Прежде всего — как женщину. Лавина обрушилась телеграфно, по факсам, которые дымились от перегрузок, телефонно, в виде посыльных и курьеров, которые перли и перли цветы и подарки. Все это напоминало мне роскошные похороны. Словесные загогулины в мой адрес смахивали на некрологи. В открытках писалось, что я добра, прекрасна внешне и внутренне и вообще наделена такими достоинствами, достигнув которых можно было и впрямь спокойно откидывать копыта. Поскольку человечество меня уже просто не имеет права забыть.
Кабинет под завязку был забит цветами всех видов, от развратно-разверстых орхидей до целомудренных лилий. Была даже пара кактусов в керамических горшках. В кабинете устоялся запах земли и сырости, в этом и впрямь было что-то могильное. Во всяком случае, гроб с молодым еще телом Л. Басаргиной (ныне Туманской) смотрелся бы здесь гораздо естественнее, чем полуоглоушенная особа, которая всерьез начинала подумывать о том, как бы поделикатнее, не обидев никого, смыться.
Но все это было еще терпимо, если бы не поздравители, которые сочли необходимым приветствовать меня вживую. Элга, конечно, все предвидела — в углу кабинета была выставлена сверхмощная батарея праздничного пойла, от джина до горилки с перцем, цимлянского и анжуйского, мельхиоровые лохани с колотым льдом и бокалы.
Это предназначалось для особ клюкающих. Но зачем она заготовила коробки с шоколадом и всякие игрушки, включая несколько плейеров, я поняла, когда в кабинет вторглась делегация из четверых детишек — двух мальчиков и двух девочек — в сопровождении веселого молодого дебила в цирковой униформе, со шнурами аксельбантов, значками, эмблемами и погончиками, в пилотке с изображением двуглавого орла. Дети тоже были упакованы во что-то похожее. Оказывается, это были скауты из какого-то детского клуба, который опекала прежняя Туманская. Их предводитель свистнул в свисток, дети встали, вытянув руки по швам, и запели песенку на английском. В приветственном спиче их вожак (между прочим, точь-в-точь мой пионервожатый из лагерных времен) ненавязчиво напомнил, что обещанный Викентьевной бильярд, два компьютера и музыкальные инструменты для кантри-оркестра детским клубом еще не получены. В ответной речи я пообещала все на этот счет выяснить. Они мне подарили чучело совы (очевидно, как символ мудрости), получили свои конфеты и плейеры и, отсалютовав деревянными посохами, промаршировали прочь.
Но это было только начало. Двери в приемную уже не закрывали, и я с ужасом видела, как там разоблачаются, перекуривают и переговариваются какие-то незнакомые джентльмены стандартно-елового типа, одинаковые, как кегли. В типовых костюмах и галстуках, оснащенные тоже типовыми часиками «картье», не расстававшиеся с чемоданчиками ноутбуков даже в праздник, лощеные, воспитанные и безразлично-любезные, они исполняли некий затверженный ритуал. Нечего и пытаться было отличить, к примеру, представителя авиакомпании «Трансаэро» от владельца салона компьютерной техники с Таганки. Ясно было, что все они собирались, тоже одинаково, припасть к моим стопам.
Запомнились какие-то декоративные казаки, в низких сапожках, шароварах с лампасами и картинных фуражках, с саблями и при нагайках. Они обращались ко мне почему-то «Мамо!», целовали в плечико, крякали, тяпнув, и все благодарили за какие-то деньги, которые отслюнила им когда-то в какое-то землячество Викентьевна, и выражали надежду, что теперь уже я не забуду про возрождение некоего конного завода на Кубани.
