Он был просто маньяк. Ну вот чтобы так носиться с таким дерьмом и в своем родном доме хранить такое… Жена, видимо, совсем отмороженная…
– Просто я знаю тысячи примеров, когда женщины именно так любят мужей и детей. Но все это лирика. Есть письма от Яны?
– Есть. Одно.
– Читай.
– «Если ты думаешь, что Кирюха твой сын, то глубоко заблуждаешься. Когда ты отрубился, я была еще с Рубахиным и Чураковым. Блюди эту бумажку как документ и посмей только тронуть мою мать. Ведь на суде она может сказать такое, чего нормальному человеку и не приснится. И даже я не смогу ее остановить. Я».
– Значит, узнав о рождении ребенка, он еще пытался мстить Яне и ее матери! – завопила я.
– Обычное дело.
– Будешь проверять Рубахина и Чуракова?
– Положено, конечно, но зуб даю, что они тут ни при чем.
Как выяснилось, Рубахину в то время было 62 и он был похож на плохо одетого борова, а Чураков был непьющий-некурящий и никогда не принимал участия в саунных оргиях.
– А любовных писем от Яны вы не нашли?
– Что же, он совсем дурак? Конечно нет. Как только появился ребенок, он их тут же уничтожил.
Оставил только свою оправдаловку.
– А у других девиц были намеки на беременность?
– Зачем он будет хранить такие письма?
Действительно, зачем?
Мы с Виктором сидели и составляли список, кого официально пригласить на похороны. Он, следуя своему стереотипу, спутал похороны с презентацией, а потому я взяла дело в свои руки. Пришлось, правда, позвонить Вере Вальдемаровне и узнать о родственниках.
У Яны были две двоюродные сестры с мужьями и детьми, тетка – безработный инженер, две школьные подруги. Виктор очень удивился, когда я слишком подробно расспрашивала про родственниц и подруг.
– Ну зачем тебе рост и объем груди этой самой Тани?
– А ты хочешь, чтобы Вера торговала вещами твоей жены?
Он понял и сник.
Вера явилась накануне похорон, но была помещена в мою комнату. Я спала у Кирюши, а комнату и спальню Яны закрыли на ключ. В конце концов Вера не выдержала:
– Это все вы! Вы! Он бы сам не догадался запирать двери перед родной матерью.
– Так положено, Вера Вальдемаровна, – солгала я.
И эта дура поверила.
– А как мы будем делить все, что осталось от Яночки? – не унималась она.
– Уже поделено.
– Но я мать... я должна…
– Да. Вы были ей должны. И много. И отдавать долги начнете завтра же. Если вы устроите сцену с воплями, я прослежу, чтоб вас изолировали.
Да, я была чудовищно жестока. В жизни от себя этого не ожидала. Такие, как Вера, всю жизнь обворовывали, обманывали, оскорбляли и ненавидели меня. Но я мстила не за это. С Беатрисой я вела бы себя абсолютно иначе хотя бы потому, что знала – Беатриса любит дочь. А эта сука свою дочь ненавидела.
Во время похорон шел мягкий, светлый дождичек. Говорят, покойнику легче уходить под такой дождь. Слов было мало, но многие искренне плакали. Только я не плакала – горе лежало на мне камнем, который как будто не пропускал воду. Не плакала и стоящая рядом со мной Сова. Думаю, по тем же причинам.
Поминки были тихими – Вера Вальдемаровна сцены не устроила. Потом шофер Стального почтительно отвез ее домой. Я раздала подругам и родственникам тюки с вещами. Я знала, что Яна была бы довольна таким моим поступком.
Наконец мы остались с Виктором вдвоем. Кирюша спал. Я стояла у раковины и мыла грязную посуду.
– Но как я теперь буду жить? – спрашивал без конца Виктор.
– Вначале будет больно. Очень больно. Я знаю по себе. Поэтому надо заняться делом – ведь теперь у тебя целое издательство.
– А если б Яночка не догадалась и не предприняла каких-то шагов, то убили бы меня и издательство перешло бы к Нефедову?
– У вас был такой контракт?
– Да. Издательство неделимо. Так значит, она… она умерла вместо меня?
