Кстати, что означает само слово «Маман»? Есть у него перевод?
— Это хорошее слово, — пояснил Кадыржон. — «Маман» значит «убежище»…
Солнце, беря крутой подъем, выкатилось к зениту и стояло уже прямо над головой, над крышами кишлака, плоскими, серо-пыльными. Мир, обожженный слепящим зноем, истекал обессиливающей истомой. Подвяленная листва бессильно обвисала с ветвей платанов.
Бэтээр, завихряя пыль, полз через кишлак среди дувалов, как по ущелью. Домишки за стенами выглядели убого, уныло. Между домами и дувалами зияли провалы пустырей, поросших олючим чертополохом. На них громоздились обломки старых стен, камней, кучи мусора. Выше домов поднимался глинобитый купол сельской мечети. На стержне, выточенном из дерева, тускло поблескивал жестяной полумесяц. За кишлаком тянулись огороды, прорезанные канавами арыков.
Перед деревенской лавочкой — дуканом, на утоптанном до звона майдане, испокон веков собирался базар. Небольшой, негромкий, но настоящий, и главное — свой, деревенский. Теперь, когда дороги стали опасными, торговцы из других мест сюда не заглядывали, и базарная площадь пустовала.
Они проехали мимо обшарпанного дома. Сквозь проломанную стену дувала виднелся плотно утоптанный двор, чахлое дерево, угрюмо глядевшее в зеленую лужу небольшого пруда — талаба. Здоровенный рыжий барбос, давно переживший лучшие свой дни, сидел перед крыльцом. Высоко задрав правую заднюю ногу и сунув голову под хвост, он судорожно клацал зубами, стараясь поймать увертливую блоху. Рядом, положив голову на вытянутые передние лапы, лежал другой пес, черный, с вытертыми до голой кожи боками. Он даже не открыл глаз, хотя машина прошла совсем рядом.
В тени огромного ветвистого тополя, на сложенных в штабель глинобитных кирпичах, сидел высокий строгий старик с лицом, коричневым от загара, иссеченным глубокими бороздами морщин. Белая полукруглая борода, обрамлявшая подбородок, казалась серебряной и хорошо гармонировала с такой же белой чистой чалмой. Старик отрешенно глядел в даль улицы и держал на коленях ружье. На проехавшую мимо машину он так же не обратил ровно никакого внимания.
— Казаков, — приказал капитан водителю, — остановись! Потом загони машину за дувал. И жди. Уши не развешивай. А мы, Кадыржон, пошли. Побеседуем со стариком. Кто он, не знаешь?
— Так точно, знаю, — отозвался солдат. — Это уважаемый падаркалн Шамат. Дедушка Шамат. Он местный знахарь. Табиб. Старый человек. Очень мудрый. Его здесь все уважают.
— Видишь, как хорошо попали, — сказал Курков. — Нам в самый раз с местного мудреца начать разговоры.
Увидев, что Кадыржон берет автомат, капитан остановил его движением руки:
— Оружие не бери. Пусть видят — мы с миром. Кадыржон недоуменно пожал плечами, но автомат оставил.
— Салам алейкум! — сказал капитан, подходя к старику, и тут же, решив блеснуть знанием языка, добавил: — Мaнда набашед! Здравствуйте! — Он приложил правую руку к сердцу.
Старик из-под лохматых бровей сурово взглянул на подошедших, и вдруг его лицо осветила добрая улыбка:
— Благослови аллах, великий и милостивый! Да будет мир вам, добрые шурави! Да последует благожелательность за началом дел ваших.
Старик произнес это распевно, и капитан, уловивший ритмичность молитвы в его словах, согласно кивнул.
— Он желает нам успехов в боевой и политической подготовке, — перевел Кадыржон.
Капитан взглянул на него пристально, недовольно поджал губы.
— Спроси его… Как нам лучше поступить, если вдруг у кишлака объявится банда? Пусть посоветует, что делать?
Солдат переводил вопрос долго и старательно, явно не по теме увлекшисьразговором со стариком.
— Что-то ты, дорогой, тянешь, — сказал капитан укоризненно. — Я говорил коротко.
— Ах, товарищ капитан, — вздохнул Кадыржон, — вы говорили не только коротко, но и очень плохо. Я перевожу вас красиво и благородно. В результате к вам возникает большое уважение, как к мудрому человеку.
