— Спасибо, — развеселился Штейнман.
Тра-ля-ля! Этот чиновник, который толкнул информацию нашему директору, он толкнул ее не один раз. А два. Или даже больше двух. Предприимчивый товарищ, как ты считаешь, а? Кому нужно водяное топливо? Ну конечно, нефтянику… Болек Серпинский, надо же! Патриот! Тридцать три приюта, призывы помочь нецивилизованному миру, член четырех клубов! Ну, все, подумал Леви Штейнман, директор просрал. Наш банк крут, но с Серпинским соревноваться пупок развяжется. Он оттолкнулся от стола, отъехал почти до дверей по жесткому ковру. Алекс, который в припадке жадности пытался разом делать свою и его работу, глянул — поднял брови. У Алекса уже был условный рефлекс: чем дальше начальник откатывается от стола, тем больше драйв, тем значительнее происходящие события. Штейнман уже несся по коридору в сторону директора, а Алекс так и сидел с поднятыми бровями, соображая: вверх случился или вниз?
Как это глупо было со стороны директора Бакановица — не сделать себе отдельного кабинета. А все оттого, что Элия Бакановиц любил торговать. Как животное какое, например, сорока. Элия Бакановиц торговал бы клубнику, выращенную своими руками, но его отец был не садовником, а инвестиционным банкиром, и брат, и вот Элия Бакановиц тоже стал директором банка. Но отец и брат любили рулить, а Элия Бакановиц плотненько любил торговать, он сидел днями и продавал-покупал, раскрыв рот от внимания, будто нацелившись пухлыми губами на яблоко, а для этого отдельный кабинет не так удобен, как просторный ангар, где все парятся вместе и можно перекрикиваться.
— Нас, кажется, хотят опередить, — Штейнман подошел к директору сзади и ткнул пальцем в индекс нефтяной компании Серпинского у него на экране. — Девица. Секретарша его личная.
— Ха-ха, — отчетливо произнес Элия Бакановиц, быстренько запрокидывая голову, так что Штейнману стало видно его опрокинутые глаза. — У нас есть два выхода.
— Как-то чересчур оптимистично, — заметил Штейнман. — Есть, да еще целых два.
— Я припугну его, — сказал Бакановиц. — Он у меня получит по полной программе. Ничего конкретного, просто напугаю. — Видно было, что он по ходу дела соображает, как можно заработать на напуганном нефтянике. — А ты давай окучивай девицу, — Элия Бакановиц покрутился, утрамбовался и подмигнул.
Глаза у тебя, директор, дикие. Нечеловеческие уже какие-то. Интересно, как он видит мир? — вдруг подумалось Штейнману. Вот эти все вагоны, отгружаемые внизу за окном, этот ветер и песни из супермаркета, угольную пыль, грохот стройки? Видит ли он это остро, как я, или все заляпано одним острым резким вкусом и ритмом — чье оно, нужно ли кому-нибудь, спрос-предложение? На крыше банка вертолет; в воскресенье директор летает на побережье тратить свои деньги. Штейнман представил, как он плавает в бассейне, а вокруг него вьются мухи-бабы, а в крепкой руке у него бутылка «Айриш-крим». О чем он думает в такие моменты? О работе, подумал Штейнман с содроганием, это абсолютно точно. Да какая на хрен разница на самом-то деле, о чем он думает. Вот ты, Леви Штейнман, когда развлекаешься, не думаешь вообще ни о чем. И что?
Солнце боком скользило в окно, жаркий ветер пах железом и пылью. Алекс выкручивал из рекламщиков скидки. Другой подчиненный уткнулся носом в компьютер и корчил рожи. Зачем это все, подумал Леви Штейнман. Как зачем, мать твою, одернул он себя. Затем! Он одернул пиджак. Мягкий стул подался вниз. Взыграл пальцами по клавиатуре, набросал букв, стер половину, набросал еще. «Дорогая Франческа! Мне кажется, будет вполне уместно…»

11
От этого на самом деле можно было с ума сойти: как вечер сменял утро, и как опять начиналась ночь. Элия Бакановиц потому и работал сутками, что тошно ему было на это смотреть — как солнце уделывает этот мир раз за разом. Это был единственный оставшийся в жизни круг. Остальное давно уже было не круглым, но с точностью выверенной, ужасающей, вновь и вновь садилось дневное светило и становилось темным небо. Люди давно научились обходиться без природы. Ночью можно было не спать. Детей можно было делать множеством равноценных способов. Зачем же небо поутру (вверх!) так густо наполнялось жарким и огромным солнцем? Зачем угасало вечером в каждом окне небоскреба (вниз!), в каждом осколке шприца, в каждой капле крови?
