Герцог сей же час распорядился еще раз показать ему коней, которые станут отныне его собственностью, и в сопровождении всего придворного общества отправился вниз.
Так вот и получилось, что мессир Леонардо нечаянно остался один в огромном Зале богов и гигантов, лишь настоятель спал в своем кресле, да слуга все еще раздувал в камине огонь. И словно только и дожидался этой минуты, мессир Леонардо вытащил из-за пояса свою тетрадь и, воскрешая в памяти позу и выражение лица бранящего его настоятеля, написал на листе, лишь частью покрытом набросками, от правого края к левому, такие фразы:
"Петр, апостол, во гневе: пусть левая рука его будет поднята, чтобы скрюченные пальцы были на уровне плеча. Брови должны быть низкие и нахмуренные, зубы - стиснутые, и складки по углам рта пусть идут дугою. Так будет правильно и верно. Шею сделай ему сплошь в морщинах".
Мессир Леонардо опять спрятал тетрадь за пояс, а когда поднял глаза, взор его упал на слугу у камина, юношу не старше семнадцати, который стоял с поленом в руках и смотрел на него с напряженным вниманием, волнением и робостью. Художник сделал ему знак подойти.
- Судя по твоему виду, - заметил он, - ты хочешь что-то мне сказать и попросту задохнешься, коли я не позволю тебе говорить. Юноша кивнул, перевел дух и начал:
- Я знаю, мне это здесь не по чину. Вдобавок и прежде у меня не было случая оказать вам хоть малую услугу, но поскольку речь зашла об этом Боччетте...
- Как твое имя, мальчик? - перебил его мессир Леонардо.
- Меня зовут Джироламо, а в этом доме кличут Джомино, мой отец - вы его знали, Чеппо, - ткал золотую парчу. Мастерская у него была на Рыбном рынке, возле цирюльни, которая и поныне там, и я раза два-три видел вас в его доме.
- Твоего отца нет в живых? - спросил мессир Леонардо.
- Да, - ответил юноша, глядя на полено, которое так и держал в руке, а немного погодя добавил: - Он, да пребудет с ним милость Господня, лишил себя жизни. Он хворал, и его постоянно преследовали несчастья, а под конец этот Боччетта, о котором давеча говорили, отнял у него последние остатки достояния. Вы сказали, этот Боччетта всего-навсего скупец, но поверьте, он еще и обманщик, и человек без стыда и совести, и я мог бы еще много чего о нем порассказать, так много, что огонь в камине успеет вовсе потухнуть, но Иуда?.. Нет, он не Иуда. Не может он быть Иудой, ведь в целом свете не сыскать человека, которого он любит.
- Ты знаешь тайну и грех Иуды? Знаешь, почему он предал Христа? спросил мессир Леонардо.
- Он предал Христа, поняв, что любит Его, - ответил юноша. Предугадывал, что полюбит Его сильно, сверх всякой меры, и гордыня его это не допустила.
- Да. Гордыня заставила Иуду предать собственную любовь, в том и состоит его грех, - сказал мессир Леонардо.
Он испытующе посмотрел юноше в лицо, будто ища в его чертах нечто такое, что стоило бы запечатлеть. Потом взял у него из рук полено и, скользнув взглядом по дереву, сказал:
- Ольха. Добротное дерево, только вот огонь от него негорячий. Как и от ели. Пламя надо кормить толстыми дубовыми чурбаками, они дают настоящий жар, который палит вовсю.
- Вы говорите об адском огне? - озадаченно спросил юноша, еще размышляя об Иуде, и он бы не удивился, если б услыхал в ответ, что мессир Леонардо, знающий толк во всех искусствах и дисциплинах и даже придумавший для герцогской кухни вертел, который крутился сам собой, вознамерился теперь усовершенствовать адские орудия.
- Нет, я говорю о построенных мною плавильных печах, - сказал мессир Леонардо и направился к выходу.
Внизу, в старом дворе, по-прежнему стоял немец-барышник. В руке он сжимал кожаный кошелек, ибо лишь часть денег получил надежными векселями, восемьдесят дукатов ему отсчитали звонкой монетой. Это был необычайно красивый мужчина лет сорока, высокий, с живыми глазами и темной бородкой, подстриженной на левантийский манер. Он был в превосходном настроении и вполне доволен миром, каким его создал Господь, так как взял за коней именно ту цену, которую назначил.
