пожаре, гнили или протекающей крыше.
Большинство домиков пережило несколько эволюций, и все они видны, словно линии судьбы человека на ладони его руки. Вначале будка для садового инвентаря, затем к ней прилепилась комнатушка в три шага шириной (в такой можно заночевать в летнюю ночь), а вот прилепилась еще одна: хозяин в расцвете сил, стал лучше зарабатывать, дети подросли — места нужно больше. Второе помещение он строит основательно, из газобетонных блоков, покрывает его шиферной крышей, но подкрадывается старость и одиночество, силы иссякают и потребности тоже: вместо стекла, разбитого сквозняком, — кусок фанеры.
Таких построек — заплата на заплате — много. На один сезон. Без будущего: растущий вширь город скоро прикончит и этот источник кислорода — центр отсюда недалеко, новые троллейбусные линии прокладывать не надо, магазины и пункты бытового обслуживания тоже близко. Такие участки — как золотой рубль, найденный на земле, — валяй, строй себе двенадцатиэтажные небоскребы!
Лишь в немногих домиках, в которых живут и зимой, заметна некоторая основательность, которая может уберечь от февральских холодов.
— Разве ближе, чем в штабе дружины, нет телефона? — спрашиваю я, идя за стариком по узкой, как мышиная, тропке. Она пролегла как раз по меже — никто из соседей не пожелал урезать свой участок. Мы пролезаем через щель между двумя высокими заборами из проволочной сетки, где двоим с большой ношей не разойтись. Вот такими узкими и длинными тропинками, напоминающими паучьи лапки, заканчиваются все подъездные дороги. Переплетающиеся и скрещивающиеся тропки как проводники жизни на всей огромной территории садово-огородного кооператива, и общая длина их наверняка составит десятки километров.
— Есть еще у сторожа, но у него аппарат частенько не работает: провода-то по воздуху переброшены. И у него такой дурной пес — укусить может.
— Сторож служит исправно?
— Да что тут вообще сторожить? Но сторожу положено быть. Вдруг случится что-нибудь серьезное? Он может позвонить в милицию… Бывает… пожарников вызывает… Летом еще ничего — народу много, чужие тут не показываются, а зимой почти все будки взламывают. Особенно те, что на окраине. Паршивые мальчишки. Ведь не держим здесь ничего такого, что стоило бы украсть, но эти сволочи гадят, а по пьянке могут и поджечь. Много ли надо — одну спичку и такая будка сгорит, как пучок лучины. Изловить их не удается: здесь не то, что на открытом месте. Сидят в какой-нибудь будке — пойди отыщи их. Я приладил один замок, другой — не помогает. Запри от такого, он вышибет стекло и все равно влезет. На зиму отключу электричество — недолго насидишься в темноте да в холоде…
— А милиция?
— Я же говорю… Тут ничего не увидишь, если в будку залезут. Но, бывает, их ловят — мы слыхали.
Мне очень нужен телефон, не откладывать же осмотр до утра. Сообщают о подобных случаях, как назло, всегда вечером. Вот и ходи тут как лунатик, а на другой день начинай все сызнова: ведь сам себе не веришь, что при свете фонаря заметил все.
— Сейчас уже будем на месте… Идите сюда! — Старик открывает калитку.
— Подождите, — останавливаю его. — Позвольте мне идти первым!
— Пожалуйста, пожалуйста!
Участок небольшой: широкие ровные грядки, остов парника над слоем листвы — она должна уберечь землю от глубокого промерзания; налево, в конце тропки, довольно аккуратный домик.
— Где?
— Идите вперед!
Дохожу почти до самого домика, но ничего не замечаю.
— Дальше идите по моим следам!
На взрыхленной земле видны глубокие следы. Они ведут к задней изгороди участка, где сетка между двумя столбами разобрана и смотана. Следы одного человека, других нет.