– Витя, ну нельзя же так! Каждый из нас умирает из-за кого-то.
– Машка вряд ли бы умерла за Володю!
– Она пыталась перехитрить судьбу. Она думала, можно иначе.
– А разве нельзя было Яне иначе? Она могла бы поговорить…
– С кем? С тобой?
Он тяжело опустил голову, потом пробубнил:
– Ну хотя бы с тобой.
– Она была благородна, как ты этого не понял!
Она не хотела никого втягивать в историю, пахнущую кровью!
Он долго думал и вдруг бешено завопил:
– И я ничего в ней не понимал! Я ничего в ней не понимал!
Эпилог
Нефедова поймали в городе Сочи (и что их всех так тянет в Сочи!). Брали его тяжело, потому что он отстреливался, и в итоге сам же был ранен в ногу.
Суд произошел лишь через семь месяцев.
Ничего омерзительнее этого суда я не видала.
Фигурантов было много – и один отвратительнее другого. Милиция поработала и вычислила многих заказчиков, подставлявших девушек к определенному бизнесмену. (Стальной только досадовал, что не нашли Пыльного, сосватавшего ему Машку, про которого он ничего не мог вспомнить.) С Машкой он не развелся, что, по-моему, говорит в его пользу.
Она меньше стала мелькать на презентациях и, кажется, чуть удлинила юбки.
Нефедов сидел на скамье подсудимых один, отдельно от подельников. И это понятно – ведь он мог пришить кого-нибудь прямо в зале суда, руками.
Я бы лично, для безопасности публики, надела на него пластиковый скафандр. Уж больно он плевался, когда говорил, а слюна его, я думаю, была ядовитой.
После суда Виктор сказал мне, что он не может понять этой жизни, что только умная женщина вроде меня…
В общем, он предложил мне выйти за него замуж.
– Замуж, это когда вместе спят? – грубо спросила я.
– Если не хочешь, я ни разу даже не подойду к дверям твоей спальни Я была моложе Виктора на десять лет, да и здоровей. Я была моложе Веры. Значит, в случае чего Кирюша остался бы при мне. Именно этого я и хотела.
Я взяла Виктора под руку, как берут жены, и успела сделать это вовремя – он уже занес свой лакированный ботинок над открытым люком.
– Поживем – увидим.
На этом я могла бы закончить свою историю. Но обязательного рассказа требует дальнейшая судьба Лехи, которого вымели из ментярни, приписав ему страшный проступок – добывание у терпил нужных сведений с помощью известного, хоть и отошедшего от дел Владимира Стального. (По настоящей фамилии его не называл никто).
Леха было поактерничал, попьянствовал, но Света быстро привела его в норму.
А ведь у нас еще была другая история, и однажды вечерком мы собрались в нашем доме и послушали, как Леха ловил Громова. Этот эпилог будет длинным, но, сдается мне, нескучным.
Да пускай сам Леха и говорит. Если чуть углубится в характеры других людей – простите его, он все-таки актер и привык по выражению лица понимать, кто и с какими мыслями стоит напротив.
За двое суток, что Сакен провел в чужой квартире у окна с биноклем, он дважды видел человека, напавшего на него на станции Лижма. Человек этот дважды входил в парадную, где жил Громов. Случайное совпадение? Ну уж нет. Все, что Сакен знал о Громове, не так уж противоречило теперешнему открытию… Кто такой Громов? Под ельник, с которым они спонтанно провернули очень крупное дельце. Под видом спасения алмазов родины они хорошо наварились на алмазах, предназначенных совсем не для родины.
Почему в той ситуации Громов: встал на его сторону, а не на сторону Пташука? Скорее всего потому, что Пташук был преступником по группе крови, и Громов знал этот тип, знал, что с такими не связываются. Всю свою сознательную жизнь Громов провел в углах и закоулках великой родины, которую нельзя обвинить в том, что она балует своих детей. В мире Громова каждый второй, если не больше, был зеком или вот-вот им станет, а если не станет, то только случайно.
