– Ты получишь такую женщину, каких любишь. Потому что эта, – он указал на Веронику, – потому что эта тебе не нравится.
Глава восьмая
Оборотень
Вероника вывела из сарая велосипед и по песчаной дороге вдоль опушки леса добралась до шоссе. Здесь она свернула в сторону лежащей в трех километрах деревеньки, едва бросив взгляд на лесной поселок Модренги, который она миновала, – несколько рядов одинаковых домов из белого кирпича. Перед каждым было небольшое подворье, огороженное сеткой, а также хозяйственные постройки для коровы или свиней. Но мало кто из лесных работников (в основном они жили в этом поселке) держал корову, свинью или даже кур, уток, гусей, хотя каждому полагалось по полтора гектара пахотной земли и пастбище. Они имели право и на аренду государственной земли.
На подворьях роились дети, а перед магазином в поселке всегда стояла длинная очередь женщин. Они покупали все подряд: яйца, молоко, ветчину, мороженую птицу, сыр, не говоря уже о хлебе и булках. Женщины просили заведующую магазином, чтобы она привозила даже морковь и лук. Редко у кого из них был при доме огородик с овощами. Их мужья хорошо зарабатывали в лесу, даже лучше, чем лесничие и лесники, и, хотя без передышки жаловались на тяжкую жизнь, выделенные им поля зарастали сорняками, что сердило крестьян из соседней деревеньки, потому что Семена сорняков ветер переносил на их поля. Хорст Собота, так же, как другие крестьяне, с презрением и недоверием относился к лесным людям, как их называли. Часто они бывали пьяными, грязными, такими же грязными выглядели их дети. Хорст утверждал, что у этих людей лес отобрал душу. Но правда выглядела несколько иначе. Каждый из лесных людей в прошлом искал заработков в каком-нибудь городе, на большом заводе, на крупной стройке, шахте или металлургическом комбинате. Но они не выдерживали темпа работы, жизни в коллективе. По несколько раз они меняли места работы, пока в конце концов не попадали в лес, потому что здесь им предлагали квартиру и работу, которая не требовала строгой пунктуальности. Лесничий или лесник попросту назначал работнику уход за каким-нибудь участком леса, прочистку молодняка, поручал снять кору со стволов, предназначенных на телеграфные столбы. Каждый сам делал то, что ему было велено – никто не был в состоянии проверить, начал ли он работу в означенный час. Только во время вырубок нужно было работать вместе, но тоже небольшими группами. Зарабатывали по-разному, некоторые лишь столько, чтобы получить основную зарплату и полагающуюся тогда прибавку на неработающую жену и кучу детей. Способ оплаты труда не располагал к усилиям, гораздо легче было увеличить доходы на еще одну дополнительную выплату, на очередного ребенка. Этим ограничивались их интересы и амбиции.
В поселке не выписывали ни одной газеты, ни в одном доме не было книг, а среди примитивной утвари выделялся только телевизор. То и дело милицейский «УАЗ» приезжал в поселок, чтобы прекратить очередную драку или семейный скандал, вызванные пьянством и ревностью. Как забавную историю, рассказывали о молодой жене одного лесоруба, которая, как только приехала в поселок, велела мужу засадить поле картофелем, развела и поливала огородик, купила цыплят и утят. А потом кто-то каждую ночь выкапывал у нее картошку, крал морковь и лук из огорода, начали пропадать цыплята и утята. Год спустя она стала такой же, как другие – стала ходить за всем в магазин и часами бессмысленно чесать язык, сплетничать, подглядывать, как ведут себя другие женщины, куда вечерами ходят их мужья.
