Мрачно нахохлился Белов; забытый, покачивался на его груди бинокль. Мернова, сердито погонявшего по бездорожью лошадь, беспокоил цвет солнца, предвещавший, по мнению участкового, близкую оттепель.
— Ишь, золотит… — бормотал он. — Того и гляди, весь снег стает, и придётся нам с тобой, Василь Василь-ич, сани в Ваулове, кержакам на забаву, оставить. На спине меня повезёшь. Ах, язви, и седло-то я не захватил…
Белов, внимательно посмотрев на солнце, успокоил:
— Потеплеть потеплеет, но не растает. Снег на мёрзлую землю выпал, будет лежать — верная примета.
— Хорошо бы…
И вот тут Белов, немного ослеплённый солнцем, отведя взгляд в сторону, заметил на снегу цепочку следов — почти занесённых и различимых только благодаря боковому утреннему свету.
— Иван, постой-ка, — с радостной встревоженностью вскрикнул он, мгновенно соскакивая с саней. — Понимаешьли, такие следы!
— Ну и глазастый ты, Андреич. Что значит разведка! Я вот ничего не вижу. Ну что там? Уж не тигра ли пробежала?
— Увы, тигра-то на двух ногах, — разочарованно отозвался Белов. — И не бежала, а скорей всего еле-еле плелась. — Он присел возле следов и ребром ладони осторожно сгрёб с одного из них тонкий слой снега. — Странно!
— Человек, значит, считаешь? — подойдя, сказал тоже заинтересовавшийся Мернов. — Ну, охотник, допустим. Вряд ли! Что тут, в этой пустыне, делать? А зазря ноги мять наши мужички не станут.
— Не охотник, а охотница. Ты посмотри, какой след маленький. — Белов пальцем очертил след, призадумался. — Нет, пожалуй, и не женщина: шаг короткий и вес не тот… Ребёнок лет одиннадцати-двенадцати, обут в улы, прошёл вчера. Вот так.
— Убедительно расписал. Одно у меня в голове никак не помещается: зачем он в ту сторону направился? Если бы он, наоборот, оттуда шёл, то и попал бы как раз в Ваулово, а туда… Туда эта гарь проклятущая вёрст на двадцать, отлично я её знаю, в тридцать восьмом году горело, сам тушил…
— Заблудился он. Искать надо, Иван. Давай вон на ту горушку поднимемся, чтобы осмотреться. Устал он, далеко уйти не мог.
Милиционер, ворча: «Вот, язви его, и сократили дорожку», — развернул лошадь. Виляя среди ёлок, одолели подъем. Белов, стоя в санях, приставил к глазам бинокль. Сначала он видел почти неприметный пунктир следов, потом стекла приблизили ссутулившуюся у прогоревшего костерка уже припорошенную снегом фигурку.
— Ах ты!… Видно, уже замёрз. И морозу-то не больше двух градусов… Ты меня догоняй, — сказал Белов и, соскочив с саней, помчался, делая громадные прыжки, под уклон.
Так, бегом, ни разу не приостановившись, он достиг печального кострища, схватил на руки сжавшегося в комок мальчишку, расстегнул на нём утлую одежонку и приложил ухо к смугловатой груди. Вначале стук собственного сердца и учащённое после бега дыхание помешали ему слышать; усилием воли, стиснув зубы, он замер, и тогда, как бы издалека, но надёжное, слышимое, до него донеслось: «Та-да-дахх!…»
— Жив! — с шумом выдохнул он.
Когда подъехал Мернов, костёр уже потрескивал, разгораясь. Белов, раздетый, в одном кителе, метался, выискивая под снегом горелые сушнины. Найдёныш, с головой завёрнутый в его полушубок, лежал неподвижно. Не тратя времени на расспросы, участковый тоже занялся костром. Вскоре громадное пламя с шумом взметнулось вверх.
Белов был несуетливо деловит, быстр и точен в движениях, говорил мало, его короткие фразы звучали отрывисто, как приказания. Мернов, невольно признавая превосходство нового знакомого, подчинялся со сноровистостью фронтовика и таёжника.
— Сани разверни, поставь сюда… Тулуп расстели!… Так! Теперь раздевай его… Попку давай… Ну и попка — два кулачка! Отощал парень; видно, давно блуждает…
В извлечённой из беловского вещмешка аптечной укладке нашлись шприц, склянка со спиртом, какие-то лекарства. Сделав мальчику инъекцию кофеина, Белов стал с яростью растирать маленькое блеклое тельце, и вскоре мальчик вздохнул и открыл глаза.