— Ну, брат, ты ко всему еще и наглец! — сказал капитан и улыбнулся. — Я, значит, плохо говорю, и ты меня улучшаешь. Какую же мудрость ты мне приписываешь?
— Самую элементарную — вежливость. Вот вы подошли к старому человеку, значит, надо проявить уважение и внимание. У старого Шамата большая семья. Дети, внуки, правнуки. Его просто необходимо обо всех спросить. Поинтересоваться, как здоровье, как дела. Вот я обо всем этом и спрашиваю. А он удивляется — какой у нас капитан вежливый и обходительный.
— Все, Кадыржон, устыдил, — признался Курков. — Давай, во искупление греха, присядем и поговорим не торопясь.
Старик приглашающе закивал, и они уселись рядом на глинобитных блоках.
— Теперь все же задай вопрос, — сказал капитан. — Как быть, если объявится банда. Может, какие пожелания у них будут?
Кадыржон перевел. Старик слушал, кивая.
— Совет просите, уважаемые? Это похвально. Мужья, отвергающие совет, не прибегающие к опыту старших, бывают повержены в прах самой жизнью. Мудрости ее в одиночку познать не может никто. Вас, наверное, не зря наименовали шурави — люди совета. Совет всегда собрание мудрых. Значит, шурави — люди совета, люди мудрости. — И без перехода спросил: — У вас стариков уважают?
— Да, конечно.
— Это хорошо, — заметил Шамат. — Тогда мой совет — не ходите нигде без оружия. Это недостойно воина.
— Оружие у нас есть, — сказал капитан. — Но не с собой. Мы ведь пришли к друзьям.
— Воистину сказано: смелый боится до безрассудства прослыть трусом. Но разве это не правда, что удалец без меча подобен соколу без крыльев? Зачем храброе сердце безрукому?
— Спасибо за урок, — сказал капитан и прижал руку к груди. — Кадыржон, сбегай за автоматами!
— Ты победишь, сынок, — сказал старик, когда вернулся солдат и принес оружие. — Ибо сказано: удача на стороне тех, кто слушает советов старших. Но и самому нужно думать. Пастух среди баранов не оставляет палку в стороне. Кто знает, не ходит ли рядом волк в овечьей шкуре. Ты меня понял, уважаемый?
— Вы заметили, товарищ капитан, — сказал солдат, — на ваш вопрос он так и не ответил.
— Повтори его.
— Не надо. Раз он сделал вид, что его не спрашивали, значит, отвечать не хочет. Считает, что кишлак сумеет постоять сам за себя.
— Уж не таким ли оружием? — спросил Курков и кивнул на ружье, которое покоилось у старика на коленях. То был «винчестер», родившийся не менее чем полстолетия назад. Старик, проследив за взглядом капитана, понял, что речь идет о его оружии, и крепче сжал цевье костлявыми пальцами.
— Спроси его, Кадыржон, много ли кишлачных в банде у Шаха?
— Он говорит, немало.
— Почему же они ушли отсюда, от мирной жизни?
Солдат перевел вопрос. Старик подумал и заговорил:
— Пришельцам трудно понять, что движет людьми наших мест. Но, скажу вам, по доброй воле мало кто из них поменял место у домашнего очага на ложе среди камней гор. Мало кто, уважаемый.
— Он говорит, — перевел Кадыржон, — что нам их трудно понять…
— Погоди, — прервал его капитан. — Ты, смотрю, очень хорошо устроился. Он мне десять слов шлет, ты переводишь пять. Выходит, сам поглощаешь виноградный сок речей тех, с кем беседуешь, а мне кидаешь выжимки, которые не угодны тебе самому. Вот что, друг, давай перестраивайся, или я твою высокую ученость сменяю на обычную добросовестность. Сделай все, чтобы продукт мысли, предназначенный капитану, до него же и доходил.
— Товарищ капитан! — округлив глаза и широко улыбаясь, воскликнул Кадыржон. — Да вы прекрасно говорите! Даже я не сумел бы так сказать, благослови аллах моего командира!
— Даже ты? Ай, молодец! Ты что, все время считал, что ротный умеет только командовать? А он вдруг вышел из послушания и заговорил. Ужас! Ладно, Кадыржон, давай переводи один к одному.
— Есть, перевожу. Он сказал: «Пришельцам трудно понять, что движет людьми наших мест…»
Капитан слушал перевод, поглаживая правую бровь пальцем. Кивал с пониманием.
