– А вот это уж нет… Она приедет сама. Политике на таком уровне я научилась.
– Ладно, тогда звони. Только придется идти на улицу.
– Должны включить, я заплатила. Есть два часа?
Телефон действительно работал.
Я очень люблю красивых людей. Люблю до страсти. Но только действительно красивых. На меня трудно угодить. Потому, когда мои подруги говорят о ком-то «красавец» или «красавица», зачастую я только ухмыляюсь. На свете очень много людей с правильными фигурами и чертами лица. Так же много, как людей умных и талантливых. Но сколько умных и талантливых воплотили в дело свой ум и талант? А те, кто не воплотил, гораздо хуже нормальных и средних. Ум можно перекачать в цинизм и острое злословие, талант продать на злобу дня.
Таких умников я избегаю, потому что боюсь.
Она была красавица. В моем понимании". Что-то такое с полотен Боттичелли. Когда она открыла рот, очарование не рассеялось.
– Мне, право, неловко… – как-то по-старомодному сказала она. – Я ведь читала все ваши книжки, а теперь выступаю в роли как бы благодетельницы… Но поверьте, я стала богатой совсем недавно, а до этого… Я закончила двухлетний ликбез и могу быть толковой секретаршей, менеджером, знаю компьютер. Но ничего этого никому не надо, потому что все заслоняет моя внешность. С такой внешностью с удовольствием берут сами знаете куда. Очень многих девочек с выигрышной внешностью уже просто нет в живых. Знаете ли, их, в роскошных шубах, почему-то принято выкидывать на ходу их «кадиллаков». Может, это и красивая смерть, но у меня есть сын. Я не стремлюсь особо ни к красивой жизни, ни к красивой смерти. Мой муж тоже. Он, как и вы, писатель. Любит уединение, но... положение обязывает. Я беру на себя все, что могу.
Я делаю так, чтобы он оказался в нужное время в нужном месте в нужном виде. Он взял на себя заботы о нас с Кириллом, так почему бы мне не позаботиться о нем? Вы, конечно, спросите о любви… Все ваше поколение – жуткие романтики. Вы всегда говорите о любви.
Вот это с ее стороны был ляп. Если она часто будет ляпать нечто подобное, я когда-нибудь сорвусь и нахамлю. Уж не лучше ли сделать это сразу?
– Я не всегда говорю о любви, – холодно проговорила я. – Хотя всегда имею ее в виду! Но что именно вы имеете в виду под любовью? Страсти-случки или заботу и терпимость?
– Простите. – Она прикусила губу.
– Под страхом смерти я не напишу женского любовного романа, – продолжала я, – а вот ваше поколение и кропает это, и читает в безумном количестве.
– Простите же… – попросила она.
– Тогда не будем говорить о поколениях. Я как-то никогда не могла определить свое. У меня были друзья в два раза меня старше (теперь их уже нет) и в два раза моложе.
– Да ладно вам, – вдруг как-то по-детски сказала она. – Виктор ждет вас не дождется. Он вас знает. Ах да, я не говорила еще об условиях. Двести пятьдесят долларов в месяц и, разумеется, питание, проездная карточка и прочее. Если бы вы согласились еще жить у нас... нас всего трое, а. комнат семь. Для вас есть хорошая комната со своей прихожей и отводным телефоном… Ну как?
Она еще спрашивает «как»! Но это предложение было слишком роскошно, и мое внутреннее противоречие вылилось в ненужную откровенность:
– А вдруг я не смогу поладить с вашим ребенком? Последний раз меня выгнали за то, что я дала по рукам мальчику, который поджигал скатерть.
– Козлы! – неожиданно резко сказала она.
– Давайте попробуем… – согласилась я.
– Когда?
– Да хоть сейчас.
– Но вам же нужно собрать вещи… Не думайте, что мне трудно заехать за вами еще раз.
– Я сказала – попробуем.
Машина у нее была маленькая, пристойная, но, думаю, не менее дорогая, чем иные громадные и навороченные. Вела она почти так же хорошо, как Андрюха Гусаров, – без злобы на пешеходов и других водителей, Интересно, сколько ей лет? Больше тридцати по. внешности не дашь, а вот по поведению она вполне зрелый человек, эдак и к тридцати шести.
