наступит ничто и это ничто, спроецированное из того непостижимого далека, назначает всему другую цену.Что-то обесценивает до нуля, а что-то подымает до гигантских расценок. Материальное, конечно же, девальвирует, а дух, душу наполняет особым смыслом, особой гармонией.
И он подумал, как будто это произойдет еще при его жизни, что тогда их пути со Златой никогда не сойдутся в другом мире и это было для него буквально непереносимым чувством. И чтобы не думать, Рощинский, обратил свой взор на играющих в футбол подростков, их нехитрые финты, окрики, смех — и все встало на место: море осталось обычным морем, чайки — птицами, а не жертвами вселенского катаклизма и солнце — слепящим глаза шаром, который через минут сорок скроется за горизонтом. А пока это представляет собой непередаваемо прекрасное зрелище, между прочим, навевающее сладкую печаль, ибо они со Златой и Никой не раз провожали на этом пляже заходы солнца…Возможно даже, сидели на этой самой скамейке…Да нет, слишком много с тех пор прошло времени, дождей, восходов и закатов…
И как-то незаметно его мысли перекочевали к собственной жизни, делам мирским, будням, от которых, как ни фантазируй, никуда не уйдешь. Прикинул, что надо, по возвращении домой, купить на ужин, и не забыть зайти в аптеку, ибо запас корвалола почти уже весь кончился. И не мог он не вернуться мыслями к тому, что захоронено под пустой собачьей будкой и вспомнив об этом, ругнул себя за лень, беспечность и дал себе слово — завтра же сходить в охранную фирму и установить в доме сигнализацию.
Вернувшись домой, Рощинский зашел в кладовку, бывшую коптильню, и запер за собой дверь. Он сел на старый диван, с выступающими пружинами, и так сидел, бездумно глядя на замутненное, узкое оконце на противоположной стене. Затем он, подняв с земли позеленевший от времени примус, отложил его в сторону и, взяв в руки саперную лопатку, принялся копать. То, что он хотел найти, было зарыто на глубине сорока-пятидесяти сантиметров. Это был небольшой целлофановый пакет, из которого он вынул еще один перетянутый бечевкой сверток и стал его разворачивать. На диван легли пачки долларов и Рощинский, послюнявив, пальцы принялся пересчитывать деньги. Их было много, и потому закончил он работу не скоро, его короткие толстые пальцы не очень проворно справлялись с ревизией.
Пересчитав и уложив пачки на место, он аккуратно их опустил в ямку и присыпал желтоватым песком. Притоптал ногой грунт и сверху кинул кусок толи, а на нее — примус…Он подумал, чтобы такую же ревизию провести основному его кладу, сокрытому во дворе, но отложил затею — устал, слишком волнительный был день…
Ему вспомнился один разговор с Авдеевой. Это, кажется, было на третью субботу, когда он с ней рассчитывался за уборку. Возможно, к этому вопросу ее подвигли 50 долларов, которые он ей заплатил: «Вы, Владимир Ефимович, наверное очень богатый человек, если можете так много платить…» А что он ей тогда ответил? Что-то вроде отговорки: «Богатый Рокфеллер, а я так себе…Но милостыню просить не буду…» Не мог же он ей пересказывать одиссею с советскими облигациями, которые он скупал по дешевке и складывал в пухлые чемоданы. Они находились у него под кроватью, были сборниками пыли и Злата часто его за это ругала. Да и не верила, что когда-нибудь этот «бумажный хлам» себя окупит сторицей. Идея в общем-то простая, как выеденное яйцо. Рощинский был неглупым человеком и прекрасно понимал, что советская власть взятое в долг у населения, обязательно вернет не в этом, так в следующем году.