Еще прорезался знойный темнолицый тип с орлиным шнобелем, говоривший с бакинским акцентом и с ходу приклеившийся своими жгучими маслинами к моим коленкам и декольтушке. Я до сих пор не могу вспомнить, кто он такой, но он потряс меня количеством золота, которым был оснащен. Мало того что у него была сияющая золотом пасть, витые браслеты на обеих руках, золотые четки длиной с приличную змею, которые он все время перебирал, на его блейзере были золотые, величиной с пельмени, пуговицы, портсигар, из которого он извлек сигарету с золотым обрезом, отливал червонно, и даже спичечница, в которую он прятал коробок спичек, была золотой. Он источал желтое сияние, как истукан древних ацтеков, и оставил в презент корзину потрясающих громадных гранатов, терпко-сладких и сочившихся темно-алым, как кровь, соком. В этом человеке было что-то людоедское. Я спросила Элгу, кто он такой, она не знала.
В генерал-лейтенанте милиции, которого почтительно сопровождал Чичерюкин, ничего загадочного не было. Он был в штатском, что мне понравилось. Огромная башка куполом возносилась над его мощными плечами. Лобешник у него был почти что сократовский — было понятно, что насчет количества мозговых извилин у него полный порядок. В его одежде было что-то артистическое. Светлый пиджак в крапинку, шейный платочек, вельветовые брюки, белоснежные манжеты с хорошими запонками охватывали его запястья. Он курил трубку, как Шерлок Холмс, слегка косолапил, как комиссар Мегрэ, и следил за своей внешностью, как месье Эркюль Пуаро. Я чуть не всхлипнула, когда уловила аромат голландского трубочного табака в смеси с «Данхиллом» — то же курил и Сим-Сим. Он приложился к моей ручке, сказал, что министерство, которое он представляет, всегда высоко ценило деловую дружбу с корпорацией Туманских и надеется на продолжение этой традиции, и вручил мне презент — в черной коробке на мягкой подложке небольшой, похожий на игрушку, пистолетик (позже я выяснила, тяжелый, будто налитый ртутью). Пистолетик, как он мне объяснил, был немецкий, реквизированный на таможне в Шереметьеве, новенький. Название у него было смешное, что-то вроде «лилипута». И я решила, что он у меня будет «Малышок». К пистолетику прилагались две коробки патронов, по сорок восемь штук в упаковке, свидетельство о том, что отныне он принадлежит мне, и разрешение на ношение оружия.
Мне стало понятно, почему Михайлыч подарил мне полукобуру.
— Стрелять умеете? — спросил генерал.
— С этим у нее порядок, — заверил его Чичерюкин.
— Поосторожнее только. Эта штучка кусачая. Он пригубил водочки и отчалил.
— С чего это от них такие радости, от этих ментов? — полюбопытствовала я.
— Будет нужно, и бронетранспортер подгонят, — усмехнулся Михайлыч. — С гаубицей… Если прижмет, я могу и ОМОН задействовать. Если будет нужно…
— Не поняла.
— В отличие от тебя, Лизавета, Туманские были понятливые, — сказал Чичерюкин. — Они все просчитали еще лет десять назад. Когда к ним «братки»
Начали присматриваться. Прямых наездов они избежали — в смысле никому не отстегивали от навара положенный за «крышу» процент. Но предложения любви и дружбы поступали от солнцевских, кунцевских, южные товарищи тоже липли… Меня тогда еще в деле не было, знаю из рассказов. Викентьевна понимала — отстегивать все одно нужно, куда от этого денешься? Вся Россия делится, оседлали… Все помечено. Так уж лучше ментуре давать. Какие-никакие законы, а они за ментов. Ты тоже еще не одну платежку подпишешь…
— Кому? Вот ему?! — изумилась я.
— Ну, все не так примитивно и грубо. Ты хотя бы представляешь, что такое нормальный мент сегодня?
— Не забыла еще. Дубинкой по кумполу, сапогом под задницу и мордой в стенку!..
— Все бывает, чего уж… — вздохнул он. — Только сама прикинь: служба — собаке не пожелаешь… Жалованье державное — курам на смех. А если еще и семью кормит? А если — на пенсию вытуривают? По возрасту или изношенности? А если его, бедолагу, на боевом посту прирезали или пристрелили и папа с мамой без кормильца остаются? Так что есть, само собой, такие общественные фонды — для ветеранов, скажем, для семей, которые своих родных службе отдали и получают — шиш. Они же нищие, из бюджета, тоже нищего, клюют. А тут живые деньги От тех, у кого много денег. Все чинно и благородно. Любовь, дружба, и по мозгам тем, кто конвенцию нарушить вздумает. Взаимопонимание. Ферштеен?