Минуя лесной поселок, Вероника на миг подумала: «Что болтают женщины из поселка, а также мужчины, о ее бегстве от Кулеши?» Ведь о том, что произошло в тот вечер у Кулеши, не умолчал ни тракторист Будрыс, ни лесник Вздренга – причина бегства была всем известна. Для мужчин Вероника стала обыкновенной шлюхой, которая предпочла старого Хорста, а для женщин – какой-то странной, чтобы не сказать – ненормальной. Другое дело, если бы Кулеша напивался каждую ночь или сразу после свадьбы начал бить жену, хотя и это не могло быть таким важным, если женщина любит мужчину, а мужчина любит женщину. Единственное, о чем они спрашивали – отдавал ли Кулеша Веронике всю зарплату или большую ее часть оставлял для себя и приятелей. Ведь именно это, а не что-то другое считалось у этих женщин самым важным в жизни с мужчиной.
Никогда она не была так близка к пониманию ненависти, которую Хорст питал к лесу и лесным людям. Поэтому все быстрее крутила педали, а ветер раздувал ее тонкую юбку, обнажая яблоки колен и смуглые бедра. Она не чувствовала – как раньше – ни чуточки стыда и не одергивала юбку, когда проезжала мимо какого-нибудь лесоруба с моторной пилой на плече, с топором или тесаком и видела их алчные взгляды, направленные на ее бедра. Омерзительная когда-то для нее мужская похоть теперь пробуждала в ней какую-то мстительную радость. «Пусть их мучит голод желания. Никогда меня больше ни один не получит» – такие слова она, наверное, подобрала бы, если бы хотела выразить свои чувства. Но она не делала этого, потому что одновременно у нее было неприятное ощущение, что она – существо как бы вдвойне покалеченное, что ее бедра никогда уже не раздвинутся ни для одного мужчины. Но раз ее уродство оставалось только ее тайной, разве не могла она мстить тем, кто был причиной этого уродства, дразнить их своим телом и чувствовать мстительную радость?
Она ехала в деревню, чтобы купить гуся для Юзефа Марына, потому что так велел Собота. Веронике казалось, что от любви Хорста к ней уже немного осталось – она в доме никто, обычная служанка. Моментами она думала, что не любит Марына как бы вдвойне – за то, что тот был свидетелем ее позора и не сделал ни одного движения (а ведь это сильный человек, а не какой-нибудь трус), чтобы она этого позора избежала. А кроме того, он украл (она так это определяла) любовь, которой одаривал ее Хорст Собота. Конечно, она провинилась перед Хорстом, но он ее, похоже, понял и должен простить. Этим воспользовался, однако, этот чужой человек и занял ее место. Да, ей было за что не любить Марына и относиться к нему как к врагу.
Но существовало и еще что-то странное, чего она не могла понять. Один вид Марына – его мальчишеской фигуры, белых зубов и пренебрежительной улыбки, а прежде всего его запах, который она чувствовала – дорогих сигарет, ланолинового крема и мужского пота, – наполнял Веронику каким-то непонятным беспокойством и тоской. Она вынуждена признаться себе, что, когда Марына не было дома, ей чего-то не хватало. Она шла в его комнату, открывала шкаф и вдыхала запах вещей, рассматривала страшные фотографии, каждый раз (хоть в последнее время все слабее) ощущая всепроникающее тепло внизу живота. Ее сильно задели слова Хорста Соботы, которые он произнес, вылезая из гроба: «Я найду для тебя женщину, потому что эта тебе не нравится». А ведь, казалось, она должна была быть довольна, что Хорст ее уважает, не думает как о шлюхе для этого чужого человека. И раз она не нравится Марыну, то тем лучше – не будет приставать. «Он задел мою глупую амбицию», – подумала Вероника и решила забыть о словах Хорста. И зачем ей какая-то там амбиция, желание нравиться, раз она двойная калека, не хочет ничьей похоти, а если и ждет чего-то от жизни, то, может быть, любви чистой, настоящей, как у тех мужчин и женщин, о которых когда-то Марын рассказывал Кулеше. Однако она не забыла слов Хорста и с тех пор при каждой возможности ходила по дому в коротких платьицах, к завтраку и к ужину набрасывала на голое тело халат и старалась, чтобы раз за разом перед Марыном открывалась полоска груди или бедра. Она с нетерпением ждала, что перехватит брошенный украдкой взгляд Марына, и тогда – как она себе представляла – причинит ему боль. Но на самом деле не хотелось ли ей попросту опровергнуть слова Хорста, что она не нравится Марыну? Отчего бы она не должна ему нравиться, если так алчно смотрели на нее другие? Разве она не пробуждала постоянного желания у Кулеши? Не может быть, чтобы мужчины так сильно отличались друг от друга и чтобы этот чужой человек оставался равнодушным к ее телу. Нет, он только специально скрывает от нее свое желание. Или, что еще хуже, попросту брезгует ею.