Играя на человеческом стремлении иметь синицу в руках сегодня, Рощинский развернул широкую кампанию по скупке облигаций займа 1948-1957 годов. Часто бывая в командировках, он обзавелся посредниками, которые поставляли ему искомые бумаги, да и на стройках, на которых работал, он легко находил кандидатов поменять ценную бумагу в сто или двести рублей на бутылку пива или стограммовку, которые по утрам для некоторых дороже родной мамы. И пришла пора или, как он про себя говорил, — настал момент истины, когда государственные сберкассы стали скупать облигации по номиналу. Вот тут и открылись пыльные чемоданы Рощинского, а из них выпорхнули тысячи, сотни тысяч рублей, которые он тут же переводил в золото и драгоценные камни. Но не только из этого складывались его капиталы: на появившиеся деньги он организовал не один цех по производству бижутерии, художественных свечей, женской одежды с люриксом и джинсовых брюк.
Расскажи он об этом Авдеевой, кто знает, как бы она отреагировала — может, эта праведница перестала бы к нему приходить, что для него было бы настоящей утратой.
…Он часто подходил к фотопортрету Златы, который в серебряной рамке висел в прихожей, и целовал его, гладил по стеклу рукой. В ящике трюмо остались ее вещи: маникюрный прибор, коробка с пуговицами, катушками ниток и маленькая подушечка с иголками. В углу, за шкафом, стояла старая швейная машинка, на которой она иногда шила, тоже осталась нетронутой, какие-то квитанции, записка, написанная ее рукой перед самым отъездом в Сочи: «Володя, пообедай без меня, я сегодня задержусь на лекции о международном положении». И много ее кофточек и платьев так и остались висеть в шифоньере, куда он почти не заглядывал. Боялся, что умрет от волнений.
Однажды наводя порядок на антресолях, он нашел маленький чемоданчик, в котором хранились вещи ее отца, тоже Владимира… Владимира Ароновича Непомнящего… Очень поношенная шапка-ушанка, кожаные коричневые перчатки с кнопками, тоже сильно потраченные временем, ибо их он привез после войны из Чехословакии, очки с черными дужками и часы в форме кирпичика — швейцарские, с отлупившимся никелем. И когда Рощинский повернул заводную головку вполоборота, секундная стрелка ожила и часы, после двадцатилетнего перерыва, снова начали отсчитывать вечность…И это больше всего поразило Рощинского. Все вещи тестя, кроме этих швейцарских часиков, он выбросил, а «кирпичик» положил на полку секретера. И не забывал каждый день их заводить…
И однажды, пребывая в страшной меланхолии, а было это на 8-е марта, он надумал изменить свою жизнь самым кардинальным образом. Он решил переместить свое бренное тело в те места, где они со Златой впервые встретились и где им было несказанно хорошо. Это был приморский городок на Балтике, куда он в молодости ездил отдыхать и где познакомился с москвичкой Златой. Тогда она была замужем за режиссером телевидения, но жизнь не сложилось и на этом перепутье и произошла их встреча. «А что меня в Москве, собственно, держит? — спрашивал себя Рощинский. — Да ничего, все, что мне нужно, у меня есть… А там море, улочка, где я ее впервые поцеловал, море, вдоль которого мы гуляли и любовались заходом солнца…Тишина и покой, а что мне еще надо?»
Однако не сразу он созрел для смены «площадок». Опять свою главную роль сыграл случай. Один из цеховиков, возглавлявший подпольную мастерскую по пошиву джинсов, попался в лапы ОБХСС. Это была женщина, очень деловая, но не очень стойкая. И потянула она за собой Рощинского. Начались допросы, очные ставки, из чего, впрочем, Рощинский не делал особой трагедии. Все-таки отвлечение от мрачных дум, хоть какое-то разнообразие… Но тем не менее боролся со следствием, идти за решетку не хотелось. Однако и «золотой» адвокат не помог: срок в общем-то пустяковый — год ИТК общего режима, но как урок — незаменимый.
Пожалуй, с тех пор в нем что-то изменилось, как будто вокруг него опустились какие-то плотные жалюзи и он остался наедине со своей оболочкой. И вывел для себя две, как ему казалось, бесспорные истины: никогда в делах не связываться с женщиной и никогда больше не попадать в тюрьму. Там постоянно горит свет, душно и унизительно.