— Ну, парень, теперь умрёшь не скоро, — сказал Мернов. — Вот кого благодари — разведку! Откуда ты? Чей? Как звать-то?
— Я Люрл… — еле слышно прошептал мальчик. — Моя… — в бессилии он снова сомкнул глаза.
— Люрл? Юрка, иначе говоря. Юрка — самое правильное! Слышь, Андреич, что-то не видал я такого в Ваулове. Не вауловский, ясно. Из тазов, пожалуй, а это ох издалека.
— Чёрт знает что, — сердито буркнул Белов. — Маленький, ему сейчас в школе сидеть надо, а он в одиночку бродит.
— Так ведь не везде школа близко. А потом… Ихний брат с самого детства так-то. Что тайга даёт, тем и промышляют…
— Там, в мешке у меня, есть банка тушёнки. Бульон надо сварить. Доставай котелок. Но спешить надо. Боюсь, паренёк так не отделается, как бы воспаление лёгких не подхватил. Медицина какая-нибудь есть в Ваулове?
— Фельдшерица.
Несколько ложек бульона, насильно влитых укутанному в полушубок, остававшемуся в забытьи мальчику, кажется, не улучшили его состояния. Он почти не открывал глаз, бормотал что-то не по-русски — бредил.
Заторопились тронуться в путь. Мернов то и дело погонял лошадь. Однако, когда выбрались с гари и отыскали некое подобие ведущей в сторону Ваулова дороги, стало сбываться предсказание участкового: сильно потеплело, и снег сделался липким. Василь Васильич, награждаемый ударами вожжей, старавшийся изо всех сил (будто понимал важность момента), захрипел, заспотыкался, на его боках появилась пена.
— Стой, — сказал Белов. — Так мы далеко не уедем. Надо Василь Васильича хоть от моих-то килограммов избавить. Мальчика в свою шинель укутай. А я дойду теперь. Давай прощаться, Иван. Руку, браток.
— Ах, язви! — досадливо покрикивал Мернов. — Никак не хотел я тебя одного отпускать. Ну дело разве, директор всё-таки, а пойдёшь пешком!
— Ничего, невелика птица. А пройтись мне просто полезно. Так что, как говорится, исполняй свой долг, товарищ младший лейтенант. И трогай.
— Я, как только в Ваулове закончу — дознание у меня там, вопросец щекотливый насчёт одного гуляки таёжного, — сразу в Терново заверну. Жди дня через два-три.
Белов надел на спину вещмешок, ружьё и лыжи повесил на плечо. Помахал тронувшему лошадь участковому, а когда повозка скрылась за деревьями, вынул из кармана артиллерийскую буссоль и, прицелясь на ярко высвеченную солнцем возвышенность, двинулся прямиком через чащу.
Не зря птицы слетаются поближе к вырубке, на которой привольно, раскидав как попало свои вещи, расположился бородатый охотник. Будет воронам славная пожива. Захар Щапов свежует только что добытую пятнистую оленуху, свежует без скаредности — шкуру и окорока себе, остальное клевать таёжным вещунам. Пар идёт от подвешенной на сук, наполовину уже обнажённой, влажно сверкающей туши.
Несколько дней свободы сильно изменили Щапова. Если бы не стриженная под машинку голова (шапку и полушубок он сбросил наземь), трудно было бы догадаться, что это преступник. Вид сытый, повадка уверенная, не боязливая.
Да и настроение у Захара Щапова хорошее. Пением веселит себя охотник.
Неожиданно, безо всякой, казалось бы, причины, оборвалось беспечное пение. Ссутулился охотник, посмотрел по-волчьи исподлобья и вдруг резко повернулся в сторону учуянной опасности.
Там — другой человек.
В общем, человек как человек. Лицо открытое, цветом бледноватое, городское; правда, из-под полушубка виднеется стоячий, с красным кантом ворот офицерского кителя, но это ничего, зато ружьё у незнакомца в чехле за спиной. Ясное дело, приезжий какой-то, олух неотёсанный, заблудился, будет дорогу спрашивать.
Но ничего такого не спросил приезжий, а сделал вдруг нечто несообразное: рыскнул к висевшему на кусте старинному, с гранёным стволом ружью и, завладев им и мгновенно проверив, заряжено ли оно (оно оказалось заряженным), попросил завораживающе любезным тоном:
— Ножик, пожалуйста, бросьте.