— Спроси теперь, почему без доброй воли их люди все же служат Шаху? Не проще ли взять и уйти?
— Близость к Шаху сродни близости шеи к лезвию топора, — сказал Шамат. — Ибо сказано: купаться рядом с крокодилом или сосать яд изо рта змеи не опаснее, чем отказаться служить Шаху, быть вблизи от него…
— Что же собой представляет этот Шах? — спросил Курков. — Разговоров о нем много, но я в них еще не разобрался.
— Лицо Шаха перемазано грязью подлости, душа — сажей злобы! — Старик произнес это сурово и резко. — Этот желчный пузырь в шапке величия протянул руку насилия к имуществу слабых и не хочет ее убирать.
Старый Шамат огладил бороду и замолчал. Он обрисовал главаря душманов и был доволен исполненным долгом.
— А что, — заметил Курков, — очень впечатлительно. «Желчный пузырь в шапке величия». Очень… Спасибо, уважаемый. Как я понимаю, Кадыржон, большего он не добавит.
— Я тоже так думаю, — согласился солдат. — Но на всякий случай спрошу.
— Нет, лучше задай вопрос, как в кишлаке отнесутся, если мы Шаха зажмем.
— Укоротить руку насильника, — ответил старик, — значит сохранить розу благоденствия в цветнике радости…
Они стали прощаться.
— Пожелаем вам, уважаемый Шамат, — сказал Курков, — долгих лет жизни, мир вашему дому, благоденствия большой семье.
Он ожидал в ответ слов благодарности, но старик отвечал на пожелание глубоко философски:
— Все в руках аллаха, уважаемые шурави. Не в нашей воле пожеланиями и молитвами убавить или прибавить то, что определено книгой судеб. Жизнь каждого человека — тонкая нить, которую аллах держит в руке. Вы знаете, что будет с вами завтра? Будете живы или умрете?
«Типун тебе на язык», — сказал бы Курков знакомому человеку и тут же бы засмеялся, чтобы убить горький осадок от неприятных слов. Как ни крути, как ни бодрись, а неизбежно озникает осадок. Не раз и не два видел Курков своих солдат перед боем. Те же люди, что были вчера, но в чем-то уже совсем не такие. Они на рубеже, который пролег для них между жизнью и небытием. Холодное ощущение пустоты живет не где-то там, в отдалении, оно рядом, оно внутри каждого, в сердце, в сознании. Это чувство требует общения, толкает людей друг к другу, сбивает в кружок, но в то же время замыкает каждого в себе.
Попрощавшись со старым Шаматом, они пересекли площадь и направились к дукану — оплоту сельской торговли. Сам дукандор — благородный купец Мухаммад Асеф — сидел на крыльце в удобном стуле-раскладушке и дремал. Походил он на большого сытого кота, который поджидает, когда беспечные серые воробьи припрыгают к нему поближе. Что поделаешь, так в жизни ведется — дукандор глазом остер, жадностью лют, счетом силен. Едва тронет рукой товар и уже знает, сколько могут за него дать, сколько нужно запрашивать. Другие пашут, сеют, жнут и молотят, а у дукандора все звенит монетами — раз, два, все пересчитано на афгани и пули, все легло костяшками счетов.
Торговля у дукандора Мухаммада Асефа давно перестала быть бойкой. Маман — кишлак невелик, деньги здесь обываватели — ахали — держат не в мешках, базарные связи война оборвала и порушила, но дело есть дело, и бросать его просто так не достойно уважающего себя мужчины. Бледный, с синевой в глубоких глазницах, дряблощекий, с носом острым и тонким, как клюв удода, днями сидел Мухаммад Асеф у дукана, все видел, запоминал, на жидкий ус накручивал, бородой помахивал.
— Салам алейкум! — пробасил Курков, подойдя к крыльцу дочки. — Как дела ваши, как торговля, уважаемый дукандор?
Урок, преподанный Кадыржоном, он усвоил и теперь уже не старался вопросами прижать человека к стене раньше, чем отработает положенную норму вежливости.
— Мир вам, шурави, — встрепенулся Мухаммад Асеф. — Милостив и справедлив аллах всемогущий. Все идет как надо, дальше будет лучше.