— Я тут весной всегда утопаю в воде, если канава не вычищена, — говорит он за моей спиной. — Мы туда ничего не бросаем — сама засоряется. Раньше я очень мучился — другие уже давно все посадили, а у меня еще полно воды на участке. Тогда я стал осенью немного подкапывать, и скажу вам — помогает. И теперь, смотрю, то же самое: канава полна почти до краев, значит, возле стока застряла какая-то кочка. Надо копнуть раз-другой — уровень спадет. А тут глядь — возле моего участка тоже кочка. Пойду, думаю, откопаю… Какая там кочка — целый пень!
На дне канавы ничком лежит человек. Мертвый. Я вижу часть его спины в грязном темно-синем плаще и затылок. Затылок густо залеплен кровью, поэтому я предполагаю, что рана — от удара, а не от падения навзничь.
Жидкие, серые волосы пожилого человека.
И ни одного следа ни на этой, ни на той стороне канавы.
«В теплую погоду труп всплывает через два-три дня, в холодную — немного позднее, и обычно всплытию не препятствуют даже привязанные тяжести», могу я процитировать из учебника криминалистики, хотя и не намерен вмешиваться в компетенцию судебного медика.
Поверхность воды в канаве зеленая, она покрыта водорослями, похожими на крохотные листочки. Я знаю, что каждый такой листочек — самостоятельное плавающее растение, у которого нет корней, знаю также, что этот слой в толщину может достигать более десятка сантиметров, но никак не могу вспомнить, как это растение называется. Если я вообще когда-нибудь это знал.
— Пойду поищу телефон, — говорю я. — А калитку пока заприте, пожалуйста.
— Мне тут остаться? — не скрывая неудовольствия, спрашивает старичок.
— Если уж начали помогать милиции, то делайте это до конца — стойте как скала и никого не подпускайте. Сторож знает всех владельцев огородов?
— Куда там! Да и меняются они.
На асфальтированной дороге я встречаю двух старушек с огромными охапками бело-фиолетовых цветов. Благодаря таким вот старушкам цветы можно купить в Риге даже поздно вечером. Мимо меня пролетает машина, затем другая — правила движения здесь толкуют весьма свободно. Даже неуклюжий хлебный фургон промчался на скорости не менее чем восемьдесят.
Глава III
«Здесь никогда ничего не изменится», — с грустью думал он, приближаясь к уголку своего детства и юности.
Его ярко-белая «Волга» застряла между заляпанными грязью автокраном и грузовым такси, у которого трепыхались брезентовые углы кузова. Шофер такси уже целый квартал ехал с включенным поворотником, надеясь, что во встречной колонне наконец появится хоть небольшая щель и он сумеет обогнать поливочную цистерну, размеренно тарахтевшую впереди. Однако встречная колонна тянулась бесконечно — тяжелые «МАЗы», «КрАЗы» и «Колхиды» в своих запыленных робах мрачно следовали друг за другом, черный дым глушителей и тяжелая угловатость внушали шоферу почтение — он не решался рискнуть, потому что улица была слишком узкой для трехрядного движения; оживленной и важной магистралью Риги она стала совсем недавно — после постройки нового моста и объездной кольцевой дороги. За всю свою девяностолетнюю жизнь улица не видела такого количества автомобилей, — в часы пик они ползут здесь как улитки, и пешеходы, идущие по тротуару, быстро обгоняют их.
На ремонт зданий здесь средств отводится меньше, чем в других районах города, подумал он. По крайней мере, на покраску фасадов. Ведь сюда никаких делегаций не возят.
Вдоль улицы тянулись деревянные заборы, через которые свешивались ветви сирени, то тут, то там мелькали крутые двускатные крыши. Ему были знакомы эти песчаные дворы с одинокими березами или каштанами и тщательно огороженными, ухоженными клумбами под окнами.