К алмазам, золоту, пушнине, – красной рыбе и черной икре тянуло сильных и способных... способных на многое. И сам Сакен приехал на прииски уже готовым ко многому. Ему надоело хоронить своих товарищей художников, загубленных либо пьянством, либо психлечебницами. Еще больше ему надоело наблюдать их творческую смерть еще при жизни. Сакен понимал, что талант и тем более гений должны быть живучи, но практика подсказывала обратное.
Талант, повышенное чувство собственного достоинства, гражданское самосознание, правдивость – разве с этим живут в стране, где всегда царит «чувство глубокого удовлетворения» и «единодушные овации». И этой стране наплевать, что повесился один, заперли в психушку другого, спился третий и сел в тюрьму за тунеядство четвертый. Ненавидя властвующих коммунистов и коммунистический режим, Сакен понимал, что он-то сам плоть от плоти этой системы. Коммунистам иногда удавалось воспитать героев, поверивших в их громогласные принципы. Эти герои шли с одной гранатой на колонну танков, не называли при допросе даже собственного имени, затыкали своим телом прорвавшуюся плотину и совершали еще массу подобных подвигов, ни с чем не сообразных и ни на что не похожих. Сакен верил, что человек человеку друг и брат, что все народы великой страны счастливы в этом интернационале… Верил потому, что оказался глупцом?
Нет! В том мире, где с детства существовал Сакен, все так и было. Странно представить художника или поэта, которые назвали бы его, Сакена, «узкопленочным», а какого-нибудь, например, грузина – черножопым. Он легко мог путешествовать по всей огромной стране, а в поисках ночлега и пищи подойти к первому же человеку с мольбертом.
Провозглашая интернационализм, коммунисты его разваливали. Даже самому глупому русскому царю не приходило в голову переселять народы, рушить церкви и мечети и снимать паранджу с восточных женщин.
Лишь худшие представители каждого народа поднимали руку на святыни своего же народа, чтобы потом встать во главе этого народа. И встали.
Элита!
Простые люди, как и интеллигенция, прекрасно сосуществовали в этом большом мире, дружили, женились, торговали, ездили в гости. И вот в один прекрасный миг будто кто-то сказал: «Замри» – и каждый прирос к своему месту. И пекарь дядя Ваня в Алма-Ате превратился в «русскоязычного», а торговец киндзой на питерском базаре стал почему-то «хачиком», хоть все знали, что он Зураб.
Сакен печально перезванивался с товарищами по СХШ и академии и слышал лишь одно: плохо, пока не приезжай, они опять начали все сначала, мы не успели и опомниться, как почему-то превратились в «бывших». А «новые» – они совсем не новые. Те же секретари обкомов и особенно подлая и назойливая «комса».
Сакену было жалко потерять ту большую Россию, тем более жалко, что вычленить свою национальность он не мог. Корейцы, казахи, азербайджанцы, украинцы, русские – все это было у него в крови. И он не стал разбираться с собственной национальностью и искать свои корни. Он был художник. Может быть, не очень хороший художник.
Но он умел видеть и различать хороших и не завидовать им. И если подлая «комса» делает на чем-то свои грязные деньги, то Сакен тоже попытается, чем он хуже… Вот так он попал на прииски.
Поведение Громова под дулом пистолета Пташука очень обрадовало Сакена и не очень-то удивило.
Громов был все-таки таежный летчик. Это его возвеличило и это же, наверное, погубило. Важно, что в тот момент Громов выбрал его, Сакена. Мало того, он знал, что начальник прииска и его шестерки приговорили Сакена, подставили. Алмазы, украденные Пташуком, они поделили без проблем. Другое дело – деньги, они были им нужны для разных целей. Напрасно Сакен уговаривал Громова вложить их в дело, сделать большие деньги, а потом тихонечко и ненавязчиво работать действительно на защиту национального достояния.
Но Громов был сам с усам. Авантюрный, невежественный во всем, кроме своего ломаного-переломанного самолета. Он, конечно же, захотел шампанского и девочек. Шампанское отдавало сивухой, а девочкой оказалась Розалия. Да и та в ужасе кинулась от него к Сакену, а тот по дурости…
А вот это уже глупо – жалеть о том, что не переменится. Сакен любил слабых и неумных женщин, жалость говорила в нем сильнее секса, впрочем, может, такая у него была извращенная сексуальность:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
– Просто я знаю тысячи примеров, когда женщины именно так любят мужей и детей. Но все это лирика. Есть письма от Яны?