Измазанная кровью рука Щапова по-боевому сжала финку, но под ружейным прицелом он сразу же одумался. Небрежно поигрывая финкой, спросил:
— А коли не брошу, что будет?
— А это смотря по тому, чем у вас патрон начинён — пулей или дробью.
— Хватило бы и дроби, — вздохнул Щапов, насторожённо поглядывая на чёрное дульное отверстие. — Однако пуля там, круглая. Неужто так и пальнёшь в меня, в живого? Это ж какую нечеловеческую злобу надо иметь!
— А я — в ногу.
— В ногу тоже больно, — качнул головой Щапов и нехотя выронил финку; сверкнув, она аккуратно воткнулась в снег. — И откуда ты на мою голову навязался? Чего я тебе такого сделал? Стоял себе… Никого, кажись, не трогал…
— Заповедник здесь, а вы оленуху убили, причём, кажется, стельную. Придётся ответ держать, по закону.
— Ещё и заповедник какой-то… Впервой слышу… — И вдруг закричал, мгновенно налившись гневом: — А ты кто такой?! Ты какое имеешь право нападать на мирного человека?!
— Я директор заповедника. Предъявите документы.
— Документы… Без надобности они нам… — смиряясь и оттягивая время, пробормотал Щапов. — Виноватый я, ну… Бес попутал. Нечаянно я её — думал, волк. Бежит, я — пах! Оно возьми и попади. Буквально само стрельнуло! Отпусти, начальник, а? И её себе возьмёшь, и ружьё, так и быть, забирай и пользуйся — неплохое ружьишко…
— Ладно. Хватит трепаться. В Терново пойдём, разобраться надо, что вы за личность.
В путь пустились в таком порядке: впереди впряжённый в верёвочную лямку Щапов тащил оленью тушу; сзади — угрюмо молчаливый Белов с ружьём наперевес. То и дело Щапов досадливо качал головой: «Ай-я-яй, ну и ну!…» Ничего хорошего ему не сулил неожиданный поворот событий. Он, наконец, остановился, обернулся к Белову:
— Отпусти, начальник! Христом-богом прошу! Хошь, на колени стану? Отпусти! Откроюсь я тебе… Из заключения иду. Все своё отсидел, домой пробираюсь, детишки у меня, ждут, поди… А тут вот чуть с голоду не помер, в тайге-то. Ну, шлёпнул эту… Ты сам рассуди, каково мне теперь перед властями оказаться? И старое припомнят, и новое припаяют. А ведь не вор я и не бандит, за бабу страдал, за ревность. Эх! Это из-за двух-то пудов мяса!
Кажется, поверил Белов. Вроде бы сочувствием или сожалением покривилось его лицо. Но словами не слишком-то обнадёжил Щапова:
— Не в тюрьму же я вас веду. В Тернове тюрьмы нет. Вот выясню личность, адрес, составлю протокол и отпущу. Поступите работать и заплатите штраф за оленуху.
— А какая тебе польза от штрафа? Чай, весь его в государство сдашь. Ты меня лучше отпусти, поверь моему слову — да вот ни в жизнь ни одного человека не обманул! — и я приду к тебе сам и по-тихому тебе вручу… Да я, хошь, самородок тебе преподнесу, сто двадцать три грамма, у меня в верном месте припрятан! Ещё корень женьшень дам, на перваке, в бутылочке настоян. От него во как твоё здоровье поднимется…
— Ну и тип, — криво усмехнулся Белов. — Ну, нечего, шагай.
Снова тронулись.
И вдруг глаза Захара Щапова засветились.
Казалось бы, что особенного: на кусте ветка надломлена. И всё же с определённым смыслом, даже как бы настойчиво, её ошкуренный конец указывал вперёд и чуть левей. А там — ещё одна точно так же направленная неизвестной рукой ветка…
Щапов осторожно оглянулся: заметил конвоир или нет? Тот идёт задумавшись, ничего он не заметил. Однако внимания, хват этакий, не теряет.
— Идите прямо. Что это вас все влево заносит?