Как в свое время он стремился вырваться отсюда! Как он надеялся, что о годах, прожитых здесь, ему ничто больше не напомнит! И он будет счастлив уже только потому, что не будет жить здесь. Прочь от испарений кипящего белья, прочь от запаха квашеной капусты и женских криков, адресованных мальчишкам, гоняющим мяч по двору. «А ну живее отсюда! А то надеру уши так, что ни отец, ни мать не узнают!» Женщин можно было понять: на веревках сушились их простыни и наволочки; а кто постарше — развешивали и такое бельишко, которое молодые женщины выставлять напоказ не решались. Прочь от повозки тележечника, с грохотом катящейся по булыжной мостовой; после того, как улица стала магистральной, ее заасфальтировали. Тележечник жил в доме напротив, он носил тогда фуражку точно такой же формы, какую теперь носит канцлер бундестага Хельмут Шмидт, только изогнута спереди она была более изящно, над черным козырьком красовалась латунная планочка, на которой было выгравировано: «Рижский экспресс». Когда утром он громыхал по улице Карла Маркса в сторону мебельного магазина, с руганью просыпались пришедшие домой после ночной смены, которые только что еще погружались в тревожный сон, какой бывает при трехсменной работе, и от этого человек почти никогда не чувствует себя выспавшимся.
Здесь никогда ничего не изменится, еще раз подумал он, увидев длинную очередь возле пункта по приему стеклотары, где среди женщин, нагруженных сумками и авоськами, толклись и чахлые мужчины, увядшие еще в расцвете лет, и даже более молодые — с только что опорожненными бутылками из-под пива или вина.
Затем мимо окон «Волги» потянулись грязные неоштукатуренные кирпичные заборы и корпуса. Хотя белили их часто, от копоти они быстро опять становились грязно-серыми: здесь много предприятий с постоянно дымящими трубами, да и свои дома жильцы отапливают брикетом — теплотрасса сюда еще не подведена, к дашавскому газопроводу подключены лишь большие каменные здания.
— А в перспективе? Тоже ничего не будете строить? — спросил он как-то одного ответственного работника исполкома, с которым на банкете в честь зарубежных гостей его свел случай.
— Наверно, нет, — услышал в ответ. — Заводы сносить ведь никто не станет, а строить вместо старых жилых домов новые невыгодно. Там в основном старые доходные дома с многочисленными, но маленькими квартирками. Вместо одного дома придется построить два, да и то всем не хватит, потому что как только дом намечают к сносу, в нем сразу прописываются бабушки из деревни или жильцы женятся и разводятся в самых невообразимых комбинациях. По-человечески я понимаю, что любая семья хочет жить отдельно, но как должностное лицо я должен думать, как экономичнее использовать средства, отпущенные на строительство. Во-первых, в Плявниеки строительство обходится дешевле, во-вторых, жилой фонд мы увеличиваем, а не просто заменяем плохие квартиры на хорошие, в-третьих, имеется известная гарантия, что квартиры действительно достанутся тем, кто в них нуждается, а в-четвертых, оставленной квартире часто бывает рада другая семья, хотя там нет ни газа, ни центрального отопления.
— Значит, ничего там никогда не изменится.
— Ну почему сразу — никогда. Я так не сказал. Жизнь ведь идет вперед, всё меняется в соответствии с духом времени.
Он заблаговременно включил правый поворот, чтобы шофер автокрана мог немного притормозить, и только тогда ловко въехал на обочину, загородив почти весь тротуар: между «Волгой» и стеной дома, окрашенной в коричневый цвет, осталось пространство всего для одного-единственного пешехода.
Легко и пружинисто он вышел из машины и запер дверцы. Нахлынуло чувство чего-то очень знакомого и неуловимого, и на него не могла повлиять даже ревущая и грохочущая лавина, проносившаяся позади.
На мгновение он остановился.