– Есть. Одно.
– Читай.
– «Если ты думаешь, что Кирюха твой сын, то глубоко заблуждаешься. Когда ты отрубился, я была еще с Рубахиным и Чураковым. Блюди эту бумажку как документ и посмей только тронуть мою мать. Ведь на суде она может сказать такое, чего нормальному человеку и не приснится. И даже я не смогу ее остановить. Я».
– Значит, узнав о рождении ребенка, он еще пытался мстить Яне и ее матери! – завопила я.
– Обычное дело.
– Будешь проверять Рубахина и Чуракова?
– Положено, конечно, но зуб даю, что они тут ни при чем.
Как выяснилось, Рубахину в то время было 62 и он был похож на плохо одетого борова, а Чураков был непьющий-некурящий и никогда не принимал участия в саунных оргиях.
– А любовных писем от Яны вы не нашли?
– Что же, он совсем дурак? Конечно нет. Как только появился ребенок, он их тут же уничтожил.
Оставил только свою оправдаловку.
– А у других девиц были намеки на беременность?
– Зачем он будет хранить такие письма?
Действительно, зачем?
Мы с Виктором сидели и составляли список, кого официально пригласить на похороны. Он, следуя своему стереотипу, спутал похороны с презентацией, а потому я взяла дело в свои руки. Пришлось, правда, позвонить Вере Вальдемаровне и узнать о родственниках.
У Яны были две двоюродные сестры с мужьями и детьми, тетка – безработный инженер, две школьные подруги. Виктор очень удивился, когда я слишком подробно расспрашивала про родственниц и подруг.
– Ну зачем тебе рост и объем груди этой самой Тани?
– А ты хочешь, чтобы Вера торговала вещами твоей жены?
Он понял и сник.
Вера явилась накануне похорон, но была помещена в мою комнату. Я спала у Кирюши, а комнату и спальню Яны закрыли на ключ. В конце концов Вера не выдержала:
– Это все вы! Вы! Он бы сам не догадался запирать двери перед родной матерью.
– Так положено, Вера Вальдемаровна, – солгала я.
И эта дура поверила.
– А как мы будем делить все, что осталось от Яночки? – не унималась она.
– Уже поделено.
– Но я мать... я должна…
– Да. Вы были ей должны. И много. И отдавать долги начнете завтра же. Если вы устроите сцену с воплями, я прослежу, чтоб вас изолировали.
Да, я была чудовищно жестока. В жизни от себя этого не ожидала. Такие, как Вера, всю жизнь обворовывали, обманывали, оскорбляли и ненавидели меня. Но я мстила не за это. С Беатрисой я вела бы себя абсолютно иначе хотя бы потому, что знала – Беатриса любит дочь. А эта сука свою дочь ненавидела.
Во время похорон шел мягкий, светлый дождичек. Говорят, покойнику легче уходить под такой дождь. Слов было мало, но многие искренне плакали. Только я не плакала – горе лежало на мне камнем, который как будто не пропускал воду. Не плакала и стоящая рядом со мной Сова. Думаю, по тем же причинам.
Поминки были тихими – Вера Вальдемаровна сцены не устроила. Потом шофер Стального почтительно отвез ее домой. Я раздала подругам и родственникам тюки с вещами. Я знала, что Яна была бы довольна таким моим поступком.
Наконец мы остались с Виктором вдвоем. Кирюша спал. Я стояла у раковины и мыла грязную посуду.
– Но как я теперь буду жить? – спрашивал без конца Виктор.
– Вначале будет больно. Очень больно. Я знаю по себе. Поэтому надо заняться делом – ведь теперь у тебя целое издательство.
– А если б Яночка не догадалась и не предприняла каких-то шагов, то убили бы меня и издательство перешло бы к Нефедову?
– У вас был такой контракт?
– Да. Издательство неделимо. Так значит, она… она умерла вместо меня?
– Витя, ну нельзя же так! Каждый из нас умирает из-за кого-то.