— Тут тропка оленья, тащить малость полегче. Замаялся я…
Белов уступил, смолчал; заинтересовался укрытой снегом тропкой, действительно, есть здесь хоженый звериный путь, видимо, водопой близко…
Через минуту — новый знак, тонкая, неестественно прямая линия, как бы прочерченная по снегу поперёк звериной тропы. А дальше — просвет, и угадывался близкий овражий склон…
В трёх шагах от странной линии Щапов скинул с плеча верёвочную петлю и, как-то нелепо подпрыгнув, чем немало удивил конвоира, дал стрекача.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
— Ишь, золотит… — бормотал он. — Того и гляди, весь снег стает, и придётся нам с тобой, Василь Василь-ич, сани в Ваулове, кержакам на забаву, оставить. На спине меня повезёшь. Ах, язви, и седло-то я не захватил…
Белов, внимательно посмотрев на солнце, успокоил:
— Потеплеть потеплеет, но не растает. Снег на мёрзлую землю выпал, будет лежать — верная примета.
— Хорошо бы…
И вот тут Белов, немного ослеплённый солнцем, отведя взгляд в сторону, заметил на снегу цепочку следов — почти занесённых и различимых только благодаря боковому утреннему свету.
— Иван, постой-ка, — с радостной встревоженностью вскрикнул он, мгновенно соскакивая с саней. — Понимаешьли, такие следы!
— Ну и глазастый ты, Андреич. Что значит разведка! Я вот ничего не вижу. Ну что там? Уж не тигра ли пробежала?
— Увы, тигра-то на двух ногах, — разочарованно отозвался Белов. — И не бежала, а скорей всего еле-еле плелась. — Он присел возле следов и ребром ладони осторожно сгрёб с одного из них тонкий слой снега. — Странно!
— Человек, значит, считаешь? — подойдя, сказал тоже заинтересовавшийся Мернов. — Ну, охотник, допустим. Вряд ли! Что тут, в этой пустыне, делать? А зазря ноги мять наши мужички не станут.
— Не охотник, а охотница. Ты посмотри, какой след маленький. — Белов пальцем очертил след, призадумался. — Нет, пожалуй, и не женщина: шаг короткий и вес не тот… Ребёнок лет одиннадцати-двенадцати, обут в улы, прошёл вчера. Вот так.
— Убедительно расписал. Одно у меня в голове никак не помещается: зачем он в ту сторону направился? Если бы он, наоборот, оттуда шёл, то и попал бы как раз в Ваулово, а туда… Туда эта гарь проклятущая вёрст на двадцать, отлично я её знаю, в тридцать восьмом году горело, сам тушил…
— Заблудился он. Искать надо, Иван. Давай вон на ту горушку поднимемся, чтобы осмотреться. Устал он, далеко уйти не мог.
Милиционер, ворча: «Вот, язви его, и сократили дорожку», — развернул лошадь. Виляя среди ёлок, одолели подъем. Белов, стоя в санях, приставил к глазам бинокль. Сначала он видел почти неприметный пунктир следов, потом стекла приблизили ссутулившуюся у прогоревшего костерка уже припорошенную снегом фигурку.
— Ах ты!… Видно, уже замёрз. И морозу-то не больше двух градусов… Ты меня догоняй, — сказал Белов и, соскочив с саней, помчался, делая громадные прыжки, под уклон.
Так, бегом, ни разу не приостановившись, он достиг печального кострища, схватил на руки сжавшегося в комок мальчишку, расстегнул на нём утлую одежонку и приложил ухо к смугловатой груди. Вначале стук собственного сердца и учащённое после бега дыхание помешали ему слышать; усилием воли, стиснув зубы, он замер, и тогда, как бы издалека, но надёжное, слышимое, до него донеслось: «Та-да-дахх!…»
— Жив! — с шумом выдохнул он.
Когда подъехал Мернов, костёр уже потрескивал, разгораясь. Белов, раздетый, в одном кителе, метался, выискивая под снегом горелые сушнины. Найдёныш, с головой завёрнутый в его полушубок, лежал неподвижно. Не тратя времени на расспросы, участковый тоже занялся костром. Вскоре громадное пламя с шумом взметнулось вверх.
Белов был несуетливо деловит, быстр и точен в движениях, говорил мало, его короткие фразы звучали отрывисто, как приказания. Мернов, невольно признавая превосходство нового знакомого, подчинялся со сноровистостью фронтовика и таёжника.
— Сани разверни, поставь сюда… Тулуп расстели!… Так! Теперь раздевай его… Попку давай… Ну и попка — два кулачка! Отощал парень; видно, давно блуждает…
В извлечённой из беловского вещмешка аптечной укладке нашлись шприц, склянка со спиртом, какие-то лекарства. Сделав мальчику инъекцию кофеина, Белов стал с яростью растирать маленькое блеклое тельце, и вскоре мальчик вздохнул и открыл глаза.