Увидев, что по двору к нему направляется какой-то человек с наружностью почтенной, прямо-таки внушающей трепет, немец сперва подумал, что его послал герцог и, возможно, с лошадьми не все в порядке. Но скоро он понял, что человек этот совершенно ушел в свои мысли и никакой определенной цели не имеет. И он посторонился, уступая дорогу и одновременно стараясь запихнуть в карман плаща кошелек с деньгами, а при этом с удивленно-вопросительной миной чуть откинул голову назад, как бы в надежде выслушать объяснения и, быть может, завязать знакомство.
Но мессир Леонардо, размышляя об Иуде своей "Тайной вечери", не обратил на него внимания.
2
Этого барышника, который во дворе герцогского замка ненароком повстречался с мессиром Леонардо, флорентийцем, звали Иоахим Бехайм. Родом он был из Богемии, там и жительствовал, однако предпочитал именовать себя немцем, ведь в тех краях, где он бывал, это обеспечивало ему больше почета и уважения. В Милан он приехал из Леванта, привез на продажу двух коней животных редкой красоты и столь благородных кровей, что под стать им, как он мнил, только конюшни какого-нибудь герцога, и коли бы не сторговался со шталмейстером Мавра, то, вероятно, отправился бы наудачу к мантуанскому, феррарскому или урбинскому двору. Однако ж теперь, снявши с себя заботу о лошадях - а содержать их и обихаживать стоило ему ежедневно немалых денег и имея в руках кругленькую сумму, он вполне мог возвращаться в Венецию, куда его призывали дела. Ведь он торговал всем, что в странах Леванта уступали ему по выгодной цене. В венецианских кладовых были у него шали и покрывала из отменно тонкой шерсти и нежнейшего кипрского шелка стоимостью более восьмисот цехинов, а рост и падение цен на эти и иные левантийские товары требовали самого пристального внимания, коли он не желал потерпеть убыток оттого, что пустил свои товары в продажу не ко времени. И все же он не мог решиться уехать из Милана. Но не потому, что очень уж прельщался жизнью в этом городе. Конечно, в ту пору миланские дома и дворцы были прибежищами мудрейших и ученейших людей Италии, и любой горожанин, от холодного сапожника до герцога, увлеченно слагал стихи, трактовал, спорил, декламировал, писал картины, пел, играл на скрипке или на лире, а если не владел упомянутыми искусствами, то по крайней мере читал и перечитывал своего Данте. Для него же, для Иоахима Бехайма, этот прославленный в целом мире город был всего-навсего одним из многих, ибо он чувствовал себя как дома повсюду, где только мог выгодно купить и продать, а вечерком досидеть в веселой компании да выпить бокал-другой доброго кипрского вина или пряного медового гиппокраса, и чтоб без обмана. Он оставался в Милане потому, что несколько дней назад встретил девушку, которая обликом своим, и поступью, и осанкой, и брошенным на него взглядом, и улыбкою, подаренной именно ему, совершенно его растревожила и так пленила, что он день и ночь лишь о ней и думал. И как заведено у влюбленных, свято верил, что уж точно никогда не сыщет девушки краше и прелестнее, пусть даже обойдет весь свет.
Но себялюбивая его натура тотчас бы возроптала, коли бы он хотя в душе признал, что не устоял перед этаким обаянием и что в Милане его держит стремление вновь увидеть эту девушку и свести с нею знакомство. До той поры, встречая дома и на чужбине женщин и девушек, он неизменно видел в оных лишь источник мимолетных радостей и полагал их предназначение в том, чтобы распотешить мужчину. Любви он ни к одной из них не испытывал. А что на сей раз полюбил, и всерьез, он признаваться отнюдь не желал и оттого упорно внушал себе, будто впрямь остается в Милане никак не ради этой девушки, смешно, право слово, не такой он человек, и девушка тут вовсе ни при чем, просто он давно хотел взыскать в этом городе старинный должок, столько лет напоминал да грозил, и все понапрасну, но уж теперь-то не упустит случая востребовать свои деньги, будьте покойны, он этак, за здорово живешь, своим законным, непреложным правом не поступится, дело ведь ясное как Божий день, о нет, не на того напали, и закон есть закон, - все это он твердил себе изо дня в день, пока сам не уверовал, что в Милане его держит лишь этот интерес, и более ничего.