– Машка вряд ли бы умерла за Володю!
– Она пыталась перехитрить судьбу. Она думала, можно иначе.
– А разве нельзя было Яне иначе? Она могла бы поговорить…
– С кем? С тобой?
Он тяжело опустил голову, потом пробубнил:
– Ну хотя бы с тобой.
– Она была благородна, как ты этого не понял!
Она не хотела никого втягивать в историю, пахнущую кровью!
Он долго думал и вдруг бешено завопил:
– И я ничего в ней не понимал! Я ничего в ней не понимал!
Эпилог
Нефедова поймали в городе Сочи (и что их всех так тянет в Сочи!). Брали его тяжело, потому что он отстреливался, и в итоге сам же был ранен в ногу.
Суд произошел лишь через семь месяцев.
Ничего омерзительнее этого суда я не видала.
Фигурантов было много – и один отвратительнее другого. Милиция поработала и вычислила многих заказчиков, подставлявших девушек к определенному бизнесмену. (Стальной только досадовал, что не нашли Пыльного, сосватавшего ему Машку, про которого он ничего не мог вспомнить.) С Машкой он не развелся, что, по-моему, говорит в его пользу.
Она меньше стала мелькать на презентациях и, кажется, чуть удлинила юбки.
Нефедов сидел на скамье подсудимых один, отдельно от подельников. И это понятно – ведь он мог пришить кого-нибудь прямо в зале суда, руками.
Я бы лично, для безопасности публики, надела на него пластиковый скафандр. Уж больно он плевался, когда говорил, а слюна его, я думаю, была ядовитой.
После суда Виктор сказал мне, что он не может понять этой жизни, что только умная женщина вроде меня…
В общем, он предложил мне выйти за него замуж.
– Замуж, это когда вместе спят? – грубо спросила я.
– Если не хочешь, я ни разу даже не подойду к дверям твоей спальни Я была моложе Виктора на десять лет, да и здоровей. Я была моложе Веры. Значит, в случае чего Кирюша остался бы при мне. Именно этого я и хотела.
Я взяла Виктора под руку, как берут жены, и успела сделать это вовремя – он уже занес свой лакированный ботинок над открытым люком.
– Поживем – увидим.
На этом я могла бы закончить свою историю. Но обязательного рассказа требует дальнейшая судьба Лехи, которого вымели из ментярни, приписав ему страшный проступок – добывание у терпил нужных сведений с помощью известного, хоть и отошедшего от дел Владимира Стального. (По настоящей фамилии его не называл никто).
Леха было поактерничал, попьянствовал, но Света быстро привела его в норму.
А ведь у нас еще была другая история, и однажды вечерком мы собрались в нашем доме и послушали, как Леха ловил Громова. Этот эпилог будет длинным, но, сдается мне, нескучным.
Да пускай сам Леха и говорит. Если чуть углубится в характеры других людей – простите его, он все-таки актер и привык по выражению лица понимать, кто и с какими мыслями стоит напротив.
За двое суток, что Сакен провел в чужой квартире у окна с биноклем, он дважды видел человека, напавшего на него на станции Лижма. Человек этот дважды входил в парадную, где жил Громов. Случайное совпадение? Ну уж нет. Все, что Сакен знал о Громове, не так уж противоречило теперешнему открытию… Кто такой Громов? Под ельник, с которым они спонтанно провернули очень крупное дельце. Под видом спасения алмазов родины они хорошо наварились на алмазах, предназначенных совсем не для родины.
Почему в той ситуации Громов: встал на его сторону, а не на сторону Пташука? Скорее всего потому, что Пташук был преступником по группе крови, и Громов знал этот тип, знал, что с такими не связываются. Всю свою сознательную жизнь Громов провел в углах и закоулках великой родины, которую нельзя обвинить в том, что она балует своих детей. В мире Громова каждый второй, если не больше, был зеком или вот-вот им станет, а если не станет, то только случайно.