— Ну, парень, теперь умрёшь не скоро, — сказал Мернов. — Вот кого благодари — разведку! Откуда ты? Чей? Как звать-то?
— Я Люрл… — еле слышно прошептал мальчик. — Моя… — в бессилии он снова сомкнул глаза.
— Люрл? Юрка, иначе говоря. Юрка — самое правильное! Слышь, Андреич, что-то не видал я такого в Ваулове. Не вауловский, ясно. Из тазов, пожалуй, а это ох издалека.
— Чёрт знает что, — сердито буркнул Белов. — Маленький, ему сейчас в школе сидеть надо, а он в одиночку бродит.
— Так ведь не везде школа близко. А потом… Ихний брат с самого детства так-то. Что тайга даёт, тем и промышляют…
— Там, в мешке у меня, есть банка тушёнки. Бульон надо сварить. Доставай котелок. Но спешить надо. Боюсь, паренёк так не отделается, как бы воспаление лёгких не подхватил. Медицина какая-нибудь есть в Ваулове?
— Фельдшерица.
Несколько ложек бульона, насильно влитых укутанному в полушубок, остававшемуся в забытьи мальчику, кажется, не улучшили его состояния. Он почти не открывал глаз, бормотал что-то не по-русски — бредил.
Заторопились тронуться в путь. Мернов то и дело погонял лошадь. Однако, когда выбрались с гари и отыскали некое подобие ведущей в сторону Ваулова дороги, стало сбываться предсказание участкового: сильно потеплело, и снег сделался липким. Василь Васильич, награждаемый ударами вожжей, старавшийся изо всех сил (будто понимал важность момента), захрипел, заспотыкался, на его боках появилась пена.
— Стой, — сказал Белов. — Так мы далеко не уедем. Надо Василь Васильича хоть от моих-то килограммов избавить. Мальчика в свою шинель укутай. А я дойду теперь. Давай прощаться, Иван. Руку, браток.
— Ах, язви! — досадливо покрикивал Мернов. — Никак не хотел я тебя одного отпускать. Ну дело разве, директор всё-таки, а пойдёшь пешком!
— Ничего, невелика птица. А пройтись мне просто полезно. Так что, как говорится, исполняй свой долг, товарищ младший лейтенант. И трогай.
— Я, как только в Ваулове закончу — дознание у меня там, вопросец щекотливый насчёт одного гуляки таёжного, — сразу в Терново заверну. Жди дня через два-три.
Белов надел на спину вещмешок, ружьё и лыжи повесил на плечо. Помахал тронувшему лошадь участковому, а когда повозка скрылась за деревьями, вынул из кармана артиллерийскую буссоль и, прицелясь на ярко высвеченную солнцем возвышенность, двинулся прямиком через чащу.
Не зря птицы слетаются поближе к вырубке, на которой привольно, раскидав как попало свои вещи, расположился бородатый охотник. Будет воронам славная пожива. Захар Щапов свежует только что добытую пятнистую оленуху, свежует без скаредности — шкуру и окорока себе, остальное клевать таёжным вещунам. Пар идёт от подвешенной на сук, наполовину уже обнажённой, влажно сверкающей туши.
Несколько дней свободы сильно изменили Щапова. Если бы не стриженная под машинку голова (шапку и полушубок он сбросил наземь), трудно было бы догадаться, что это преступник. Вид сытый, повадка уверенная, не боязливая.
Да и настроение у Захара Щапова хорошее. Пением веселит себя охотник.
Неожиданно, безо всякой, казалось бы, причины, оборвалось беспечное пение. Ссутулился охотник, посмотрел по-волчьи исподлобья и вдруг резко повернулся в сторону учуянной опасности.
Там — другой человек.
В общем, человек как человек. Лицо открытое, цветом бледноватое, городское; правда, из-под полушубка виднеется стоячий, с красным кантом ворот офицерского кителя, но это ничего, зато ружьё у незнакомца в чехле за спиной. Ясное дело, приезжий какой-то, олух неотёсанный, заблудился, будет дорогу спрашивать.
Но ничего такого не спросил приезжий, а сделал вдруг нечто несообразное: рыскнул к висевшему на кусте старинному, с гранёным стволом ружью и, завладев им и мгновенно проверив, заряжено ли оно (оно оказалось заряженным), попросил завораживающе любезным тоном:
— Ножик, пожалуйста, бросьте.
Измазанная кровью рука Щапова по-боевому сжала финку, но под ружейным прицелом он сразу же одумался. Небрежно поигрывая финкой, спросил:
— А коли не брошу, что будет?