Однако она не протестовала, когда Хорст велел ей ехать за гусем. Она не без удовольствия подумала, что зажарит его так вкусно, как никогда раньше. Марын сядет за стол и будет есть медленно, мелкими кусочками, а она усядется напротив него – так, что платье откроет ее колени и смуглые бедра. И на этот раз именно она посмотрит на него нахальным взглядом, осмелится заглянуть ему в глаза. Если бы она могла в этом взгляде передать что-то такое, как желание, он, может, смутился бы, как стыдливая девица, как она когда-то. Только желания нельзя сыграть, она даже не знает, что это за чувство. Ну, может, уже немного знает…
Деревня располагалась сразу же за плавным поворотом шоссе. Возле дороги росли старые клены, там и сям зеленели живые изгороди из сибирской сливы, а в садиках возле домов – старые высокоствольные груши и яблони, которые родили мало плодов. С этого места уже не был виден лес – везде тянулись возделанные поля. Здесь иначе дышалось – глубже и легче. И было словно ближе к небу и плывущим по нему облакам, гонимым ветром. Вероника подумала, что в деревне старый Хорст чувствовал бы себя в большей безопасности, не слышал бы речей леса и не боялся бы, что с ранней весны до поздней осени лес старается коварно перешагнуть дорогу и войти на клочок его земли. Но ничего не поделаешь – Хорст никогда не продаст своего дома и не переселится в деревню, хотя у него здесь много родни.
Из ворот усадьбы, принадлежащей Лешнякам, выехал трактор с прицепом, полным навоза. Вероника свернула на подворье, где, опершись на вилы, стояла Лешнякова – в платке, больших резиновых сапогах. Она была только на три года старше Вероники, но у нее уже было двое детей. Под серой юбкой сильно округлившийся живот позволял предположить, что она ждет третьего.
Лешнякова улыбнулась Веронике ртом, в котором спереди не хватало двух зубов. Она забыла об усталости. Ее девичья фамилия была Штольц, и она была дальней родственницей второй жены Хорста Соботы. Это от нее вся деревня знала о ясеневом гробе, о Веронике, с которой она была на «ты», именно из-за родства со второй женой Соботы.
– Хорст говорил мне, что ты хочешь продать гуся, – сказала Вероника.
– Да. Но за ведро вишни, если она уродится. Я хочу закатать немного вишни в банки.
– Ладно. Ты получишь и два ведра. – Вероника приставила велосипед к стене. Лешнякова воткнула вилы в землю, прогнала детей с навозной кучи и пригласила Веронику сесть на хромую скамейку у дома.
– На гусиные яйца я посадила курицу. Зачем мне старые гуси, если будут новые? Я думала, что Хорст сердится на тебя за то, что ты пошла за лесничего.
– Я его бросила, – спокойно сказала Вероника, хоть та об этом наверняка уже знала. Хороший тон приказывал изображать неведение. Будто бы у человека, занятого работой, нет времени на то, чтобы интересоваться жизнью других людей.
Лешнякова с пониманием покивала головой.
– Хорст старый, и ты все получишь после него. Будешь богатой, а с этим что бы у тебя было? Впрочем, он не выглядит таким, что может женщине угодить. Я даже удивлялась, что ты за такого выходишь. Ты – женщина как следует, а он городской, слабый. Не такой тебе нужен.