Где-то там, внизу, на остром углу, стоял Леви Штейнман и крутил в руках цветок — великую редкость, зеленый тюльпан. Цветок был похож на песочные часы: сок в нем переливался. То стебелек нальется плотно, то бутон. Какого хрена ты пришел так рано? Еще десять минут. Ну и хорошо, браток, пусть думает, что ты в нее влюбился. Вон она уже идет, наверное, тоже решила дать тебе понять, что влюблена. Штейнман подобрался: игра продолжалась.
— Привет, Франческа! — сказал Штейнман и сделал ей шаг навстречу.
— Добрый вечер, — Франческа наклонила голову.
Вблизи нее воздух вибрировал, она была больше, чем то, что можно было видеть: аура, сияние, потрескивание. Штейнмана слегка дернуло током. Франческа оделась на этот раз в юбку до колен, красную, в багровых пятнах и цветах, а сережки были маленькие и пронзительные, как капли горячего масла.
— Есть идеи, куда пойти? — спросил Штейнман.
— Нет, — Франческа подняла голову и посмотрела на запад.
Штейнман удивился. Она смотрела ровно на тот ресторан, о котором он подумал. Назывался ресторан «Ротонда», лежал, как круглая таблетка, на краю высокого здания.
— Туда? — уточнил Штейнман.
— Точно, — засмеялась Франческа. — Туда!
Ресторан было видно, но до него было не близко, главным образом, потому, что заходить приходилось все время как-то сбоку. Они сначала шли пешком по пологой лестнице, потом ехали в маленьком лифте с зеркальными стенками, полом и потолком, потом опять пошли вверх по упругому резиновому бульвару.
— Как ты любишь развлекаться? — спросил Штейнман.
— Никак, — ровно и доброжелательно ответила Франческа. — Не люблю развлекаться.
— А, так ты трудоголик, как наш директор, — протянул Штейнман. — Круглые сутки работает парень. Знаешь, такой Элия Бакановиц, ага?
— Ну да, я же из «Финмаркета», — напомнила Франческа.
Интересно, подумал Штейнман. Не может же она считать меня за такого дурака, чтобы я ей верил. Ясно как день, что я давным-давно ее вычислил. И она это отлично знает. Какого хрена тогда придуривается? Ладно, подумал Штейнман, хочешь так, будем так. Как хочешь, крошка. Они уже пришли в «Ротонду» и сидели там, богатые, заказывая блестящие вилки и мясные куски с подливами, поглядывая вниз вбок. Отсюда было хорошо видно и сплошные созвездия огней, и слепые пятна тьмы за забором. Между ними горела свеча. Надо немедленно переходить к романтике, решил Штейнман и взял быка за рога.
— Мы с тобой одной крови, — медленно произнес Штейнман и поднял на Франческу глаза. — Ты и я.
Франческа уставила очи на свечу.
— Мда? — сказала она. — Почему?
— Мы оба молодые профессионалы, — сказал Штейнман, — одинаково смотрим на проблемы политкорректности… и на любовь, — это слово у Штейнмана получилось несколько пафосно, но, в общем, неплохо.
— Мда, — снова сказала Франческа с трудноуловимым выражением в голосе. — Следует признать, что ты мне действительно нравишься.
Штейнман осторожно поднял глаза и обнаружил, что Франческа за разговором как-то незаметно умяла всю еду — и его, и свою. Он остолбенел. Он смотрел на Франческу, как она вылизывала последнюю ложечку и улыбалась — страшно, откровенно, ослепительно. Ай, подумал Леви Штейнман в диком восторге, что сейчас будет!..
Рыжий Маккавити, который наблюдал эти события на экране, довольно хохотнул и потер руки. Молодец девица, чего уж там. Куда там этим актерам, которые на сцене.
— Лефевр, — позвал он, — ты глянь, Франческа Штейнмана окучивает. Он думает, что она личный секретарь Серпинского, и хочет с ее помощью найти русского.
— А она что думает? — поинтересовался Лефевр.