— А это смотря по тому, чем у вас патрон начинён — пулей или дробью.
— Хватило бы и дроби, — вздохнул Щапов, насторожённо поглядывая на чёрное дульное отверстие. — Однако пуля там, круглая. Неужто так и пальнёшь в меня, в живого? Это ж какую нечеловеческую злобу надо иметь!
— А я — в ногу.
— В ногу тоже больно, — качнул головой Щапов и нехотя выронил финку; сверкнув, она аккуратно воткнулась в снег. — И откуда ты на мою голову навязался? Чего я тебе такого сделал? Стоял себе… Никого, кажись, не трогал…
— Заповедник здесь, а вы оленуху убили, причём, кажется, стельную. Придётся ответ держать, по закону.
— Ещё и заповедник какой-то… Впервой слышу… — И вдруг закричал, мгновенно налившись гневом: — А ты кто такой?! Ты какое имеешь право нападать на мирного человека?!
— Я директор заповедника. Предъявите документы.
— Документы… Без надобности они нам… — смиряясь и оттягивая время, пробормотал Щапов. — Виноватый я, ну… Бес попутал. Нечаянно я её — думал, волк. Бежит, я — пах! Оно возьми и попади. Буквально само стрельнуло! Отпусти, начальник, а? И её себе возьмёшь, и ружьё, так и быть, забирай и пользуйся — неплохое ружьишко…
— Ладно. Хватит трепаться. В Терново пойдём, разобраться надо, что вы за личность.
В путь пустились в таком порядке: впереди впряжённый в верёвочную лямку Щапов тащил оленью тушу; сзади — угрюмо молчаливый Белов с ружьём наперевес. То и дело Щапов досадливо качал головой: «Ай-я-яй, ну и ну!…» Ничего хорошего ему не сулил неожиданный поворот событий. Он, наконец, остановился, обернулся к Белову:
— Отпусти, начальник! Христом-богом прошу! Хошь, на колени стану? Отпусти! Откроюсь я тебе… Из заключения иду. Все своё отсидел, домой пробираюсь, детишки у меня, ждут, поди… А тут вот чуть с голоду не помер, в тайге-то. Ну, шлёпнул эту… Ты сам рассуди, каково мне теперь перед властями оказаться? И старое припомнят, и новое припаяют. А ведь не вор я и не бандит, за бабу страдал, за ревность. Эх! Это из-за двух-то пудов мяса!
Кажется, поверил Белов. Вроде бы сочувствием или сожалением покривилось его лицо. Но словами не слишком-то обнадёжил Щапова:
— Не в тюрьму же я вас веду. В Тернове тюрьмы нет. Вот выясню личность, адрес, составлю протокол и отпущу. Поступите работать и заплатите штраф за оленуху.
— А какая тебе польза от штрафа? Чай, весь его в государство сдашь. Ты меня лучше отпусти, поверь моему слову — да вот ни в жизнь ни одного человека не обманул! — и я приду к тебе сам и по-тихому тебе вручу… Да я, хошь, самородок тебе преподнесу, сто двадцать три грамма, у меня в верном месте припрятан! Ещё корень женьшень дам, на перваке, в бутылочке настоян. От него во как твоё здоровье поднимется…
— Ну и тип, — криво усмехнулся Белов. — Ну, нечего, шагай.
Снова тронулись.
И вдруг глаза Захара Щапова засветились.
Казалось бы, что особенного: на кусте ветка надломлена. И всё же с определённым смыслом, даже как бы настойчиво, её ошкуренный конец указывал вперёд и чуть левей. А там — ещё одна точно так же направленная неизвестной рукой ветка…
Щапов осторожно оглянулся: заметил конвоир или нет? Тот идёт задумавшись, ничего он не заметил. Однако внимания, хват этакий, не теряет.
— Идите прямо. Что это вас все влево заносит?
— Тут тропка оленья, тащить малость полегче. Замаялся я…
Белов уступил, смолчал; заинтересовался укрытой снегом тропкой, действительно, есть здесь хоженый звериный путь, видимо, водопой близко…
Через минуту — новый знак, тонкая, неестественно прямая линия, как бы прочерченная по снегу поперёк звериной тропы. А дальше — просвет, и угадывался близкий овражий склон…
В трёх шагах от странной линии Щапов скинул с плеча верёвочную петлю и, как-то нелепо подпрыгнув, чем немало удивил конвоира, дал стрекача.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24