Выйдя на свободу, он снова взялся за свое: его уже не устраивали случайные кольца или зубные коронки, золотые часы, переставшие ходить, золотые монеты — он все чаще и чаще стал заглядывать в антикварные лавки и ювелирные магазины. И как-то незаметно потянуло на старинные иконы. Для этой цели он даже обзавелся кооперативным гаражом, где с надлежащей подсветкой оборудовал неплохую галерейку. Сосед по гаражу не один раз у него допытывался: «Владимир Ефимович, не поторопились ли вы с гаражом, не купив машины?» На это Рощинский уклончиво отвечал: «Я уже пять лет стою в очереди и вот-вот жду извещение на „Жигули“. А вы ведь знаете, как порой бывает — машина есть, нет гаража, есть гараж, нет машины…»
Соседа такое объяснение вполне удовлетворило. Хотя любой мало-мальски наблюдательный автолюбитель сразу же заметил бы, что легче верблюда протащить в игольное ушко, чем Рощинского втиснуть за руль «Жигулей».
Однажды, зимой, поутру он заметил возле своего гаража натоптанное пятно, следы электросварки, дужку от навесного замка и открытую дверь… Рощинский ринулся вовнутрь гараж, отчетливо понимая, что стряслось худшее, что его галерея стала жертвой грабежа, а когда он увидел пустые полки, сердце его зашлось в удушье и, казалось, наступил конец света. Он опустился на холодный цементный пол и пришел в себя только под вечер. Владимир Ефимович отморозил ногу и щеку, на которой лежал на цементном полу.
Выйдя из больницы, он начал готовиться к отъезду. По объявлению нашел подходящий вариант с покупкой дома и в апреле, с небольшим чемоданом в руках, он прибыл в город своей мечты, не подозревая, что он же станет и его последней географической точкой пребывания на этом свете…
…Перед сном Рощинский вставлял в старенькую «Электронику» аудиокассету и под мелодии романсов и песен «прошлых лет» старался уснуть. Закрыв глаза и подтянув до подбородка одеяло, он уносился сознанием в мешанину образов — в свою прошлое, которое тихо исходило из динамика магнитофона: «Вечер, шумит у ног морской прибой, грустно поют о прошлом волны…»
А волны и в самом деле шумели, но этого Рощинский не слышал: на разноцветном воздушном шаре он поднимался над зеленым полем, которое испещрено желтыми откосами и белыми, выгоревшими на солнце бесконечными дорогами…
Глава вторая
Рощинскому показалось, что к дому подъехала машина. Вытянув короткую шею, он стал выжидательно прислушиваться. Безотчетное беспокойство подняло его с места и он подошел к окну. Однако кроме нахохлившегося куста сирени и части забора он ничего там не увидел и это, успокоив душу, заставило вернуться на место. Он продолжил пить чай из большой чашки, без сахара, вприкуску с белыми сухарями. Но снаружи опять что-то громыхнуло, дверь с шумом распахнулась и через мгновение на пороге нарисовались незваные гости. Их было четверо: двое в милицейской форме и столько же в гражданском одеянии.
— Кто тут Рощинский Владимир Ефимович? — довольно развязно спросил тот, на ком была надета капитанская форма.
— Допустим, это я, — отодвигая от себя кружку, смиренно ответил хозяин дома, и с трудом поднялся с табуретки.
— Обыск, — объявил ему. — А это, — жест в сторону гражданских, — понятые, прошу любить и жаловать…
— Как обыск? — ослабевая в коленях, промямлил Рощинский.
— Обыкновенный, законный, — отрезал капитан. — И хочу предупредить, что добровольная помощь органам может смягчить вашу участь и избавить моих людей от лишних трудозатрат…Поэтому давайте без обиняков…где у вас тут запрятано золотишко, брильянты и прочая зелень?
Под старой клетчатой рубашкой Рощинского заструились липкие ручейки пота. Его полное одутловатое тело начала забирать дрожь.
