Но Агния вся взвинченная, исчезающая и появляющаяся с непостижимой неожиданностью, помешала Татьяне незаметно проскользнуть в комнату Белова, потом туда явился Огадаев и, важно рассевшись на единственном стуле, замер в ожидании. «Моя будет много говори — Андреич много слушай» — так объяснил он свои намерения и в ожидании замер, словно китайский божок.
Сильно, сильно переменился директор. Шутит. Хохочет. Бледный, отощавший до такой, кажется, степени, что, того и гляди, выпорхнет из неизменного кителька, а шустёр-то, а боек!…
Дремотное Терново закопошилось, потянулось к управлению, держа наготове наскоро придуманные или уже застарелые просьбы и претензии, а пуще того, обыкновенно любопытствуя — в точности так, как бывает, когда с дальнего промысла явится охотник с богатой добычей. «Дураки! — думала, щёлкая костяшками счётов, непроницаемо спокойная Татьяна. — Дураки и есть! Знали бы, по какой причине он такой счастливый, небось позеленели бы от зависти».
Терновский народец, забредя к Белову, так по большей части там и оседал — в разговорах, в хрусте скорлупы кедровых орешков, в табачном дыме, в скрипе пружин директорской койки под умостившимися на ней в ряд Никитой, инвалидом Силантьевым, дедом Савелкиным и Виктором Митюхиным. Изредка мирная беседа взрывалась звонко-сварливым криком Агнии, которая, забегая на минутку, безуспешно пыталась устыдить мужиков — чтобы не загрязняли да не прокуривали научное учреждение и дали бы директору отдохнуть с дороги.
Дверь в директорскую комнату всё время оставалась открытой. Татьяна, в одиночестве сидевшая в канцелярии, отчётливо слышала каждое сказанное там слово. Что говорили другие, ей было неинтересно, но каждую фразу Белова она ловила с жадным вниманием и в конце концов не могла не вывести, что если и есть у этого счастливца заботы, планы и замыслы, то все они вьются вокруг одного и того же: как сохранить заповедник в полной неприкосновенности. В эту самую неприкосновенность Татьяна никогда не верила, и поэтому, слушая, кривила губы усмешкой. Но зато директорские речи убедили её, что он, по крайней мере в ближайшее время, не намерен отлучаться — ни в новое долгое путешествие, ни в командировку в Москву, ни в район. Это было немаловажное обстоятельство.
В первый день Татьяне так и не удалось пошарить в комнате Белова. И возможность для Захара пробраться в баньку у незамерзающего ручья тоже представилась не скоро: до половины второго у директора горел свет, а тропинка в сторону баньки пролегала как раз под его окном; идти же кружным путём, целиной, чтобы след оставить, было и вообще рискованно.
В два часа ночи Татьяна стукнула об пол ухватом, и по этому сигналу Захар вылез наружу. Это был его первый за две недели жизни в доме жены выход, и впервые он почувствовал неимоверную власть подполья. Ноги не шли, стали как ватные; во всех движениях тела появилась неловкость: он натыкался на предметы, задевал плечами стены — совершенно незнакомое, неприятное состояние! Ощущения Щапова за тот час, который понадобился для ночного путешествия, были просто невыносимы. Как вздрагивал он, как старался не дышать, как, сделавшись вдруг верующим, молил бога, чтобы тот не позволил какой-нибудь окаянной собаке проснуться и залаять! В баньке же, откуда ещё не ветрилось тепло, он сразу взмок, но снять полушубок не решился и, обуреваемый желанием поскорей вернуться в подполье, скомкал поиски. Он почувствовал истинное облегчение, когда, не вступая с Татьяной в разговор, только рукой махнув в знак незадачи, нырнул наконец в раскрытый люк, в пахнущую землёй тьму. Тут он заторопился даже чрезмерно: устремясь в свой тёмный уголок, позабыл пригнуться и со всего маху ударился головой о поперечное перекрытие.