Вероника молчала. Она не могла справиться с румянцем, который – как она чувствовала – охватил ее шею и выполз на щеки. Всегда было так, что, стоило женщинам оказаться с глазу на глаз, начинались разговоры о детях или о свинствах. Она могла прервать этот разговор, но не хотела. Что-то тянуло ее еще раз убедиться в том, что она отличается от других.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Глава восьмая
Оборотень
Вероника вывела из сарая велосипед и по песчаной дороге вдоль опушки леса добралась до шоссе. Здесь она свернула в сторону лежащей в трех километрах деревеньки, едва бросив взгляд на лесной поселок Модренги, который она миновала, – несколько рядов одинаковых домов из белого кирпича. Перед каждым было небольшое подворье, огороженное сеткой, а также хозяйственные постройки для коровы или свиней. Но мало кто из лесных работников (в основном они жили в этом поселке) держал корову, свинью или даже кур, уток, гусей, хотя каждому полагалось по полтора гектара пахотной земли и пастбище. Они имели право и на аренду государственной земли.
На подворьях роились дети, а перед магазином в поселке всегда стояла длинная очередь женщин. Они покупали все подряд: яйца, молоко, ветчину, мороженую птицу, сыр, не говоря уже о хлебе и булках. Женщины просили заведующую магазином, чтобы она привозила даже морковь и лук. Редко у кого из них был при доме огородик с овощами. Их мужья хорошо зарабатывали в лесу, даже лучше, чем лесничие и лесники, и, хотя без передышки жаловались на тяжкую жизнь, выделенные им поля зарастали сорняками, что сердило крестьян из соседней деревеньки, потому что Семена сорняков ветер переносил на их поля. Хорст Собота, так же, как другие крестьяне, с презрением и недоверием относился к лесным людям, как их называли. Часто они бывали пьяными, грязными, такими же грязными выглядели их дети. Хорст утверждал, что у этих людей лес отобрал душу. Но правда выглядела несколько иначе. Каждый из лесных людей в прошлом искал заработков в каком-нибудь городе, на большом заводе, на крупной стройке, шахте или металлургическом комбинате. Но они не выдерживали темпа работы, жизни в коллективе. По несколько раз они меняли места работы, пока в конце концов не попадали в лес, потому что здесь им предлагали квартиру и работу, которая не требовала строгой пунктуальности. Лесничий или лесник попросту назначал работнику уход за каким-нибудь участком леса, прочистку молодняка, поручал снять кору со стволов, предназначенных на телеграфные столбы. Каждый сам делал то, что ему было велено – никто не был в состоянии проверить, начал ли он работу в означенный час. Только во время вырубок нужно было работать вместе, но тоже небольшими группами. Зарабатывали по-разному, некоторые лишь столько, чтобы получить основную зарплату и полагающуюся тогда прибавку на неработающую жену и кучу детей. Способ оплаты труда не располагал к усилиям, гораздо легче было увеличить доходы на еще одну дополнительную выплату, на очередного ребенка. Этим ограничивались их интересы и амбиции.
В поселке не выписывали ни одной газеты, ни в одном доме не было книг, а среди примитивной утвари выделялся только телевизор. То и дело милицейский «УАЗ» приезжал в поселок, чтобы прекратить очередную драку или семейный скандал, вызванные пьянством и ревностью. Как забавную историю, рассказывали о молодой жене одного лесоруба, которая, как только приехала в поселок, велела мужу засадить поле картофелем, развела и поливала огородик, купила цыплят и утят. А потом кто-то каждую ночь выкапывал у нее картошку, крал морковь и лук из огорода, начали пропадать цыплята и утята. Год спустя она стала такой же, как другие – стала ходить за всем в магазин и часами бессмысленно чесать язык, сплетничать, подглядывать, как ведут себя другие женщины, куда вечерами ходят их мужья.
Минуя лесной поселок, Вероника на миг подумала: «Что болтают женщины из поселка, а также мужчины, о ее бегстве от Кулеши?» Ведь о том, что произошло в тот вечер у Кулеши, не умолчал ни тракторист Будрыс, ни лесник Вздренга – причина бегства была всем известна. Для мужчин Вероника стала обыкновенной шлюхой, которая предпочла старого Хорста, а для женщин – какой-то странной, чтобы не сказать – ненормальной. Другое дело, если бы Кулеша напивался каждую ночь или сразу после свадьбы начал бить жену, хотя и это не могло быть таким важным, если женщина любит мужчину, а мужчина любит женщину. Единственное, о чем они спрашивали – отдавал ли Кулеша Веронике всю зарплату или большую ее часть оставлял для себя и приятелей. Ведь именно это, а не что-то другое считалось у этих женщин самым важным в жизни с мужчиной.