К алмазам, золоту, пушнине, – красной рыбе и черной икре тянуло сильных и способных... способных на многое. И сам Сакен приехал на прииски уже готовым ко многому. Ему надоело хоронить своих товарищей художников, загубленных либо пьянством, либо психлечебницами. Еще больше ему надоело наблюдать их творческую смерть еще при жизни. Сакен понимал, что талант и тем более гений должны быть живучи, но практика подсказывала обратное.
Талант, повышенное чувство собственного достоинства, гражданское самосознание, правдивость – разве с этим живут в стране, где всегда царит «чувство глубокого удовлетворения» и «единодушные овации». И этой стране наплевать, что повесился один, заперли в психушку другого, спился третий и сел в тюрьму за тунеядство четвертый. Ненавидя властвующих коммунистов и коммунистический режим, Сакен понимал, что он-то сам плоть от плоти этой системы. Коммунистам иногда удавалось воспитать героев, поверивших в их громогласные принципы. Эти герои шли с одной гранатой на колонну танков, не называли при допросе даже собственного имени, затыкали своим телом прорвавшуюся плотину и совершали еще массу подобных подвигов, ни с чем не сообразных и ни на что не похожих. Сакен верил, что человек человеку друг и брат, что все народы великой страны счастливы в этом интернационале… Верил потому, что оказался глупцом?
Нет! В том мире, где с детства существовал Сакен, все так и было. Странно представить художника или поэта, которые назвали бы его, Сакена, «узкопленочным», а какого-нибудь, например, грузина – черножопым. Он легко мог путешествовать по всей огромной стране, а в поисках ночлега и пищи подойти к первому же человеку с мольбертом.
Провозглашая интернационализм, коммунисты его разваливали. Даже самому глупому русскому царю не приходило в голову переселять народы, рушить церкви и мечети и снимать паранджу с восточных женщин.
Лишь худшие представители каждого народа поднимали руку на святыни своего же народа, чтобы потом встать во главе этого народа. И встали.
Элита!
Простые люди, как и интеллигенция, прекрасно сосуществовали в этом большом мире, дружили, женились, торговали, ездили в гости. И вот в один прекрасный миг будто кто-то сказал: «Замри» – и каждый прирос к своему месту. И пекарь дядя Ваня в Алма-Ате превратился в «русскоязычного», а торговец киндзой на питерском базаре стал почему-то «хачиком», хоть все знали, что он Зураб.
Сакен печально перезванивался с товарищами по СХШ и академии и слышал лишь одно: плохо, пока не приезжай, они опять начали все сначала, мы не успели и опомниться, как почему-то превратились в «бывших». А «новые» – они совсем не новые. Те же секретари обкомов и особенно подлая и назойливая «комса».
Сакену было жалко потерять ту большую Россию, тем более жалко, что вычленить свою национальность он не мог. Корейцы, казахи, азербайджанцы, украинцы, русские – все это было у него в крови. И он не стал разбираться с собственной национальностью и искать свои корни. Он был художник. Может быть, не очень хороший художник.
Но он умел видеть и различать хороших и не завидовать им. И если подлая «комса» делает на чем-то свои грязные деньги, то Сакен тоже попытается, чем он хуже… Вот так он попал на прииски.
Поведение Громова под дулом пистолета Пташука очень обрадовало Сакена и не очень-то удивило.
Громов был все-таки таежный летчик. Это его возвеличило и это же, наверное, погубило. Важно, что в тот момент Громов выбрал его, Сакена. Мало того, он знал, что начальник прииска и его шестерки приговорили Сакена, подставили. Алмазы, украденные Пташуком, они поделили без проблем. Другое дело – деньги, они были им нужны для разных целей. Напрасно Сакен уговаривал Громова вложить их в дело, сделать большие деньги, а потом тихонечко и ненавязчиво работать действительно на защиту национального достояния.
Но Громов был сам с усам. Авантюрный, невежественный во всем, кроме своего ломаного-переломанного самолета. Он, конечно же, захотел шампанского и девочек. Шампанское отдавало сивухой, а девочкой оказалась Розалия. Да и та в ужасе кинулась от него к Сакену, а тот по дурости…
А вот это уже глупо – жалеть о том, что не переменится. Сакен любил слабых и неумных женщин, жалость говорила в нем сильнее секса, впрочем, может, такая у него была извращенная сексуальность:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36