В общем, я, конечно, «ферштеен», только что-то Михайлыч опять недоговаривал. Если все так распрекрасно, почему он с Кеном осторожничает? Или у Тимура Хакимовича есть своя «крыша»?
Поток жаждущих припасть к стопам новоявленной Туманской прерывался лишь изредка, и часам к двум дня я поняла, что зверею от всего этого. Полной дурой я все-таки не была и прекрасно понимала, что лично ко мне все это не имеет никакого отношения. На моем троне могло сидеть и огородное чучело. Я тоже стала декорацией. Поклонялись не мне, а Большой Монете. Во всяком случае, все коленопреклоненные были убеждены, что она большая.
В этом было что-то гнусное и обидное для меня И постыдное.
Первые лютики-цветочки и спичи меня, если честно, приятно возбудили. Видимо, с непривычки. Но скоро я погасла. И держала на морде улыбочку уже через силу.
К тому же я взмокла и поплыла. Куаферши меня отполировали, привели в порядок руки, голову, сделав кротко-пушистую прическу. От краски я отказалась — и правильно сделала: самый опытный глаз мог уловить только то, что мое одуванчиковое покрытие естественно. Губы я сделала темновато пригашенными. Скулы пришлось тоже пригасить макияжем: я очень похудела на лицо, и они выпирали слишком грубо.
От духоты, я чувствовала, поплыли ресницы. Было ясно, что я прокололась с лифчиком: надо было надеть на размер больше, потому что, оказывается, мои грудки начали наливаться и вообще я прибавила в весе, поскольку я лопала, очухавшись после своего вынужденного психопоста, как водолаз после полной рабочей смены. Между лопатками было липко.
Я прервала процесс, удалясь в комнату отдыха в глубине кабинета, и стала приводить себя в порядок.
Сменила кое-что из обмундировки на свежее, оросила себя дезодорантом и чуть-чуть подушилась за ушами и только тут поняла, что больше не выдержу. Сорвусь и пошлю всех куда подальше. Я еле удерживаю себя на грани истерики. Но я понимала — перешагну эту грань, пущенная Кеном сплетня о моей умственной неполноценности и склонности к шизе получит реальное подтверждение.
Нужно было линять.
И разумнее всего — без объяснения причин. Потому что объяснить их кому-либо, кроме, может быть, Элги, я не могла.
Она как раз заглянула в комнату. Я ей сказала, что у меня чертовски разболелась голова, что я хочу немного пройтись по воздуху и что ей нужно занять мое место и от моего имени принимать приветствия, принося всем извинения. Можно ненавязчиво намекнуть, что меня срочно вызвали в Кремль, Горки-девять, или где там еще есть президентские резиденции, поскольку Главному Лицу срочно понадобилось обсудить со мной, скажем, новую Национальную Идею. Или наградить меня орденом за заслуги по случаю Женского дня, хотя бы по той причине, что я тоже еще, кажется, женщина…
— Они будут иметь недоумение, — попыталась возразить она.
— Ну и хрен с ними!
Я напялила шубку, влезла в сапоги, нахлобучила свой черно-бурый шапко-берет, проверила сумку — там уже были мои новые визитки и какая-то кредитная карта, которую мне на днях всучила Белла, прочая хурда-мурда — и, откозыряв Карловне, смылась через запасный выход.
Навстречу мне двое полковников в парадных мундирах и фуражках с щегольскими высоченными тульями несли подарочный макет ракетно-пушечного танка Т-90, сделанный из латуни. Похоже, теперь я имею отношение и к танкостроению… Словом, «броня крепка и танки наши быстры!».
Танковые гости меня не знали, и я благополучно покинула офис.
Возле метро «Третьяковская» была предпраздничная суета. В толпе шмыгали цыганки с детьми, лоточники, шла бойкая торговля мимозой. В лужах трепыхались и возбужденно орали воробьи, дрались с голубями из-за сердобольной кормежки… Пахло талым снегом, весной и счастьем. Хотя последнее имело ко мне самое отдаленное отношение.