— Хотелось бы знать, по какому праву произвол? — едва сдерживая себя, спросил он. — Я что — преступник или вы имеете основания для…
— Пианиссимо, господин Рощинский! — сказал тот, который в милицейской форме. — Ничего страшного пока не произошло, нас интересует лишь то, что нажито нечестным путем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
И он подумал, как будто это произойдет еще при его жизни, что тогда их пути со Златой никогда не сойдутся в другом мире и это было для него буквально непереносимым чувством. И чтобы не думать, Рощинский, обратил свой взор на играющих в футбол подростков, их нехитрые финты, окрики, смех — и все встало на место: море осталось обычным морем, чайки — птицами, а не жертвами вселенского катаклизма и солнце — слепящим глаза шаром, который через минут сорок скроется за горизонтом. А пока это представляет собой непередаваемо прекрасное зрелище, между прочим, навевающее сладкую печаль, ибо они со Златой и Никой не раз провожали на этом пляже заходы солнца…Возможно даже, сидели на этой самой скамейке…Да нет, слишком много с тех пор прошло времени, дождей, восходов и закатов…
И как-то незаметно его мысли перекочевали к собственной жизни, делам мирским, будням, от которых, как ни фантазируй, никуда не уйдешь. Прикинул, что надо, по возвращении домой, купить на ужин, и не забыть зайти в аптеку, ибо запас корвалола почти уже весь кончился. И не мог он не вернуться мыслями к тому, что захоронено под пустой собачьей будкой и вспомнив об этом, ругнул себя за лень, беспечность и дал себе слово — завтра же сходить в охранную фирму и установить в доме сигнализацию.
Вернувшись домой, Рощинский зашел в кладовку, бывшую коптильню, и запер за собой дверь. Он сел на старый диван, с выступающими пружинами, и так сидел, бездумно глядя на замутненное, узкое оконце на противоположной стене. Затем он, подняв с земли позеленевший от времени примус, отложил его в сторону и, взяв в руки саперную лопатку, принялся копать. То, что он хотел найти, было зарыто на глубине сорока-пятидесяти сантиметров. Это был небольшой целлофановый пакет, из которого он вынул еще один перетянутый бечевкой сверток и стал его разворачивать. На диван легли пачки долларов и Рощинский, послюнявив, пальцы принялся пересчитывать деньги. Их было много, и потому закончил он работу не скоро, его короткие толстые пальцы не очень проворно справлялись с ревизией.
Пересчитав и уложив пачки на место, он аккуратно их опустил в ямку и присыпал желтоватым песком. Притоптал ногой грунт и сверху кинул кусок толи, а на нее — примус…Он подумал, чтобы такую же ревизию провести основному его кладу, сокрытому во дворе, но отложил затею — устал, слишком волнительный был день…
Ему вспомнился один разговор с Авдеевой. Это, кажется, было на третью субботу, когда он с ней рассчитывался за уборку. Возможно, к этому вопросу ее подвигли 50 долларов, которые он ей заплатил: «Вы, Владимир Ефимович, наверное очень богатый человек, если можете так много платить…» А что он ей тогда ответил? Что-то вроде отговорки: «Богатый Рокфеллер, а я так себе…Но милостыню просить не буду…» Не мог же он ей пересказывать одиссею с советскими облигациями, которые он скупал по дешевке и складывал в пухлые чемоданы. Они находились у него под кроватью, были сборниками пыли и Злата часто его за это ругала. Да и не верила, что когда-нибудь этот «бумажный хлам» себя окупит сторицей. Идея в общем-то простая, как выеденное яйцо. Рощинский был неглупым человеком и прекрасно понимал, что советская власть взятое в долг у населения, обязательно вернет не в этом, так в следующем году.
Играя на человеческом стремлении иметь синицу в руках сегодня, Рощинский развернул широкую кампанию по скупке облигаций займа 1948-1957 годов. Часто бывая в командировках, он обзавелся посредниками, которые поставляли ему искомые бумаги, да и на стройках, на которых работал, он легко находил кандидатов поменять ценную бумагу в сто или двести рублей на бутылку пива или стограммовку, которые по утрам для некоторых дороже родной мамы. И пришла пора или, как он про себя говорил, — настал момент истины, когда государственные сберкассы стали скупать облигации по номиналу. Вот тут и открылись пыльные чемоданы Рощинского, а из них выпорхнули тысячи, сотни тысяч рублей, которые он тут же переводил в золото и драгоценные камни. Но не только из этого складывались его капиталы: на появившиеся деньги он организовал не один цех по производству бижутерии, художественных свечей, женской одежды с люриксом и джинсовых брюк.