Легким движением дукандор погладил себя по щекам. Потом вскинул руки, потряс ими, чтобы сдвинуть рукава к локтям, протянул обе ладони навстречу капитану.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
— Это хорошее слово, — пояснил Кадыржон. — «Маман» значит «убежище»…
Солнце, беря крутой подъем, выкатилось к зениту и стояло уже прямо над головой, над крышами кишлака, плоскими, серо-пыльными. Мир, обожженный слепящим зноем, истекал обессиливающей истомой. Подвяленная листва бессильно обвисала с ветвей платанов.
Бэтээр, завихряя пыль, полз через кишлак среди дувалов, как по ущелью. Домишки за стенами выглядели убого, уныло. Между домами и дувалами зияли провалы пустырей, поросших олючим чертополохом. На них громоздились обломки старых стен, камней, кучи мусора. Выше домов поднимался глинобитый купол сельской мечети. На стержне, выточенном из дерева, тускло поблескивал жестяной полумесяц. За кишлаком тянулись огороды, прорезанные канавами арыков.
Перед деревенской лавочкой — дуканом, на утоптанном до звона майдане, испокон веков собирался базар. Небольшой, негромкий, но настоящий, и главное — свой, деревенский. Теперь, когда дороги стали опасными, торговцы из других мест сюда не заглядывали, и базарная площадь пустовала.
Они проехали мимо обшарпанного дома. Сквозь проломанную стену дувала виднелся плотно утоптанный двор, чахлое дерево, угрюмо глядевшее в зеленую лужу небольшого пруда — талаба. Здоровенный рыжий барбос, давно переживший лучшие свой дни, сидел перед крыльцом. Высоко задрав правую заднюю ногу и сунув голову под хвост, он судорожно клацал зубами, стараясь поймать увертливую блоху. Рядом, положив голову на вытянутые передние лапы, лежал другой пес, черный, с вытертыми до голой кожи боками. Он даже не открыл глаз, хотя машина прошла совсем рядом.
В тени огромного ветвистого тополя, на сложенных в штабель глинобитных кирпичах, сидел высокий строгий старик с лицом, коричневым от загара, иссеченным глубокими бороздами морщин. Белая полукруглая борода, обрамлявшая подбородок, казалась серебряной и хорошо гармонировала с такой же белой чистой чалмой. Старик отрешенно глядел в даль улицы и держал на коленях ружье. На проехавшую мимо машину он так же не обратил ровно никакого внимания.
— Казаков, — приказал капитан водителю, — остановись! Потом загони машину за дувал. И жди. Уши не развешивай. А мы, Кадыржон, пошли. Побеседуем со стариком. Кто он, не знаешь?
— Так точно, знаю, — отозвался солдат. — Это уважаемый падаркалн Шамат. Дедушка Шамат. Он местный знахарь. Табиб. Старый человек. Очень мудрый. Его здесь все уважают.
— Видишь, как хорошо попали, — сказал Курков. — Нам в самый раз с местного мудреца начать разговоры.
Увидев, что Кадыржон берет автомат, капитан остановил его движением руки:
— Оружие не бери. Пусть видят — мы с миром. Кадыржон недоуменно пожал плечами, но автомат оставил.
— Салам алейкум! — сказал капитан, подходя к старику, и тут же, решив блеснуть знанием языка, добавил: — Мaнда набашед! Здравствуйте! — Он приложил правую руку к сердцу.
Старик из-под лохматых бровей сурово взглянул на подошедших, и вдруг его лицо осветила добрая улыбка:
— Благослови аллах, великий и милостивый! Да будет мир вам, добрые шурави! Да последует благожелательность за началом дел ваших.
Старик произнес это распевно, и капитан, уловивший ритмичность молитвы в его словах, согласно кивнул.
— Он желает нам успехов в боевой и политической подготовке, — перевел Кадыржон.
Капитан взглянул на него пристально, недовольно поджал губы.
— Спроси его… Как нам лучше поступить, если вдруг у кишлака объявится банда? Пусть посоветует, что делать?
Солдат переводил вопрос долго и старательно, явно не по теме увлекшисьразговором со стариком.
— Что-то ты, дорогой, тянешь, — сказал капитан укоризненно. — Я говорил коротко.
— Ах, товарищ капитан, — вздохнул Кадыржон, — вы говорили не только коротко, но и очень плохо. Я перевожу вас красиво и благородно. В результате к вам возникает большое уважение, как к мудрому человеку.