— Она, — прокряхтел Маккавити. — Она, братец ты мой, в отличие от нас, ничего не думает специально. У нее там, в башке, какие-то настройки, как в компьютере, который в преферанс с тобой играет. Ты глянь, вот ведь не знать — я бы точно подумал, что она в него втюрилась!
В небе уже стояло ночное солнце, все в брызгах и парах, оно гудело, как электростанция, на нем мигали зеленые — красные индексы, раскаленные ниточки свисали с него, мелко потрескивая. Штейнман очнулся, и понял, что они спешат, обнявшись, по мостам над пропастями. В бархатной тьме, где вздувались оранжевые тени и слышалось глухое уханье из окрестных клубов. Просверком — острые каблучки, пронзительные сережки. А в другой руке у меня что, спросил у себя Штейнман. Хэ, бутылка вина никак. Дорога была — что-то вроде балкона на огромной высоте, неширокий уступ, огражденный от пропасти чугунной решеткой с завитушками и цветочными клумбами. Этот отрезок дороги, на повороте, был не освещен, и в полумраке фигура Франчески казалась сине-фиолетовой.
— Быстрее, быстрее, — бормотал Леви Штейнман. — Дальше…
Франческа укрупнила шаг, грудь закачалась чаще, Штейнману стало мучительно идти вперед. Он промычал что-то жалобно, бросил взгляд вверх — вбок — как удачно, там как раз был темный, совершенно темный переулок, с мягкой травой в клумбах, куда хотелось лечь навзничь. Железо и стекло, на углу помойка. Неверные шаги вбок, или вверх, или куда? Куча стройматериалов. Стекловата. Если лечь, утром будешь весь в мелких дырочках, стекло войдет в твои поры. Леви Штейнман почувствовал, что весь дрожит. Или что? Или зачем? Не спешить? Ах, не спеши-и-ить… Франческа, что это такое? По касательной проходит ветер. Тихо-медленно, очень правильно. Дикое пронзительное легкомыслие и благородство. Но какое, скажите мне, благородство тут может быть? Мы враги и государственные преступники. Мы друг друга провоцируем. Мы — вверх-вниз. Отыметь. Победить.
…или кого?
— Леви!..
— Франческа!..
Ты жопа… потребитель… ты всегда потреблял себя, сейчас ты на минутку вылез из этого омута… засранец… ты скоро опять туда залезешь, посмотри на это небо и на эту женщину, твои глаза на секундочку открылись в мир, твой язык лепечет что-то тотально непривычное: «Sweetest perfection… slightest correction…»
— Франческа!.. — ахает он, трогает, гладит.
— Леви!.. — тоже ахает Франческа, как будто открытие свершает.
Получай… но откуда такая печаль? — Штейнман, amigo, у тебя едет крыша. Дыхание перехватывает, а в небе крутится дурацкое ночное солнце, все испещренное индексами.
Им обоим показалось, что наступает день.
Воздух взрезало сразу тремя лучами. В пересечении трех лучей лежали они. Самый грубый и непрозрачный луч был луч системы банка Бакановиц; видать, директора снедало любопытство — как там наш Леви, как ему, голубчику, работается. Второй луч, тоньше и профессиональнее, — на том конце сидел нефтяник Серпинский: усы обвисли, кадык трясется, зубы скрежещут, огонь желания разгорается. На конце третьего, почти невидимого луча сидел рыжий Маккавити и крякал в усы, наклоняясь так и сяк, а лица его не было видно.
Франческа инстинктивно заслонила глаза рукой. Штейнман откатился от нее, вскочил и в ненависти заорал, обращаясь ко всем наблюдателям сразу:
— К черту! — зарычал Штейнман всем лучам сразу. — Катитесь к черту!
— Эй, ты что, — отчетливо и здраво сказала Франческа. — Все нормально.
— Какого хрена нормально! — Штейнман вскочил, весь истекая ненавистью. — Подонки! — он бросился в противоположную сторону, споткнулся, упал, покатился, упал куда-то дальше, и еще раз упал, и еще. — Сволочи!..
Ему казалось, что он падает не вниз, а вбок и вверх, в непредсказуемую сторону, а лучи все следовали за ним, и дыхание Франчески слышалось все так же близко, как и прежде. Кругом была пропасть.

12
Банкир и торговец Элия Бакановиц вздул губехи и дернул за все свои финансовые рычаги так сильно, как только мог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9