Расскажи он об этом Авдеевой, кто знает, как бы она отреагировала — может, эта праведница перестала бы к нему приходить, что для него было бы настоящей утратой.
…Он часто подходил к фотопортрету Златы, который в серебряной рамке висел в прихожей, и целовал его, гладил по стеклу рукой. В ящике трюмо остались ее вещи: маникюрный прибор, коробка с пуговицами, катушками ниток и маленькая подушечка с иголками. В углу, за шкафом, стояла старая швейная машинка, на которой она иногда шила, тоже осталась нетронутой, какие-то квитанции, записка, написанная ее рукой перед самым отъездом в Сочи: «Володя, пообедай без меня, я сегодня задержусь на лекции о международном положении». И много ее кофточек и платьев так и остались висеть в шифоньере, куда он почти не заглядывал. Боялся, что умрет от волнений.
Однажды наводя порядок на антресолях, он нашел маленький чемоданчик, в котором хранились вещи ее отца, тоже Владимира… Владимира Ароновича Непомнящего… Очень поношенная шапка-ушанка, кожаные коричневые перчатки с кнопками, тоже сильно потраченные временем, ибо их он привез после войны из Чехословакии, очки с черными дужками и часы в форме кирпичика — швейцарские, с отлупившимся никелем. И когда Рощинский повернул заводную головку вполоборота, секундная стрелка ожила и часы, после двадцатилетнего перерыва, снова начали отсчитывать вечность…И это больше всего поразило Рощинского. Все вещи тестя, кроме этих швейцарских часиков, он выбросил, а «кирпичик» положил на полку секретера. И не забывал каждый день их заводить…
И однажды, пребывая в страшной меланхолии, а было это на 8-е марта, он надумал изменить свою жизнь самым кардинальным образом. Он решил переместить свое бренное тело в те места, где они со Златой впервые встретились и где им было несказанно хорошо. Это был приморский городок на Балтике, куда он в молодости ездил отдыхать и где познакомился с москвичкой Златой. Тогда она была замужем за режиссером телевидения, но жизнь не сложилось и на этом перепутье и произошла их встреча. «А что меня в Москве, собственно, держит? — спрашивал себя Рощинский. — Да ничего, все, что мне нужно, у меня есть… А там море, улочка, где я ее впервые поцеловал, море, вдоль которого мы гуляли и любовались заходом солнца…Тишина и покой, а что мне еще надо?»
Однако не сразу он созрел для смены «площадок». Опять свою главную роль сыграл случай. Один из цеховиков, возглавлявший подпольную мастерскую по пошиву джинсов, попался в лапы ОБХСС. Это была женщина, очень деловая, но не очень стойкая. И потянула она за собой Рощинского. Начались допросы, очные ставки, из чего, впрочем, Рощинский не делал особой трагедии. Все-таки отвлечение от мрачных дум, хоть какое-то разнообразие… Но тем не менее боролся со следствием, идти за решетку не хотелось. Однако и «золотой» адвокат не помог: срок в общем-то пустяковый — год ИТК общего режима, но как урок — незаменимый.
Пожалуй, с тех пор в нем что-то изменилось, как будто вокруг него опустились какие-то плотные жалюзи и он остался наедине со своей оболочкой. И вывел для себя две, как ему казалось, бесспорные истины: никогда в делах не связываться с женщиной и никогда больше не попадать в тюрьму. Там постоянно горит свет, душно и унизительно.