Дня через два Белов с утра, ещё затемно, уехал на пегаше в тайгу. Татьяна это подсмотрела и, явившись на работу пораньше, около часу находилась в управлении одна-одинёшенька. Она самым тщательным образом обследовала все углы и всю мебель в комнате директора, каждую вещь подержала в руках и аккуратно положила на место. Под матрацем она нашла бумажник, в нём — фотокарточку красивой женщины (погибшей жены Георгия Андреевича), несколько картонных удостоверений о военных наградах, скудную пачечку денег и ещё какие-то совсем уж неинтересные письма и бумажонки. И помыслить не могла Татьяна, до какой степени в эту минуту она была близка к окончанию всяких поисков! Одна из тех бумажонок, меньше других истрёпанная, исписанная корявым почерком, вроде бы даже трясущейся рукой, тем не менее весьма толково удостоверяла, что у гр. Белова Г. А. в присутствии понятых, сержанта Скарыхина О. О. и гр. Удаевой ГА., приняты для дальнейшей передачи в Государственный банк СССР золотой песок и золотые самородки общим весом в 3452 грамма. Не прочитала, даже не развернула Татьяна ту бумажку! Прикинув на глазок невеликую сумму директорской наличности и презрительно скривившись при этом, она подумала, что золотишко-то, видать, до сих пор в оборот не пущено. Иначе было бы тут не столько деньжат, а побольше.
Вот так супруги Щаповы вовлеклись в насквозь фальшивые хлопоты, которые заполнили всю их жизнь, все помыслы, и надолго!
Ежедневные инструкции Захара не отличались разнообразием. «Ты гляди!» — хрипел он. И Татьяна «глядела». Она пользовалась всяким поводом, чтобы оказаться поблизости от директора, внимала всем его словам и, конечно, не спускала с него глаз.
Давал ли Белов повод заподозрить себя как обладателя несметного богатства? Напротив! Мало-мальски объективный наблюдатель сразу распознал бы в нём бесхитростного бессребреника, увлечённого только работой. Он был весь на виду. С утра — небольшой маршрут по заповеднику, с расшифровкой звериных и птичьих следов, ведением дневника и, конечно, с охранными целями по тем направлениям, где мог пресечь все ещё пошаливавшего браконьера. Середина дня тратилась на хозяйственные и административные хлопоты. Потом допоздна палил керосин: спешно писал о поведении тигра. Между прочим, работа эта, по-видимому, очень ему удавалась. Так, во всяком случае, считала Агния, которой он по вечерам читал отдельные части.
Ну где тут признаки богатства? А Щаповы беспрерывно примечали их, и вскоре уже в чегыре глаза: Захар к тому времени, когда холода отпустили, прорезал в подборе подполья дырку и целыми днями наблюдал за управленческим домом, который был весь ему виден.
Всего дважды — и это показалось Захару ох как много — он выбирался из подполья и, соблюдая величайшие предосторожности, устраивал за Беловым слежку. Это были обычные утренние маршруты Георгия Андреевича, и оба они оказались совершенно одинаковыми — до горы Краснухи и обратно. Прямой путь безо всяких петель и поворотов к потаённым углам. Но сама местность — и гора, и глухой каньон с крутыми, красноватого цвета скальными обнажениями — показалась Захару вполне подходящей для захоронки. Там, как он знал, хватало и хитрых щелей, и даже пещерки, помнится, были… Если бы не страшный риск себя обнаружить да не изнурительность самой слежки, Щапов, как он полагал, приметил бы рано или поздно, куда вглядывается директор, останавливаясь в конце своего пути. А так приходилось ждать, когда тайга станет укрывчивой…
Георгий Андреевич действительно со всею пристальностью всматривался в причудливые каменные изломы на Краснухинском ключе. И цель этого занятия была тайной, ибо не мог же он признаться в своей ненаучной, наивной надежде, что вот именно сюда (нет лучше места!) придёт по весне тигрица Хромоножка и построит в небольшой горной щели логовище для тигрят.
Хромоножка… Так он привычно называл её про себя. И вдруг кличка оказалась неправильной. Однажды их пути пересеклись. Мог ли он не узнать её следы? Это была она, несомненно, она, но она уже не хромала! Вылизнула, значит, шершавым языком пулю из гноящейся раны, и рана затянулась.