Никогда она не была так близка к пониманию ненависти, которую Хорст питал к лесу и лесным людям. Поэтому все быстрее крутила педали, а ветер раздувал ее тонкую юбку, обнажая яблоки колен и смуглые бедра. Она не чувствовала – как раньше – ни чуточки стыда и не одергивала юбку, когда проезжала мимо какого-нибудь лесоруба с моторной пилой на плече, с топором или тесаком и видела их алчные взгляды, направленные на ее бедра. Омерзительная когда-то для нее мужская похоть теперь пробуждала в ней какую-то мстительную радость. «Пусть их мучит голод желания. Никогда меня больше ни один не получит» – такие слова она, наверное, подобрала бы, если бы хотела выразить свои чувства. Но она не делала этого, потому что одновременно у нее было неприятное ощущение, что она – существо как бы вдвойне покалеченное, что ее бедра никогда уже не раздвинутся ни для одного мужчины. Но раз ее уродство оставалось только ее тайной, разве не могла она мстить тем, кто был причиной этого уродства, дразнить их своим телом и чувствовать мстительную радость?
Она ехала в деревню, чтобы купить гуся для Юзефа Марына, потому что так велел Собота. Веронике казалось, что от любви Хорста к ней уже немного осталось – она в доме никто, обычная служанка. Моментами она думала, что не любит Марына как бы вдвойне – за то, что тот был свидетелем ее позора и не сделал ни одного движения (а ведь это сильный человек, а не какой-нибудь трус), чтобы она этого позора избежала. А кроме того, он украл (она так это определяла) любовь, которой одаривал ее Хорст Собота. Конечно, она провинилась перед Хорстом, но он ее, похоже, понял и должен простить. Этим воспользовался, однако, этот чужой человек и занял ее место. Да, ей было за что не любить Марына и относиться к нему как к врагу.
Но существовало и еще что-то странное, чего она не могла понять. Один вид Марына – его мальчишеской фигуры, белых зубов и пренебрежительной улыбки, а прежде всего его запах, который она чувствовала – дорогих сигарет, ланолинового крема и мужского пота, – наполнял Веронику каким-то непонятным беспокойством и тоской. Она вынуждена признаться себе, что, когда Марына не было дома, ей чего-то не хватало. Она шла в его комнату, открывала шкаф и вдыхала запах вещей, рассматривала страшные фотографии, каждый раз (хоть в последнее время все слабее) ощущая всепроникающее тепло внизу живота. Ее сильно задели слова Хорста Соботы, которые он произнес, вылезая из гроба: «Я найду для тебя женщину, потому что эта тебе не нравится». А ведь, казалось, она должна была быть довольна, что Хорст ее уважает, не думает как о шлюхе для этого чужого человека. И раз она не нравится Марыну, то тем лучше – не будет приставать. «Он задел мою глупую амбицию», – подумала Вероника и решила забыть о словах Хорста. И зачем ей какая-то там амбиция, желание нравиться, раз она двойная калека, не хочет ничьей похоти, а если и ждет чего-то от жизни, то, может быть, любви чистой, настоящей, как у тех мужчин и женщин, о которых когда-то Марын рассказывал Кулеше. Однако она не забыла слов Хорста и с тех пор при каждой возможности ходила по дому в коротких платьицах, к завтраку и к ужину набрасывала на голое тело халат и старалась, чтобы раз за разом перед Марыном открывалась полоска груди или бедра. Она с нетерпением ждала, что перехватит брошенный украдкой взгляд Марына, и тогда – как она себе представляла – причинит ему боль. Но на самом деле не хотелось ли ей попросту опровергнуть слова Хорста, что она не нравится Марыну? Отчего бы она не должна ему нравиться, если так алчно смотрели на нее другие? Разве она не пробуждала постоянного желания у Кулеши? Не может быть, чтобы мужчины так сильно отличались друг от друга и чтобы этот чужой человек оставался равнодушным к ее телу. Нет, он только специально скрывает от нее свое желание. Или, что еще хуже, попросту брезгует ею.