Солнце лупило вовсю с распогодившегося неба, брызгало зайчиками из стекол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Кабинет под завязку был забит цветами всех видов, от развратно-разверстых орхидей до целомудренных лилий. Была даже пара кактусов в керамических горшках. В кабинете устоялся запах земли и сырости, в этом и впрямь было что-то могильное. Во всяком случае, гроб с молодым еще телом Л. Басаргиной (ныне Туманской) смотрелся бы здесь гораздо естественнее, чем полуоглоушенная особа, которая всерьез начинала подумывать о том, как бы поделикатнее, не обидев никого, смыться.
Но все это было еще терпимо, если бы не поздравители, которые сочли необходимым приветствовать меня вживую. Элга, конечно, все предвидела — в углу кабинета была выставлена сверхмощная батарея праздничного пойла, от джина до горилки с перцем, цимлянского и анжуйского, мельхиоровые лохани с колотым льдом и бокалы.
Это предназначалось для особ клюкающих. Но зачем она заготовила коробки с шоколадом и всякие игрушки, включая несколько плейеров, я поняла, когда в кабинет вторглась делегация из четверых детишек — двух мальчиков и двух девочек — в сопровождении веселого молодого дебила в цирковой униформе, со шнурами аксельбантов, значками, эмблемами и погончиками, в пилотке с изображением двуглавого орла. Дети тоже были упакованы во что-то похожее. Оказывается, это были скауты из какого-то детского клуба, который опекала прежняя Туманская. Их предводитель свистнул в свисток, дети встали, вытянув руки по швам, и запели песенку на английском. В приветственном спиче их вожак (между прочим, точь-в-точь мой пионервожатый из лагерных времен) ненавязчиво напомнил, что обещанный Викентьевной бильярд, два компьютера и музыкальные инструменты для кантри-оркестра детским клубом еще не получены. В ответной речи я пообещала все на этот счет выяснить. Они мне подарили чучело совы (очевидно, как символ мудрости), получили свои конфеты и плейеры и, отсалютовав деревянными посохами, промаршировали прочь.
Но это было только начало. Двери в приемную уже не закрывали, и я с ужасом видела, как там разоблачаются, перекуривают и переговариваются какие-то незнакомые джентльмены стандартно-елового типа, одинаковые, как кегли. В типовых костюмах и галстуках, оснащенные тоже типовыми часиками «картье», не расстававшиеся с чемоданчиками ноутбуков даже в праздник, лощеные, воспитанные и безразлично-любезные, они исполняли некий затверженный ритуал. Нечего и пытаться было отличить, к примеру, представителя авиакомпании «Трансаэро» от владельца салона компьютерной техники с Таганки. Ясно было, что все они собирались, тоже одинаково, припасть к моим стопам.
Запомнились какие-то декоративные казаки, в низких сапожках, шароварах с лампасами и картинных фуражках, с саблями и при нагайках. Они обращались ко мне почему-то «Мамо!», целовали в плечико, крякали, тяпнув, и все благодарили за какие-то деньги, которые отслюнила им когда-то в какое-то землячество Викентьевна, и выражали надежду, что теперь уже я не забуду про возрождение некоего конного завода на Кубани.
Еще прорезался знойный темнолицый тип с орлиным шнобелем, говоривший с бакинским акцентом и с ходу приклеившийся своими жгучими маслинами к моим коленкам и декольтушке. Я до сих пор не могу вспомнить, кто он такой, но он потряс меня количеством золота, которым был оснащен. Мало того что у него была сияющая золотом пасть, витые браслеты на обеих руках, золотые четки длиной с приличную змею, которые он все время перебирал, на его блейзере были золотые, величиной с пельмени, пуговицы, портсигар, из которого он извлек сигарету с золотым обрезом, отливал червонно, и даже спичечница, в которую он прятал коробок спичек, была золотой. Он источал желтое сияние, как истукан древних ацтеков, и оставил в презент корзину потрясающих громадных гранатов, терпко-сладких и сочившихся темно-алым, как кровь, соком. В этом человеке было что-то людоедское. Я спросила Элгу, кто он такой, она не знала.