А Захар-то, прильнувший к своей узкой, как прицел, дырке, решил, разглядывая вернувшегося из маршрута сияющего директора, что тот сегодня не иначе как позволил себе взять в руки заветные жестянки, погладил пальцами, повертел, попестовал смутно светящиеся самородки. Оттого и радуется… «Эх, надо бы нынче за ним пойти, — вздохнув, подумал Щапов. — Оказия — снег».
Так оно и шло, время.
B одну из предвесенних оттепелей, когда шумно закапало с крыш, когда снег сделался тяжёлым и липким и стоял довольно густой, медленно оседавший в безветрии туман, посреди словно бы потерявшего свои границы дня Щапов, прильнув к щели, поджидал директора. Это занятие уже сделалось для него привычным. В те мгновения, когда Белов оказывался в пределах видимости, он многое успевал подметить — и настроение своего супостата, и какую-нибудь странность в его одежде, и степень его усталости, и какой-то предмет в его руке, и в общем все-все. Схваченные таким образом мелкие факты он затем не спеша домысливал и… не скучал. Иной раз напряжённый взгляд из подполья действовал физически ощутительно, и Белов, почувствовав его на себе, недовольно оборачивался. В таких случаях Щапов поспешно прикрывал глаза.
В тот сумрачный, тягучий день директор что-то уж очень долго не появлялся — уже и на вечер, пожалуй, поворотило… Щапов мучился нетерпением. Но вот справа, с той стороны, где обзор ограничивался домишком Матвеевны, послышался шум движения. Он приближался. Возникла склонённая вперёд фигура директора, одновременно с крыльца управления с тонким жалостливым криком сбежала Агния. Директор встал, распрямился. Щапов увидел все и тоже едва не вскрикнул, на мгновение позабыв о своём секретном положении.
Глаза директора заплыли фиолетовыми натёками, нос разбух, через щеку — красно-бурая, с рваными краями царапина, губы уродливо вздулись и под нижней краснела перевёрнутой подковкой как бы вывернутая наружу ранка, какая бывает, когда от сильного кулачного удара губа прорезается насквозь о зубы. Одежда Георгия Андреевича была вся испятнана кровью, рукав полушубка полуоторван.
Директор пошевелил распухшими губами — улыбнулся Агнии, о чём, конечно, ни она, ни тайный наблюдатель не могли догадаться. За спиной Белова брякнули друг о друга два ружья, надетые крест-накрест, и ослабла, провиснув, верёвка, с помощью которой он тянул спаренные лыжи; на лыжах горбилась туша небольшого кабана.
— Георгий Андреевич, что же это?! Когда же это кончится?!-Агния прижала к груди руки.-Какие! Кто?!
— Встретились тут неподалёку два бугая, — невнятно пояснил он.
— Но вы-то, вы почему?! Пусть другие побольше ходят! Вы… вы для науки нужней!
— Да чего уж, — прошамкал он и, явно делая над собой усилие, медленно поднял руку и успокаивающе коснулся плеча девушки. Но от этого прикосновения Агния вся так и взвилась.
— Вы и права такого не имеете — собой рисковать! Сегодня побили, а завтра убьют! Что это, на самом-то деле, — на войне?! Ну, на войне, там ясно, там люди Родину защищали и гибли, им за это ордена посмерт-но давали. А здесь-то, здесь — из-за кабанёнка паршивого!
Директор, кажется, смутился от такого напора. Сказал, морщась и придерживая губу пальцами и этим достигнув некоторой отчётливости речи:
— Звери, Агнюша, тоже Родина. И птицы… Вся природа. Не все это пока понимают, объяснять приходится.
— Объяснили, называется!