— Ну, брат, ты ко всему еще и наглец! — сказал капитан и улыбнулся. — Я, значит, плохо говорю, и ты меня улучшаешь. Какую же мудрость ты мне приписываешь?
— Самую элементарную — вежливость. Вот вы подошли к старому человеку, значит, надо проявить уважение и внимание. У старого Шамата большая семья. Дети, внуки, правнуки. Его просто необходимо обо всех спросить. Поинтересоваться, как здоровье, как дела. Вот я обо всем этом и спрашиваю. А он удивляется — какой у нас капитан вежливый и обходительный.
— Все, Кадыржон, устыдил, — признался Курков. — Давай, во искупление греха, присядем и поговорим не торопясь.
Старик приглашающе закивал, и они уселись рядом на глинобитных блоках.
— Теперь все же задай вопрос, — сказал капитан. — Как быть, если объявится банда. Может, какие пожелания у них будут?
Кадыржон перевел. Старик слушал, кивая.
— Совет просите, уважаемые? Это похвально. Мужья, отвергающие совет, не прибегающие к опыту старших, бывают повержены в прах самой жизнью. Мудрости ее в одиночку познать не может никто. Вас, наверное, не зря наименовали шурави — люди совета. Совет всегда собрание мудрых. Значит, шурави — люди совета, люди мудрости. — И без перехода спросил: — У вас стариков уважают?
— Да, конечно.
— Это хорошо, — заметил Шамат. — Тогда мой совет — не ходите нигде без оружия. Это недостойно воина.
— Оружие у нас есть, — сказал капитан. — Но не с собой. Мы ведь пришли к друзьям.
— Воистину сказано: смелый боится до безрассудства прослыть трусом. Но разве это не правда, что удалец без меча подобен соколу без крыльев? Зачем храброе сердце безрукому?
— Спасибо за урок, — сказал капитан и прижал руку к груди. — Кадыржон, сбегай за автоматами!
— Ты победишь, сынок, — сказал старик, когда вернулся солдат и принес оружие. — Ибо сказано: удача на стороне тех, кто слушает советов старших. Но и самому нужно думать. Пастух среди баранов не оставляет палку в стороне. Кто знает, не ходит ли рядом волк в овечьей шкуре. Ты меня понял, уважаемый?
— Вы заметили, товарищ капитан, — сказал солдат, — на ваш вопрос он так и не ответил.
— Повтори его.
— Не надо. Раз он сделал вид, что его не спрашивали, значит, отвечать не хочет. Считает, что кишлак сумеет постоять сам за себя.
— Уж не таким ли оружием? — спросил Курков и кивнул на ружье, которое покоилось у старика на коленях. То был «винчестер», родившийся не менее чем полстолетия назад. Старик, проследив за взглядом капитана, понял, что речь идет о его оружии, и крепче сжал цевье костлявыми пальцами.
— Спроси его, Кадыржон, много ли кишлачных в банде у Шаха?
— Он говорит, немало.
— Почему же они ушли отсюда, от мирной жизни?
Солдат перевел вопрос. Старик подумал и заговорил:
— Пришельцам трудно понять, что движет людьми наших мест. Но, скажу вам, по доброй воле мало кто из них поменял место у домашнего очага на ложе среди камней гор. Мало кто, уважаемый.
— Он говорит, — перевел Кадыржон, — что нам их трудно понять…
— Погоди, — прервал его капитан. — Ты, смотрю, очень хорошо устроился. Он мне десять слов шлет, ты переводишь пять. Выходит, сам поглощаешь виноградный сок речей тех, с кем беседуешь, а мне кидаешь выжимки, которые не угодны тебе самому. Вот что, друг, давай перестраивайся, или я твою высокую ученость сменяю на обычную добросовестность. Сделай все, чтобы продукт мысли, предназначенный капитану, до него же и доходил.
— Товарищ капитан! — округлив глаза и широко улыбаясь, воскликнул Кадыржон. — Да вы прекрасно говорите! Даже я не сумел бы так сказать, благослови аллах моего командира!
— Даже ты? Ай, молодец! Ты что, все время считал, что ротный умеет только командовать? А он вдруг вышел из послушания и заговорил. Ужас! Ладно, Кадыржон, давай переводи один к одному.
— Есть, перевожу. Он сказал: «Пришельцам трудно понять, что движет людьми наших мест…»
Капитан слушал перевод, поглаживая правую бровь пальцем. Кивал с пониманием.
