Поэтому я и жила с бабушкой Флоренсией. Там пошла в школу, научилась читать и писать. Народ вокруг был очень бедный. Мы тоже, но нас выручала земля. Помню, какой это был праздник— отправиться раз в два-три месяца на дребезжащем автобусе в Чильян, где бабушка покупала мне мороженое. Всего одну порцию. Мороженое было в вафельном рожке, и прелесть его состояла в том, что оно выползало нежными цветными волнами, а наверху получался хвостик… как же оно мне нравилось! В Хенераль-Крусе мороженого не продавали.
— Говорят., истоки вашей приверженности «черному роману» нужно искать в вашем детстве, именно тогда в вас зародилось то, что впоследствии воплотилось в этом жанре с его жестким, ниспровергающим каноны стилем. Это правда?
— Вы имеете в виду смерть моей бабушки, не так ли? Она считала, что любой достойный человек должен заранее обзавестись гробом. Поэтому все сбережения она тратила на гробы для нашей семьи: для себя, троих своих детей, моего отца. Только для меня не успела заказать… Все пять гробов хранились на втором этаже дома, там было что-то вроде чердака, и являлись предметом зависти всего городка. Поскольку бабушка была очень старая, она посылала меня протирать их тряпкой. Однажды, когда я поднялась наверх, к ней зашла племянница, двоюродная сестра моей матери. Она пришла с дочкой, которую тогда кормила грудью. Бабушка была в постели, меня они не видели и начали спорить; тетя хотела забрать один гроб, полагая, что двоюродные братья и сестра все равно умрут вдали от дома и гробы им не понадобятся. Бабушка, естественно, ничего отдавать не желала. Они сильно повздорили, и в какой-то момент бабушка отвесила племяннице пощечину, а та в ответ ударила ее тяжелым канделябром, который стоял на тумбочке, и тут же, испугавшись, убежала. Я вылезла из своего убежища и нашла бабушку Флоренсию мертвой.
— Следовательно, вы стали свидетельницей убийства…
— Я побоялась об этом рассказывать, мне ведь было всего одиннадцать. Полицейские решили, что на бабушку напал кто-то чужой, даже арестовали одного человека из соседней деревни. Я продолжала ходить в школу, тетя — та самая, что убила бабушку, — переехала в наш дом и заботилась обо мне, не подозревая, что мне все известно. Меня мучили сомнения: с одной стороны, пострадал невиновный, с другой — мне пришлось бы выдать члена собственной семьи.
— И как же вы разрешили эти сомнения?
— Никак, пока не приехали родители. Я все им рассказала. Они тут же отвезли меня в Пемуко, где находился суд, и велели все по секрету пересказать судье. Потом тетя Джейн увезла меня в Соединенные Штаты. Когда я уже находилась в безопасности, дело возобновили, родители выступили свидетелями вместо меня, и тётя тут же созналась.
Можете себе представить, какую бурю негодования это вызвало в городке, а поскольку нас и так многие недолюбливали, родители продали то немногое, что было, включая гробы, и навсегда покинули это место. Я тоже никогда больше там не бывала.
— А ваша тетя… что стало с ней?
— Умерла. В тюрьме она пробыла недолго, не знаю почему, и умерла довольно молодой, у нее было что-то с почками. Я часто вспоминала ту малышку, которая сосала грудь, невольную и несмышленую свидетельницу убийства, совершенного матерью…
— Ваш первый роман основан именно на этих фактах…
— Да. Когда я начала писать, то сразу поняла, что, если не освобожусь от этой истории, воображение навсегда останется прикованным к земле. Тогда я выдумала Памелу Хоторн — именно она стала той девочкой на руках у матери… Правда, действие происходит в Сан-Франциско, а не в Хенераль-Крусе, то есть антураж совсем другой.
— Вы получали какие-нибудь известия о той малютке, вашей кузине?
— На что вы намекаете? (Она лукаво улыбается.)
— Итак, в одиннадцать лет вы переехали в Сан-Франциско. А ваши родители?