Какая сладостная и ошеломляющая грусть! И все же сюда я не вернулся бы ни за что, подумал он, твердым шагом вошел в коридор и пробежал те двадцать три ступеньки, по которым бегал тысячи раз. Взбежал наверх и остановился, удивленный. Чего-то недоставало! Недоставало! Это он знал точно, но не мог понять, чего именно. В длинном коридоре двери квартир чередовались по-прежнему вперемежку с кухонными окнами, затянутыми плотными занавесками. Окна, неизвестно почему, выходили не во двор, а в коридор. Пол чистый — как всегда:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Большинство домиков пережило несколько эволюций, и все они видны, словно линии судьбы человека на ладони его руки. Вначале будка для садового инвентаря, затем к ней прилепилась комнатушка в три шага шириной (в такой можно заночевать в летнюю ночь), а вот прилепилась еще одна: хозяин в расцвете сил, стал лучше зарабатывать, дети подросли — места нужно больше. Второе помещение он строит основательно, из газобетонных блоков, покрывает его шиферной крышей, но подкрадывается старость и одиночество, силы иссякают и потребности тоже: вместо стекла, разбитого сквозняком, — кусок фанеры.
Таких построек — заплата на заплате — много. На один сезон. Без будущего: растущий вширь город скоро прикончит и этот источник кислорода — центр отсюда недалеко, новые троллейбусные линии прокладывать не надо, магазины и пункты бытового обслуживания тоже близко. Такие участки — как золотой рубль, найденный на земле, — валяй, строй себе двенадцатиэтажные небоскребы!
Лишь в немногих домиках, в которых живут и зимой, заметна некоторая основательность, которая может уберечь от февральских холодов.
— Разве ближе, чем в штабе дружины, нет телефона? — спрашиваю я, идя за стариком по узкой, как мышиная, тропке. Она пролегла как раз по меже — никто из соседей не пожелал урезать свой участок. Мы пролезаем через щель между двумя высокими заборами из проволочной сетки, где двоим с большой ношей не разойтись. Вот такими узкими и длинными тропинками, напоминающими паучьи лапки, заканчиваются все подъездные дороги. Переплетающиеся и скрещивающиеся тропки как проводники жизни на всей огромной территории садово-огородного кооператива, и общая длина их наверняка составит десятки километров.
— Есть еще у сторожа, но у него аппарат частенько не работает: провода-то по воздуху переброшены. И у него такой дурной пес — укусить может.
— Сторож служит исправно?
— Да что тут вообще сторожить? Но сторожу положено быть. Вдруг случится что-нибудь серьезное? Он может позвонить в милицию… Бывает… пожарников вызывает… Летом еще ничего — народу много, чужие тут не показываются, а зимой почти все будки взламывают. Особенно те, что на окраине. Паршивые мальчишки. Ведь не держим здесь ничего такого, что стоило бы украсть, но эти сволочи гадят, а по пьянке могут и поджечь. Много ли надо — одну спичку и такая будка сгорит, как пучок лучины. Изловить их не удается: здесь не то, что на открытом месте. Сидят в какой-нибудь будке — пойди отыщи их. Я приладил один замок, другой — не помогает. Запри от такого, он вышибет стекло и все равно влезет. На зиму отключу электричество — недолго насидишься в темноте да в холоде…
— А милиция?
— Я же говорю… Тут ничего не увидишь, если в будку залезут. Но, бывает, их ловят — мы слыхали.
Мне очень нужен телефон, не откладывать же осмотр до утра. Сообщают о подобных случаях, как назло, всегда вечером. Вот и ходи тут как лунатик, а на другой день начинай все сызнова: ведь сам себе не веришь, что при свете фонаря заметил все.
— Сейчас уже будем на месте… Идите сюда! — Старик открывает калитку.
— Подождите, — останавливаю его. — Позвольте мне идти первым!
— Пожалуйста, пожалуйста!
Участок небольшой: широкие ровные грядки, остов парника над слоем листвы — она должна уберечь землю от глубокого промерзания; налево, в конце тропки, довольно аккуратный домик.
— Где?
— Идите вперед!
Дохожу почти до самого домика, но ничего не замечаю.
— Дальше идите по моим следам!
На взрыхленной земле видны глубокие следы. Они ведут к задней изгороди участка, где сетка между двумя столбами разобрана и смотана. Следы одного человека, других нет.