Жили они недалеко от меня, на канале Грибоедова, в трех шагах от Невского. Как потом выяснилось, половина окон их квартиры выходила прямо на Казанский собор. В больших, сплошного стекла, окнах собор смотрелся как дорогая картина. Слава Богу, что окно комнаты, предназначенной мне, выходило в зеленый дворик.
Вначале, когда он открывал мне дверь и находился против света, я его не узнала. Он помог мне раздеться, и мы прошли в огромную кухню-столовую. Когда я увидела его, был порыв вернуться в прихожую, сдернуть с вешалки плащ и бежать, чтобы пятки сверкали.
Да, оказалось, что не только он знал меня – я его тоже знала. Впервые я увидела его у старухи Браунинг, уверенная, что это какой-то крутой московский литератор. Но, по ее словам, это был наш, питерский, графоман. Потом старик Семенов напомнил мне о нем и предложил отрецензировать его толстенную рукопись. Попросил сделать это вежливо и пристойно, потому что опасался схлопотать от автора донос в обком партии. Семенов мог бы мне этого не говорить, потому что прекрасно знал: я не принадлежу к тем литераторам, которые любят издеваться над графоманами и показывать, какие они умные, утверждаясь за чужой счет, Несмотря на всю бездарность рукописи, для меня было очевидно, что автор ее вовсе не плохой человек. Он писал скорее из любви к литературе, чем из желания выставиться и стяжать мильон денег и гору славы. По крайней мере, у меня автор вызвал сочувствие (столько сил впустую). Я была не только предельно вежлива, но удосужилась перечислить некоторые достоинства рукописи: терпимость к людям, доброту и порядочность.
Опыт общения с текстами дал мне возможность составить мнение об авторе. В общем, отдаю должное свободе слова и печатно заявляю, что Виктор Аполлонович был мудак. И на съезде мудаков он занял бы даже не второе, а третье место. Образование – скорее всего средний инженер-бездельник из какой-нибудь затхлой лаборатории или конструкторского бюро. Разумеется, считает себя интеллигентом, хотя все точки отсчета у него смещены, а верхнее образование лишь разобщает его с реальностью. Впрочем, иногда претензия на интеллигентность постепенно делает людей весьма легкими и приличными в бытовом смысле. Они обладают столь редкостной в нашей стране вежливостью и готовностью в любой ситуации выглядеть пристойно, что с ними можно иметь дело, даже дружить.
Но вот что касается их произведений… Ведь я недвусмысленно написала тогда в рецензии, что печатать его труд пока нет никаких оснований.
И вот он стоит передо мной и подает мне руку.
У меня даже мелькнула мысль: а вдруг он нарочно заманил меня в свой дом обещаниями райских кущ Только для того, чтобы отомстить мне, поставить на место: – смотри, кто теперь ты, а кто я.
Но на лице его была написана непритворная радость.
– Евгения Ивановна! Как я рад! Как я рад вас видеть! Боже мой! Мне просто стыдно, что писатели вроде вас оказались в таком странном положении. Но вы не волнуйтесь, мы это как-нибудь утрясем! Нам с вами поздно быть капиталистами и акулами. В свое время вы так поддержали меня! Вы одна поддержали мое желание писать!
Интересно, как это я его поддержала? Тем, что напрочь отвергла его рукопись? Да, я ее отвергла.
Но графоманы не только пишут строго наоборот тому, что хотят написать, они и читают (по крайней мере, когда речь идет об их произведениях) строго наоборот тому, что написано.
– Вы правильно сказали тогда, что моя вещь была несвоевременна.
(Ничего подобного я не говорила).
– Но пришло мое время. Правда, тут еще и удача. Покойный сын купил мне издательство, и, смею надеяться, я не завалил его. Я не доверялся компьютерам и их дурацким прогнозам. Я выпускал классику и, несмотря ни на что, не прогорел. Не только русскую, не только западную, восточную тоже. Я поклонник китайской и японской средневековой литературы, и я знаю, сколько людей это читают и хотят купить. Я рискнул и выиграл, хотя мой молодой совладелец каждый раз убеждал меня, что я подписываю себе смертный приговор. Я не печатаю этой современной графомании с неприличными подробностями алькова или с горами трупов. Конечно, приходится идти на эти дурацкие «фэнтези» с Гунусом и прочими, но они хотя бы не нарушают чувство пристойности.