«Действительно, объяснил… — размышлял Щапов, укладываясь на свою овчину. — Важно отделали,… Кто бы это? Ну и он их, видно… Экий ведь! Двоих. И оружие отнял, и дичину…»
Неожиданно мысль Захара Щапова, обретшая вследствие долгого неспешного существования ленивую замедленность, ринулась: «Так что же это я радуюсь? — холодея и машинально вскидываясь, подумал он. — Шлёпнут его, не ровен час, и прости-прощай, моё золотишко. Кто мне тогда укажет, где оно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Сильно, сильно переменился директор. Шутит. Хохочет. Бледный, отощавший до такой, кажется, степени, что, того и гляди, выпорхнет из неизменного кителька, а шустёр-то, а боек!…
Дремотное Терново закопошилось, потянулось к управлению, держа наготове наскоро придуманные или уже застарелые просьбы и претензии, а пуще того, обыкновенно любопытствуя — в точности так, как бывает, когда с дальнего промысла явится охотник с богатой добычей. «Дураки! — думала, щёлкая костяшками счётов, непроницаемо спокойная Татьяна. — Дураки и есть! Знали бы, по какой причине он такой счастливый, небось позеленели бы от зависти».
Терновский народец, забредя к Белову, так по большей части там и оседал — в разговорах, в хрусте скорлупы кедровых орешков, в табачном дыме, в скрипе пружин директорской койки под умостившимися на ней в ряд Никитой, инвалидом Силантьевым, дедом Савелкиным и Виктором Митюхиным. Изредка мирная беседа взрывалась звонко-сварливым криком Агнии, которая, забегая на минутку, безуспешно пыталась устыдить мужиков — чтобы не загрязняли да не прокуривали научное учреждение и дали бы директору отдохнуть с дороги.
Дверь в директорскую комнату всё время оставалась открытой. Татьяна, в одиночестве сидевшая в канцелярии, отчётливо слышала каждое сказанное там слово. Что говорили другие, ей было неинтересно, но каждую фразу Белова она ловила с жадным вниманием и в конце концов не могла не вывести, что если и есть у этого счастливца заботы, планы и замыслы, то все они вьются вокруг одного и того же: как сохранить заповедник в полной неприкосновенности. В эту самую неприкосновенность Татьяна никогда не верила, и поэтому, слушая, кривила губы усмешкой. Но зато директорские речи убедили её, что он, по крайней мере в ближайшее время, не намерен отлучаться — ни в новое долгое путешествие, ни в командировку в Москву, ни в район. Это было немаловажное обстоятельство.
В первый день Татьяне так и не удалось пошарить в комнате Белова. И возможность для Захара пробраться в баньку у незамерзающего ручья тоже представилась не скоро: до половины второго у директора горел свет, а тропинка в сторону баньки пролегала как раз под его окном; идти же кружным путём, целиной, чтобы след оставить, было и вообще рискованно.
В два часа ночи Татьяна стукнула об пол ухватом, и по этому сигналу Захар вылез наружу. Это был его первый за две недели жизни в доме жены выход, и впервые он почувствовал неимоверную власть подполья. Ноги не шли, стали как ватные; во всех движениях тела появилась неловкость: он натыкался на предметы, задевал плечами стены — совершенно незнакомое, неприятное состояние! Ощущения Щапова за тот час, который понадобился для ночного путешествия, были просто невыносимы. Как вздрагивал он, как старался не дышать, как, сделавшись вдруг верующим, молил бога, чтобы тот не позволил какой-нибудь окаянной собаке проснуться и залаять! В баньке же, откуда ещё не ветрилось тепло, он сразу взмок, но снять полушубок не решился и, обуреваемый желанием поскорей вернуться в подполье, скомкал поиски. Он почувствовал истинное облегчение, когда, не вступая с Татьяной в разговор, только рукой махнув в знак незадачи, нырнул наконец в раскрытый люк, в пахнущую землёй тьму. Тут он заторопился даже чрезмерно: устремясь в свой тёмный уголок, позабыл пригнуться и со всего маху ударился головой о поперечное перекрытие.