— Я тут весной всегда утопаю в воде, если канава не вычищена, — говорит он за моей спиной. — Мы туда ничего не бросаем — сама засоряется. Раньше я очень мучился — другие уже давно все посадили, а у меня еще полно воды на участке. Тогда я стал осенью немного подкапывать, и скажу вам — помогает. И теперь, смотрю, то же самое: канава полна почти до краев, значит, возле стока застряла какая-то кочка. Надо копнуть раз-другой — уровень спадет. А тут глядь — возле моего участка тоже кочка. Пойду, думаю, откопаю… Какая там кочка — целый пень!
На дне канавы ничком лежит человек. Мертвый. Я вижу часть его спины в грязном темно-синем плаще и затылок. Затылок густо залеплен кровью, поэтому я предполагаю, что рана — от удара, а не от падения навзничь.
Жидкие, серые волосы пожилого человека.
И ни одного следа ни на этой, ни на той стороне канавы.
«В теплую погоду труп всплывает через два-три дня, в холодную — немного позднее, и обычно всплытию не препятствуют даже привязанные тяжести», могу я процитировать из учебника криминалистики, хотя и не намерен вмешиваться в компетенцию судебного медика.
Поверхность воды в канаве зеленая, она покрыта водорослями, похожими на крохотные листочки. Я знаю, что каждый такой листочек — самостоятельное плавающее растение, у которого нет корней, знаю также, что этот слой в толщину может достигать более десятка сантиметров, но никак не могу вспомнить, как это растение называется. Если я вообще когда-нибудь это знал.
— Пойду поищу телефон, — говорю я. — А калитку пока заприте, пожалуйста.
— Мне тут остаться? — не скрывая неудовольствия, спрашивает старичок.
— Если уж начали помогать милиции, то делайте это до конца — стойте как скала и никого не подпускайте. Сторож знает всех владельцев огородов?
— Куда там! Да и меняются они.
На асфальтированной дороге я встречаю двух старушек с огромными охапками бело-фиолетовых цветов. Благодаря таким вот старушкам цветы можно купить в Риге даже поздно вечером. Мимо меня пролетает машина, затем другая — правила движения здесь толкуют весьма свободно. Даже неуклюжий хлебный фургон промчался на скорости не менее чем восемьдесят.
Глава III
«Здесь никогда ничего не изменится», — с грустью думал он, приближаясь к уголку своего детства и юности.
Его ярко-белая «Волга» застряла между заляпанными грязью автокраном и грузовым такси, у которого трепыхались брезентовые углы кузова. Шофер такси уже целый квартал ехал с включенным поворотником, надеясь, что во встречной колонне наконец появится хоть небольшая щель и он сумеет обогнать поливочную цистерну, размеренно тарахтевшую впереди. Однако встречная колонна тянулась бесконечно — тяжелые «МАЗы», «КрАЗы» и «Колхиды» в своих запыленных робах мрачно следовали друг за другом, черный дым глушителей и тяжелая угловатость внушали шоферу почтение — он не решался рискнуть, потому что улица была слишком узкой для трехрядного движения; оживленной и важной магистралью Риги она стала совсем недавно — после постройки нового моста и объездной кольцевой дороги. За всю свою девяностолетнюю жизнь улица не видела такого количества автомобилей, — в часы пик они ползут здесь как улитки, и пешеходы, идущие по тротуару, быстро обгоняют их.
На ремонт зданий здесь средств отводится меньше, чем в других районах города, подумал он. По крайней мере, на покраску фасадов. Ведь сюда никаких делегаций не возят.
Вдоль улицы тянулись деревянные заборы, через которые свешивались ветви сирени, то тут, то там мелькали крутые двускатные крыши. Ему были знакомы эти песчаные дворы с одинокими березами или каштанами и тщательно огороженными, ухоженными клумбами под окнами.