В генерал-лейтенанте милиции, которого почтительно сопровождал Чичерюкин, ничего загадочного не было. Он был в штатском, что мне понравилось. Огромная башка куполом возносилась над его мощными плечами. Лобешник у него был почти что сократовский — было понятно, что насчет количества мозговых извилин у него полный порядок. В его одежде было что-то артистическое. Светлый пиджак в крапинку, шейный платочек, вельветовые брюки, белоснежные манжеты с хорошими запонками охватывали его запястья. Он курил трубку, как Шерлок Холмс, слегка косолапил, как комиссар Мегрэ, и следил за своей внешностью, как месье Эркюль Пуаро. Я чуть не всхлипнула, когда уловила аромат голландского трубочного табака в смеси с «Данхиллом» — то же курил и Сим-Сим. Он приложился к моей ручке, сказал, что министерство, которое он представляет, всегда высоко ценило деловую дружбу с корпорацией Туманских и надеется на продолжение этой традиции, и вручил мне презент — в черной коробке на мягкой подложке небольшой, похожий на игрушку, пистолетик (позже я выяснила, тяжелый, будто налитый ртутью). Пистолетик, как он мне объяснил, был немецкий, реквизированный на таможне в Шереметьеве, новенький. Название у него было смешное, что-то вроде «лилипута». И я решила, что он у меня будет «Малышок». К пистолетику прилагались две коробки патронов, по сорок восемь штук в упаковке, свидетельство о том, что отныне он принадлежит мне, и разрешение на ношение оружия.
Мне стало понятно, почему Михайлыч подарил мне полукобуру.
— Стрелять умеете? — спросил генерал.
— С этим у нее порядок, — заверил его Чичерюкин.
— Поосторожнее только. Эта штучка кусачая. Он пригубил водочки и отчалил.
— С чего это от них такие радости, от этих ментов? — полюбопытствовала я.
— Будет нужно, и бронетранспортер подгонят, — усмехнулся Михайлыч. — С гаубицей… Если прижмет, я могу и ОМОН задействовать. Если будет нужно…
— Не поняла.
— В отличие от тебя, Лизавета, Туманские были понятливые, — сказал Чичерюкин. — Они все просчитали еще лет десять назад. Когда к ним «братки»
Начали присматриваться. Прямых наездов они избежали — в смысле никому не отстегивали от навара положенный за «крышу» процент. Но предложения любви и дружбы поступали от солнцевских, кунцевских, южные товарищи тоже липли… Меня тогда еще в деле не было, знаю из рассказов. Викентьевна понимала — отстегивать все одно нужно, куда от этого денешься? Вся Россия делится, оседлали… Все помечено. Так уж лучше ментуре давать. Какие-никакие законы, а они за ментов. Ты тоже еще не одну платежку подпишешь…
— Кому? Вот ему?! — изумилась я.
— Ну, все не так примитивно и грубо. Ты хотя бы представляешь, что такое нормальный мент сегодня?
— Не забыла еще. Дубинкой по кумполу, сапогом под задницу и мордой в стенку!..
— Все бывает, чего уж… — вздохнул он. — Только сама прикинь: служба — собаке не пожелаешь… Жалованье державное — курам на смех. А если еще и семью кормит? А если — на пенсию вытуривают? По возрасту или изношенности? А если его, бедолагу, на боевом посту прирезали или пристрелили и папа с мамой без кормильца остаются? Так что есть, само собой, такие общественные фонды — для ветеранов, скажем, для семей, которые своих родных службе отдали и получают — шиш. Они же нищие, из бюджета, тоже нищего, клюют. А тут живые деньги От тех, у кого много денег. Все чинно и благородно. Любовь, дружба, и по мозгам тем, кто конвенцию нарушить вздумает. Взаимопонимание. Ферштеен?