Что же до юной миланки, которая, не подозревая о том, повергла его в этакое беспокойство, то повстречал он ее на улице Святого Иакова, что возле фруктово-овощного рынка, в час Ангельского Привета, а значит, народу там было не в пример больше, нежели в иное время, ибо к тем, кто спешил через улицу на рынок за свеклой, капустой, яблоками, смоквами или оливками, добавились еще и богомольцы, высыпавшие после службы из соседних церквей. Сперва он девушку не замечал и, вероятно, даже прошествовал бы мимо, не обратив на нее внимания, так как шла она, по обычаю кротко потупив взор, а сам он размышлял о продаже своих лошадей. Потом он услыхал долетевшую с рынка песню, поднял голову и средь рыночного шума и суеты, меж корзин с виноградом, зеленных тележек, кричащих ослов, сквернословящих носильщиков, бранящихся крестьян, горластых торговок и вороватых бродячих кошек увидал весьма диковинное зрелище: на бочонке с квашеной капустой стоял человек и сильным, красивым голосом безмятежно выводил свою песню, точно был один-одинешенек на площади и кругом царила тишина, а пальцы его при этом шевелились, точно перебирали струны лиры, - Иоахим Бехайм поневоле рассмеялся, но вдруг приметил, что странный певец с надеждой и ожиданием смотрит аккурат в его, Иоахима Бехайма, сторону, и, оглянувшись, обнаружил эту самую девушку.
Он тотчас понял, что песня могла предназначаться только ей. С улыбкою она остановилась. Эта улыбка, такая особенная! В ней были узнавание и привет, замешательство и легкая радость, веселое удовольствие и что-то вроде благодарности. Девушка едва приметно наклонила голову, кивнула певцу на капустном бочонке. Потом она отвернулась, все еще с улыбкой, и взор ее упал на Иоахима Бехайма, а он замер как вкопанный, и в глазах его читалось признание пламенной страсти. Она посмотрела на него, и улыбка, еще не растаявшая на ее лице, стала иною и теперь предназначалась ему.
Они смотрели друг на друга. Губы их были сомкнуты, черты оставались чертами людей незнакомых, но глаза вопрошали: кто ты? откуда идешь? и куда? полюбишь ли меня?
Потом ее взгляд скользнул прочь, словно высвободился из объятий, она едва приметно кивнула ему и пошла дальше.
Иоахим Бехайм будто от морока очнулся и поспешил за нею, он вовсе не хотел потерять ее из виду и, торопливо шагая следом и то и дело бормоча "пропади ты пропадом!" да "пес тебя возьми!", ведь когда он спешил, все носильщики и погонщики мулов, будто назло, так и норовили перебежать ему дорогу, - ну вот, стало быть, шагая за нею, он увидал аккурат у себя под ногами платочек. Поднял его, пропустил сквозь пальцы, оттого что понимал толк в платочках, льняных ли, шелковых ли, флорентийских, левантийских или фламандских, и этот, который держал в руках, ему даже разглядывать было незачем, он и так знал, что платочек этот из тонкого, с шелковистым блеском льняного полотна, называемого в торговле "боккаччино", и что миланская мода предписывала матронам и девицам прикреплять такие платочки сбоку к платью; да, в своем деле Бехайм был знаток: разбуди его ночью - и он без запинки скажет, во что обойдется локоть этого "боккаччино". Вне всякого сомнения, девушка обронила платочек нарочно, чтобы он поднял его и вернул ей, она же разыграет удивление: "И правда, сударь, платочек мой, я и не заметила, как обронила его, спасибо, сударь, где вы его нашли?" Слово за слово - вот уж и беседа в разгаре. На такие мелкие хитрости да уловки женщины повсюду мастерицы - что на юге, что на севере, а тем паче в Милане, недаром идет молва, что здесь они от природы веселого нрава и всегда готовы любить и быть любимыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24