Как в свое время он стремился вырваться отсюда! Как он надеялся, что о годах, прожитых здесь, ему ничто больше не напомнит! И он будет счастлив уже только потому, что не будет жить здесь. Прочь от испарений кипящего белья, прочь от запаха квашеной капусты и женских криков, адресованных мальчишкам, гоняющим мяч по двору. «А ну живее отсюда! А то надеру уши так, что ни отец, ни мать не узнают!» Женщин можно было понять: на веревках сушились их простыни и наволочки; а кто постарше — развешивали и такое бельишко, которое молодые женщины выставлять напоказ не решались. Прочь от повозки тележечника, с грохотом катящейся по булыжной мостовой; после того, как улица стала магистральной, ее заасфальтировали. Тележечник жил в доме напротив, он носил тогда фуражку точно такой же формы, какую теперь носит канцлер бундестага Хельмут Шмидт, только изогнута спереди она была более изящно, над черным козырьком красовалась латунная планочка, на которой было выгравировано: «Рижский экспресс». Когда утром он громыхал по улице Карла Маркса в сторону мебельного магазина, с руганью просыпались пришедшие домой после ночной смены, которые только что еще погружались в тревожный сон, какой бывает при трехсменной работе, и от этого человек почти никогда не чувствует себя выспавшимся.
Здесь никогда ничего не изменится, еще раз подумал он, увидев длинную очередь возле пункта по приему стеклотары, где среди женщин, нагруженных сумками и авоськами, толклись и чахлые мужчины, увядшие еще в расцвете лет, и даже более молодые — с только что опорожненными бутылками из-под пива или вина.
Затем мимо окон «Волги» потянулись грязные неоштукатуренные кирпичные заборы и корпуса. Хотя белили их часто, от копоти они быстро опять становились грязно-серыми: здесь много предприятий с постоянно дымящими трубами, да и свои дома жильцы отапливают брикетом — теплотрасса сюда еще не подведена, к дашавскому газопроводу подключены лишь большие каменные здания.
— А в перспективе? Тоже ничего не будете строить? — спросил он как-то одного ответственного работника исполкома, с которым на банкете в честь зарубежных гостей его свел случай.
— Наверно, нет, — услышал в ответ. — Заводы сносить ведь никто не станет, а строить вместо старых жилых домов новые невыгодно. Там в основном старые доходные дома с многочисленными, но маленькими квартирками. Вместо одного дома придется построить два, да и то всем не хватит, потому что как только дом намечают к сносу, в нем сразу прописываются бабушки из деревни или жильцы женятся и разводятся в самых невообразимых комбинациях. По-человечески я понимаю, что любая семья хочет жить отдельно, но как должностное лицо я должен думать, как экономичнее использовать средства, отпущенные на строительство. Во-первых, в Плявниеки строительство обходится дешевле, во-вторых, жилой фонд мы увеличиваем, а не просто заменяем плохие квартиры на хорошие, в-третьих, имеется известная гарантия, что квартиры действительно достанутся тем, кто в них нуждается, а в-четвертых, оставленной квартире часто бывает рада другая семья, хотя там нет ни газа, ни центрального отопления.
— Значит, ничего там никогда не изменится.
— Ну почему сразу — никогда. Я так не сказал. Жизнь ведь идет вперед, всё меняется в соответствии с духом времени.
Он заблаговременно включил правый поворот, чтобы шофер автокрана мог немного притормозить, и только тогда ловко въехал на обочину, загородив почти весь тротуар: между «Волгой» и стеной дома, окрашенной в коричневый цвет, осталось пространство всего для одного-единственного пешехода.
Легко и пружинисто он вышел из машины и запер дверцы. Нахлынуло чувство чего-то очень знакомого и неуловимого, и на него не могла повлиять даже ревущая и грохочущая лавина, проносившаяся позади.
На мгновение он остановился.
Какая сладостная и ошеломляющая грусть! И все же сюда я не вернулся бы ни за что, подумал он, твердым шагом вошел в коридор и пробежал те двадцать три ступеньки, по которым бегал тысячи раз. Взбежал наверх и остановился, удивленный. Чего-то недоставало! Недоставало! Это он знал точно, но не мог понять, чего именно. В длинном коридоре двери квартир чередовались по-прежнему вперемежку с кухонными окнами, затянутыми плотными занавесками. Окна, неизвестно почему, выходили не во двор, а в коридор. Пол чистый — как всегда:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39