Выйдя на свободу, он снова взялся за свое: его уже не устраивали случайные кольца или зубные коронки, золотые часы, переставшие ходить, золотые монеты — он все чаще и чаще стал заглядывать в антикварные лавки и ювелирные магазины. И как-то незаметно потянуло на старинные иконы. Для этой цели он даже обзавелся кооперативным гаражом, где с надлежащей подсветкой оборудовал неплохую галерейку. Сосед по гаражу не один раз у него допытывался: «Владимир Ефимович, не поторопились ли вы с гаражом, не купив машины?» На это Рощинский уклончиво отвечал: «Я уже пять лет стою в очереди и вот-вот жду извещение на „Жигули“. А вы ведь знаете, как порой бывает — машина есть, нет гаража, есть гараж, нет машины…»
Соседа такое объяснение вполне удовлетворило. Хотя любой мало-мальски наблюдательный автолюбитель сразу же заметил бы, что легче верблюда протащить в игольное ушко, чем Рощинского втиснуть за руль «Жигулей».
Однажды, зимой, поутру он заметил возле своего гаража натоптанное пятно, следы электросварки, дужку от навесного замка и открытую дверь… Рощинский ринулся вовнутрь гараж, отчетливо понимая, что стряслось худшее, что его галерея стала жертвой грабежа, а когда он увидел пустые полки, сердце его зашлось в удушье и, казалось, наступил конец света. Он опустился на холодный цементный пол и пришел в себя только под вечер. Владимир Ефимович отморозил ногу и щеку, на которой лежал на цементном полу.
Выйдя из больницы, он начал готовиться к отъезду. По объявлению нашел подходящий вариант с покупкой дома и в апреле, с небольшим чемоданом в руках, он прибыл в город своей мечты, не подозревая, что он же станет и его последней географической точкой пребывания на этом свете…
…Перед сном Рощинский вставлял в старенькую «Электронику» аудиокассету и под мелодии романсов и песен «прошлых лет» старался уснуть. Закрыв глаза и подтянув до подбородка одеяло, он уносился сознанием в мешанину образов — в свою прошлое, которое тихо исходило из динамика магнитофона: «Вечер, шумит у ног морской прибой, грустно поют о прошлом волны…»
А волны и в самом деле шумели, но этого Рощинский не слышал: на разноцветном воздушном шаре он поднимался над зеленым полем, которое испещрено желтыми откосами и белыми, выгоревшими на солнце бесконечными дорогами…
Глава вторая
Рощинскому показалось, что к дому подъехала машина. Вытянув короткую шею, он стал выжидательно прислушиваться. Безотчетное беспокойство подняло его с места и он подошел к окну. Однако кроме нахохлившегося куста сирени и части забора он ничего там не увидел и это, успокоив душу, заставило вернуться на место. Он продолжил пить чай из большой чашки, без сахара, вприкуску с белыми сухарями. Но снаружи опять что-то громыхнуло, дверь с шумом распахнулась и через мгновение на пороге нарисовались незваные гости. Их было четверо: двое в милицейской форме и столько же в гражданском одеянии.
— Кто тут Рощинский Владимир Ефимович? — довольно развязно спросил тот, на ком была надета капитанская форма.
— Допустим, это я, — отодвигая от себя кружку, смиренно ответил хозяин дома, и с трудом поднялся с табуретки.
— Обыск, — объявил ему. — А это, — жест в сторону гражданских, — понятые, прошу любить и жаловать…
— Как обыск? — ослабевая в коленях, промямлил Рощинский.
— Обыкновенный, законный, — отрезал капитан. — И хочу предупредить, что добровольная помощь органам может смягчить вашу участь и избавить моих людей от лишних трудозатрат…Поэтому давайте без обиняков…где у вас тут запрятано золотишко, брильянты и прочая зелень?
Под старой клетчатой рубашкой Рощинского заструились липкие ручейки пота. Его полное одутловатое тело начала забирать дрожь.
— Хотелось бы знать, по какому праву произвол? — едва сдерживая себя, спросил он. — Я что — преступник или вы имеете основания для…
— Пианиссимо, господин Рощинский! — сказал тот, который в милицейской форме. — Ничего страшного пока не произошло, нас интересует лишь то, что нажито нечестным путем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30