Дня через два Белов с утра, ещё затемно, уехал на пегаше в тайгу. Татьяна это подсмотрела и, явившись на работу пораньше, около часу находилась в управлении одна-одинёшенька. Она самым тщательным образом обследовала все углы и всю мебель в комнате директора, каждую вещь подержала в руках и аккуратно положила на место. Под матрацем она нашла бумажник, в нём — фотокарточку красивой женщины (погибшей жены Георгия Андреевича), несколько картонных удостоверений о военных наградах, скудную пачечку денег и ещё какие-то совсем уж неинтересные письма и бумажонки. И помыслить не могла Татьяна, до какой степени в эту минуту она была близка к окончанию всяких поисков! Одна из тех бумажонок, меньше других истрёпанная, исписанная корявым почерком, вроде бы даже трясущейся рукой, тем не менее весьма толково удостоверяла, что у гр. Белова Г. А. в присутствии понятых, сержанта Скарыхина О. О. и гр. Удаевой ГА., приняты для дальнейшей передачи в Государственный банк СССР золотой песок и золотые самородки общим весом в 3452 грамма. Не прочитала, даже не развернула Татьяна ту бумажку! Прикинув на глазок невеликую сумму директорской наличности и презрительно скривившись при этом, она подумала, что золотишко-то, видать, до сих пор в оборот не пущено. Иначе было бы тут не столько деньжат, а побольше.
Вот так супруги Щаповы вовлеклись в насквозь фальшивые хлопоты, которые заполнили всю их жизнь, все помыслы, и надолго!
Ежедневные инструкции Захара не отличались разнообразием. «Ты гляди!» — хрипел он. И Татьяна «глядела». Она пользовалась всяким поводом, чтобы оказаться поблизости от директора, внимала всем его словам и, конечно, не спускала с него глаз.
Давал ли Белов повод заподозрить себя как обладателя несметного богатства? Напротив! Мало-мальски объективный наблюдатель сразу распознал бы в нём бесхитростного бессребреника, увлечённого только работой. Он был весь на виду. С утра — небольшой маршрут по заповеднику, с расшифровкой звериных и птичьих следов, ведением дневника и, конечно, с охранными целями по тем направлениям, где мог пресечь все ещё пошаливавшего браконьера. Середина дня тратилась на хозяйственные и административные хлопоты. Потом допоздна палил керосин: спешно писал о поведении тигра. Между прочим, работа эта, по-видимому, очень ему удавалась. Так, во всяком случае, считала Агния, которой он по вечерам читал отдельные части.
Ну где тут признаки богатства? А Щаповы беспрерывно примечали их, и вскоре уже в чегыре глаза: Захар к тому времени, когда холода отпустили, прорезал в подборе подполья дырку и целыми днями наблюдал за управленческим домом, который был весь ему виден.
Всего дважды — и это показалось Захару ох как много — он выбирался из подполья и, соблюдая величайшие предосторожности, устраивал за Беловым слежку. Это были обычные утренние маршруты Георгия Андреевича, и оба они оказались совершенно одинаковыми — до горы Краснухи и обратно. Прямой путь безо всяких петель и поворотов к потаённым углам. Но сама местность — и гора, и глухой каньон с крутыми, красноватого цвета скальными обнажениями — показалась Захару вполне подходящей для захоронки. Там, как он знал, хватало и хитрых щелей, и даже пещерки, помнится, были… Если бы не страшный риск себя обнаружить да не изнурительность самой слежки, Щапов, как он полагал, приметил бы рано или поздно, куда вглядывается директор, останавливаясь в конце своего пути. А так приходилось ждать, когда тайга станет укрывчивой…
Георгий Андреевич действительно со всею пристальностью всматривался в причудливые каменные изломы на Краснухинском ключе. И цель этого занятия была тайной, ибо не мог же он признаться в своей ненаучной, наивной надежде, что вот именно сюда (нет лучше места!) придёт по весне тигрица Хромоножка и построит в небольшой горной щели логовище для тигрят.
Хромоножка… Так он привычно называл её про себя. И вдруг кличка оказалась неправильной. Однажды их пути пересеклись. Мог ли он не узнать её следы? Это была она, несомненно, она, но она уже не хромала! Вылизнула, значит, шершавым языком пулю из гноящейся раны, и рана затянулась.
