была господствующей, и не из-за любви к русским березкам, которые вполне можно было заменить на апельсиновые деревья Андалусии или пляжи Малаги. Нет, вовсе нет. Просто Санчес понял, что именно на его второй родине появляются неограниченные возможности и бежать от них не просто глупо, а преступно. К тому времени когда он провожал отца в аэропорту Шереметьево-2, Санчес превратился в профессионала высшей пробы.
Здесь, в этой стране, которую он знает насквозь, в России, с ее несметными богатствами и произволом, с ее вечным переделом собственности, здесь его место.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47