Однако она не протестовала, когда Хорст велел ей ехать за гусем. Она не без удовольствия подумала, что зажарит его так вкусно, как никогда раньше. Марын сядет за стол и будет есть медленно, мелкими кусочками, а она усядется напротив него – так, что платье откроет ее колени и смуглые бедра. И на этот раз именно она посмотрит на него нахальным взглядом, осмелится заглянуть ему в глаза. Если бы она могла в этом взгляде передать что-то такое, как желание, он, может, смутился бы, как стыдливая девица, как она когда-то. Только желания нельзя сыграть, она даже не знает, что это за чувство. Ну, может, уже немного знает…
Деревня располагалась сразу же за плавным поворотом шоссе. Возле дороги росли старые клены, там и сям зеленели живые изгороди из сибирской сливы, а в садиках возле домов – старые высокоствольные груши и яблони, которые родили мало плодов. С этого места уже не был виден лес – везде тянулись возделанные поля. Здесь иначе дышалось – глубже и легче. И было словно ближе к небу и плывущим по нему облакам, гонимым ветром. Вероника подумала, что в деревне старый Хорст чувствовал бы себя в большей безопасности, не слышал бы речей леса и не боялся бы, что с ранней весны до поздней осени лес старается коварно перешагнуть дорогу и войти на клочок его земли. Но ничего не поделаешь – Хорст никогда не продаст своего дома и не переселится в деревню, хотя у него здесь много родни.
Из ворот усадьбы, принадлежащей Лешнякам, выехал трактор с прицепом, полным навоза. Вероника свернула на подворье, где, опершись на вилы, стояла Лешнякова – в платке, больших резиновых сапогах. Она была только на три года старше Вероники, но у нее уже было двое детей. Под серой юбкой сильно округлившийся живот позволял предположить, что она ждет третьего.
Лешнякова улыбнулась Веронике ртом, в котором спереди не хватало двух зубов. Она забыла об усталости. Ее девичья фамилия была Штольц, и она была дальней родственницей второй жены Хорста Соботы. Это от нее вся деревня знала о ясеневом гробе, о Веронике, с которой она была на «ты», именно из-за родства со второй женой Соботы.
– Хорст говорил мне, что ты хочешь продать гуся, – сказала Вероника.
– Да. Но за ведро вишни, если она уродится. Я хочу закатать немного вишни в банки.
– Ладно. Ты получишь и два ведра. – Вероника приставила велосипед к стене. Лешнякова воткнула вилы в землю, прогнала детей с навозной кучи и пригласила Веронику сесть на хромую скамейку у дома.
– На гусиные яйца я посадила курицу. Зачем мне старые гуси, если будут новые? Я думала, что Хорст сердится на тебя за то, что ты пошла за лесничего.
– Я его бросила, – спокойно сказала Вероника, хоть та об этом наверняка уже знала. Хороший тон приказывал изображать неведение. Будто бы у человека, занятого работой, нет времени на то, чтобы интересоваться жизнью других людей.
Лешнякова с пониманием покивала головой.
– Хорст старый, и ты все получишь после него. Будешь богатой, а с этим что бы у тебя было? Впрочем, он не выглядит таким, что может женщине угодить. Я даже удивлялась, что ты за такого выходишь. Ты – женщина как следует, а он городской, слабый. Не такой тебе нужен.
Вероника молчала. Она не могла справиться с румянцем, который – как она чувствовала – охватил ее шею и выполз на щеки. Всегда было так, что, стоило женщинам оказаться с глазу на глаз, начинались разговоры о детях или о свинствах. Она могла прервать этот разговор, но не хотела. Что-то тянуло ее еще раз убедиться в том, что она отличается от других.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47