А Захар-то, прильнувший к своей узкой, как прицел, дырке, решил, разглядывая вернувшегося из маршрута сияющего директора, что тот сегодня не иначе как позволил себе взять в руки заветные жестянки, погладил пальцами, повертел, попестовал смутно светящиеся самородки. Оттого и радуется… «Эх, надо бы нынче за ним пойти, — вздохнув, подумал Щапов. — Оказия — снег».
Так оно и шло, время.
B одну из предвесенних оттепелей, когда шумно закапало с крыш, когда снег сделался тяжёлым и липким и стоял довольно густой, медленно оседавший в безветрии туман, посреди словно бы потерявшего свои границы дня Щапов, прильнув к щели, поджидал директора. Это занятие уже сделалось для него привычным. В те мгновения, когда Белов оказывался в пределах видимости, он многое успевал подметить — и настроение своего супостата, и какую-нибудь странность в его одежде, и степень его усталости, и какой-то предмет в его руке, и в общем все-все. Схваченные таким образом мелкие факты он затем не спеша домысливал и… не скучал. Иной раз напряжённый взгляд из подполья действовал физически ощутительно, и Белов, почувствовав его на себе, недовольно оборачивался. В таких случаях Щапов поспешно прикрывал глаза.
В тот сумрачный, тягучий день директор что-то уж очень долго не появлялся — уже и на вечер, пожалуй, поворотило… Щапов мучился нетерпением. Но вот справа, с той стороны, где обзор ограничивался домишком Матвеевны, послышался шум движения. Он приближался. Возникла склонённая вперёд фигура директора, одновременно с крыльца управления с тонким жалостливым криком сбежала Агния. Директор встал, распрямился. Щапов увидел все и тоже едва не вскрикнул, на мгновение позабыв о своём секретном положении.
Глаза директора заплыли фиолетовыми натёками, нос разбух, через щеку — красно-бурая, с рваными краями царапина, губы уродливо вздулись и под нижней краснела перевёрнутой подковкой как бы вывернутая наружу ранка, какая бывает, когда от сильного кулачного удара губа прорезается насквозь о зубы. Одежда Георгия Андреевича была вся испятнана кровью, рукав полушубка полуоторван.
Директор пошевелил распухшими губами — улыбнулся Агнии, о чём, конечно, ни она, ни тайный наблюдатель не могли догадаться. За спиной Белова брякнули друг о друга два ружья, надетые крест-накрест, и ослабла, провиснув, верёвка, с помощью которой он тянул спаренные лыжи; на лыжах горбилась туша небольшого кабана.
— Георгий Андреевич, что же это?! Когда же это кончится?!-Агния прижала к груди руки.-Какие! Кто?!
— Встретились тут неподалёку два бугая, — невнятно пояснил он.
— Но вы-то, вы почему?! Пусть другие побольше ходят! Вы… вы для науки нужней!
— Да чего уж, — прошамкал он и, явно делая над собой усилие, медленно поднял руку и успокаивающе коснулся плеча девушки. Но от этого прикосновения Агния вся так и взвилась.
— Вы и права такого не имеете — собой рисковать! Сегодня побили, а завтра убьют! Что это, на самом-то деле, — на войне?! Ну, на войне, там ясно, там люди Родину защищали и гибли, им за это ордена посмерт-но давали. А здесь-то, здесь — из-за кабанёнка паршивого!
Директор, кажется, смутился от такого напора. Сказал, морщась и придерживая губу пальцами и этим достигнув некоторой отчётливости речи:
— Звери, Агнюша, тоже Родина. И птицы… Вся природа. Не все это пока понимают, объяснять приходится.
— Объяснили, называется!
«Действительно, объяснил… — размышлял Щапов, укладываясь на свою овчину. — Важно отделали,… Кто бы это? Ну и он их, видно… Экий ведь! Двоих. И оружие отнял, и дичину…»
Неожиданно мысль Захара Щапова, обретшая вследствие долгого неспешного существования ленивую замедленность, ринулась: «Так что же это я радуюсь? — холодея и машинально вскидываясь, подумал он. — Шлёпнут его, не ровен час, и прости-прощай, моё золотишко. Кто мне тогда укажет, где оно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24