Он говорил, захлебываясь, будто боялся, что я прерву его, не пойму, какой он умный и хороший.
– Вы просто молодец! – с чувством похвалила я.
Яна между тем быстро и толково накрывала на стол. Сколько лет разницы между ними? Двадцать пять, все тридцать? Однако я вынуждена признать, что физиологического отвращения он не вызывал.
Седой, подтянутый, красивый, правильно одетый, с хорошими вставными зубами. А может, это у него свои? У глупцов часто бывают очень хорошие зубы, почему – не знаю, но это так.
– Ах, вы же пришли сюда не для того, чтобы слушать меня. Яночка, тащи сюда Кирюшу:
Животную любовь я испытываю лишь к детям лет до двух, а вот уже к более старшим дышу ровнее. Мальчику на вид было лет двенадцать-тринадцать (оказалось, что ему в этом году исполнится всего одиннадцать). Он, как и мать, был очень красив, мило улыбался и дружелюбно смотрел в глаза. Казалось, это был очень хороший мальчик.
Он ласково обнял Аполлоныча и за что-то поблагодарил: «Спасибо, папочка». Обычно мальчики в таком возрасте гораздо сдержаннее с отчимами. Хотя, с другой стороны, он может понимать, кому обязан сытой жизнью.
Побеседовать с мальчиком в тот вечер хозяин мне так и не дал, за что большое ему спасибо. Я не буду корчить из себя Мэри Поппинс и утверждать, что совсем не боюсь детей и умею с ними обращаться. Просто мы сидели вчетвером на кухне, ели-пили, разговаривали (в основном говорил хозяин) и присматривались друг к другу.
Я думала, что богачи питаются осетриной, телятиной и отборными овощами-фруктами. Поименованные мной закуски были, конечно, представлены на столе, но в разумном количестве, как знак гостеприимства. Обед же был вполне человеческий и очень вкусный, даже на мой придирчивый вкус.
Классически правильно сваренный борщ, перцы, фаршированные мясом с рисом и овощами. Сервировано все было прилично, но без наворотов. На кухне была микроволновая печь, но Яна сказала, что ею почти не пользуется – невкусно.
Потом мне показали квартиру.
Если я вижу комнату с малиновыми шелками на окнах, покрытым лаком полом и обоями с золотым тиснением – меня может вырвать. Здесь ничего этого не было, как не было дурных хрустальных люстр и прочего ресторанного шика. В каждой комнате можно было увидеть какую-то действительно ценную вещь: старинную лампу, горку прошлого века, удобное старинное кресло. Я хвалила эти вещи и вкус хозяев, но мне было сказано, что это вкус предков хозяина.
– У Вити все это находилось в одной комнате, но я сочла, что так лучше, – сказала Яна.
По-моему, она была права. Комнаты, набитые одним антиквариатом, производят зловещее впечатление.
– А теперь пойдемте, я покажу ваше жилище… – потащил меня за руку Аполлоныч.
Моя комната была лучшей. Воздух в ней был чище, чем в других, я это чувствовала. Ясно, что квартира эта – бывшая коммуналка, а в этой комнате (со своим коридорчиком и телефоном) жил весьма славный и некоммунальный человек.
– Эта квартира до революции принадлежала нашей семье, – сказал хозяин, – потом сделали коммуналку… Я жил как раз в этой комнате… Потом мой покойный сын откупил всю квартиру.
Кроме книжных стеллажей, широкой лежанки и маленького низкого столика, в комнате не было ничего.
– Шкаф тут, в прихожей, в стене… С детства не любил шкафы, – как бы извинился хозяин.
– Я тоже…
– Девочкам, которых мы пытались до вас нанять, очень не нравились книги. Они орали, что эту грязь нужно убрать. Расставляли по стеллажам какие-то коробочки, безделушки… Но я не могу доверить ребенка девочкам, которые не любят книг. Кстати, стол для компьютера у нас есть, компьютер тоже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36