В общем, я, конечно, «ферштеен», только что-то Михайлыч опять недоговаривал. Если все так распрекрасно, почему он с Кеном осторожничает? Или у Тимура Хакимовича есть своя «крыша»?
Поток жаждущих припасть к стопам новоявленной Туманской прерывался лишь изредка, и часам к двум дня я поняла, что зверею от всего этого. Полной дурой я все-таки не была и прекрасно понимала, что лично ко мне все это не имеет никакого отношения. На моем троне могло сидеть и огородное чучело. Я тоже стала декорацией. Поклонялись не мне, а Большой Монете. Во всяком случае, все коленопреклоненные были убеждены, что она большая.
В этом было что-то гнусное и обидное для меня И постыдное.
Первые лютики-цветочки и спичи меня, если честно, приятно возбудили. Видимо, с непривычки. Но скоро я погасла. И держала на морде улыбочку уже через силу.
К тому же я взмокла и поплыла. Куаферши меня отполировали, привели в порядок руки, голову, сделав кротко-пушистую прическу. От краски я отказалась — и правильно сделала: самый опытный глаз мог уловить только то, что мое одуванчиковое покрытие естественно. Губы я сделала темновато пригашенными. Скулы пришлось тоже пригасить макияжем: я очень похудела на лицо, и они выпирали слишком грубо.
От духоты, я чувствовала, поплыли ресницы. Было ясно, что я прокололась с лифчиком: надо было надеть на размер больше, потому что, оказывается, мои грудки начали наливаться и вообще я прибавила в весе, поскольку я лопала, очухавшись после своего вынужденного психопоста, как водолаз после полной рабочей смены. Между лопатками было липко.
Я прервала процесс, удалясь в комнату отдыха в глубине кабинета, и стала приводить себя в порядок.
Сменила кое-что из обмундировки на свежее, оросила себя дезодорантом и чуть-чуть подушилась за ушами и только тут поняла, что больше не выдержу. Сорвусь и пошлю всех куда подальше. Я еле удерживаю себя на грани истерики. Но я понимала — перешагну эту грань, пущенная Кеном сплетня о моей умственной неполноценности и склонности к шизе получит реальное подтверждение.
Нужно было линять.
И разумнее всего — без объяснения причин. Потому что объяснить их кому-либо, кроме, может быть, Элги, я не могла.
Она как раз заглянула в комнату. Я ей сказала, что у меня чертовски разболелась голова, что я хочу немного пройтись по воздуху и что ей нужно занять мое место и от моего имени принимать приветствия, принося всем извинения. Можно ненавязчиво намекнуть, что меня срочно вызвали в Кремль, Горки-девять, или где там еще есть президентские резиденции, поскольку Главному Лицу срочно понадобилось обсудить со мной, скажем, новую Национальную Идею. Или наградить меня орденом за заслуги по случаю Женского дня, хотя бы по той причине, что я тоже еще, кажется, женщина…
— Они будут иметь недоумение, — попыталась возразить она.
— Ну и хрен с ними!
Я напялила шубку, влезла в сапоги, нахлобучила свой черно-бурый шапко-берет, проверила сумку — там уже были мои новые визитки и какая-то кредитная карта, которую мне на днях всучила Белла, прочая хурда-мурда — и, откозыряв Карловне, смылась через запасный выход.
Навстречу мне двое полковников в парадных мундирах и фуражках с щегольскими высоченными тульями несли подарочный макет ракетно-пушечного танка Т-90, сделанный из латуни. Похоже, теперь я имею отношение и к танкостроению… Словом, «броня крепка и танки наши быстры!».
Танковые гости меня не знали, и я благополучно покинула офис.
Возле метро «Третьяковская» была предпраздничная суета. В толпе шмыгали цыганки с детьми, лоточники, шла бойкая торговля мимозой. В лужах трепыхались и возбужденно орали воробьи, дрались с голубями из-за сердобольной кормежки… Пахло талым снегом, весной и счастьем. Хотя последнее имело ко мне самое отдаленное отношение.
Солнце лупило вовсю с распогодившегося неба, брызгало зайчиками из стекол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46