— Спроси теперь, почему без доброй воли их люди все же служат Шаху? Не проще ли взять и уйти?
— Близость к Шаху сродни близости шеи к лезвию топора, — сказал Шамат. — Ибо сказано: купаться рядом с крокодилом или сосать яд изо рта змеи не опаснее, чем отказаться служить Шаху, быть вблизи от него…
— Что же собой представляет этот Шах? — спросил Курков. — Разговоров о нем много, но я в них еще не разобрался.
— Лицо Шаха перемазано грязью подлости, душа — сажей злобы! — Старик произнес это сурово и резко. — Этот желчный пузырь в шапке величия протянул руку насилия к имуществу слабых и не хочет ее убирать.
Старый Шамат огладил бороду и замолчал. Он обрисовал главаря душманов и был доволен исполненным долгом.
— А что, — заметил Курков, — очень впечатлительно. «Желчный пузырь в шапке величия». Очень… Спасибо, уважаемый. Как я понимаю, Кадыржон, большего он не добавит.
— Я тоже так думаю, — согласился солдат. — Но на всякий случай спрошу.
— Нет, лучше задай вопрос, как в кишлаке отнесутся, если мы Шаха зажмем.
— Укоротить руку насильника, — ответил старик, — значит сохранить розу благоденствия в цветнике радости…
Они стали прощаться.
— Пожелаем вам, уважаемый Шамат, — сказал Курков, — долгих лет жизни, мир вашему дому, благоденствия большой семье.
Он ожидал в ответ слов благодарности, но старик отвечал на пожелание глубоко философски:
— Все в руках аллаха, уважаемые шурави. Не в нашей воле пожеланиями и молитвами убавить или прибавить то, что определено книгой судеб. Жизнь каждого человека — тонкая нить, которую аллах держит в руке. Вы знаете, что будет с вами завтра? Будете живы или умрете?
«Типун тебе на язык», — сказал бы Курков знакомому человеку и тут же бы засмеялся, чтобы убить горький осадок от неприятных слов. Как ни крути, как ни бодрись, а неизбежно озникает осадок. Не раз и не два видел Курков своих солдат перед боем. Те же люди, что были вчера, но в чем-то уже совсем не такие. Они на рубеже, который пролег для них между жизнью и небытием. Холодное ощущение пустоты живет не где-то там, в отдалении, оно рядом, оно внутри каждого, в сердце, в сознании. Это чувство требует общения, толкает людей друг к другу, сбивает в кружок, но в то же время замыкает каждого в себе.
Попрощавшись со старым Шаматом, они пересекли площадь и направились к дукану — оплоту сельской торговли. Сам дукандор — благородный купец Мухаммад Асеф — сидел на крыльце в удобном стуле-раскладушке и дремал. Походил он на большого сытого кота, который поджидает, когда беспечные серые воробьи припрыгают к нему поближе. Что поделаешь, так в жизни ведется — дукандор глазом остер, жадностью лют, счетом силен. Едва тронет рукой товар и уже знает, сколько могут за него дать, сколько нужно запрашивать. Другие пашут, сеют, жнут и молотят, а у дукандора все звенит монетами — раз, два, все пересчитано на афгани и пули, все легло костяшками счетов.
Торговля у дукандора Мухаммада Асефа давно перестала быть бойкой. Маман — кишлак невелик, деньги здесь обываватели — ахали — держат не в мешках, базарные связи война оборвала и порушила, но дело есть дело, и бросать его просто так не достойно уважающего себя мужчины. Бледный, с синевой в глубоких глазницах, дряблощекий, с носом острым и тонким, как клюв удода, днями сидел Мухаммад Асеф у дукана, все видел, запоминал, на жидкий ус накручивал, бородой помахивал.
— Салам алейкум! — пробасил Курков, подойдя к крыльцу дочки. — Как дела ваши, как торговля, уважаемый дукандор?
Урок, преподанный Кадыржоном, он усвоил и теперь уже не старался вопросами прижать человека к стене раньше, чем отработает положенную норму вежливости.
— Мир вам, шурави, — встрепенулся Мухаммад Асеф. — Милостив и справедлив аллах всемогущий. Все идет как надо, дальше будет лучше.
Легким движением дукандор погладил себя по щекам. Потом вскинул руки, потряс ими, чтобы сдвинуть рукава к локтям, протянул обе ладони навстречу капитану.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21