— Они обосновались в Индии, но не подумайте, что где-то в Дели, по постоянному адресу, в доме с телефоном и все такое… Они бродяжничали, жили в пансионах, монастырях, иногда ночевали на улице, все больше и больше увлекаясь мистицизмом. Для продавщицы из захолустного городка на юге Чили все было в диковинку, и она проникалась идеями своего мужа. Иногда они забирали меня к себе, и мы скитались уже втроем. Отсюда моя привычка ходить босиком…
— Чувствовали ли вы себя брошенной?
— Конечно. Думаю, это и привело меня к выводу, что у женщин ничего своего в жизни не бывает. Я часто спрашивала себя, почему для Кафки чувство ничтожности, с детства внушенное ему отцом, обернулось чем-то достойным и плодотворным, а для меня нет…
— Что вам особенно запомнилось в Индии?
—Самые яркие впечатления связаны у меня с Непалом. Помню, меня привели посмотреть на Кумари, единственную в мире живую богиню. Эта девочка живет во дворце в Катманду и несколько раз в день показывается за зарешеченным окошечком своих покоев, довольно высоко над землей. Я ни за что не хотела уходить, пока она не появится, и меня поразило, что она примерно моего возраста. Она махала рукой, а я всматривалась в ее глаза — глаза богини и в то же время пленницы. Ее увезли из дома совсем маленькой, воспитывали не как обычного человека, а как бессмертное, всеми почитаемое существо. Одно из обязательных требований при отборе — отсутствие ссадин и шрамов на теле, потому что, согласно тамошним верованиям, избранницей может стать лишь та, которая за свою жизнь не потеряла ни капли крови. Она остается богиней до полового созревания— первой менструации, после чего царствование заканчивается, потому что тело потеряло кровь. Безжалостность менструации возвращает ее в стан смертных, где ей уже никто не поклоняется.
— Это единственное, что вы помните?
— Остальное только на уровне ощущений; что я живу, словно в сказке, что бедность везде одинакова, что индийские крестьяне мало чем отличаются от гватемальских, опять же потому, что нищета делает всех похожими. Но главное ощущение— это запах: он постепенно проникает в тебя, пропитывает тело, одежду, волосы, а ты этого даже не замечаешь, так он неуловим и неповторим, запах Индии.
— А мистицизм?
— Я верю в существование души как вместилища особого глубочайшего чувства.
— Когда вы в последний раз ездили к родителям?
— В 1984 году, перед выходом в свет моего первого романа. Тогда я навсегда распрощалась с Индией, сохранив ее внутри себя.
— А с родителями тоже распрощались?
— Это они навсегда распрощались со мной. Связь стала почти невозможной. Они живут на севере, в Сиккиме, у подножия Гималаев, в буддистском монастыре. С утра до вечера обрабатывают землю, а в остальное время молятся. Они носят монашеские одежды и взирают на мир просветленными— или безумными, это уж кто как видит, — очами.
— Давайте вернемся в Сан-Франциско .
— Тетя Джейн ненавидела мужчин и никогда не была замужем, но зато имела замечательных подруг. Меня она устроила в государственную школу, где сама преподавала. Каждый раз я возвращалась из Индии, забыв английский, потому что с родителями говорила по-испански, и тетя сразу заводила меня в ванную и начинала так яростно, чуть ли не до крови, тереть мочалкой, словно хотела соскрести не только грязь, но и язык. Тем не менее, хотя это звучит парадоксально, именно благодаря ей и ее упорному стремлению пристрастить меня к чтению я не забыла испанский.
Став старше, я иногда неделями пропадала в разных богемных компаниях, и это приводило ее в ярость. Думаю, вся моя жизнь тогда заключалась в том, чтобы убедить тетю Джейн, что я имею право жить, как хочу, а не как хочет она, но в конце концов я пообещала быть хорошей девочкой и закончить учебу как положено.
— Чем вы занялись после окончания школы?
— Уехала, между прочим, с согласия тети Джейн. В никуда, как мой отец. Постранствовав, поселилась в Ки-Уэсте, на юге Флориды. Зарабатывала на жизнь выступлениями в одном заведении, каких полно на побережье, аккомпанировала своему другу на гитаре, пела. Ки-Уэст очень красивый городок, вы там бывали?
— Не имел удовольствия.
— Потом мы объехали всю страну, на самом деле она огромная, и в Техасе я почувствовала, что устала. В одно прекрасное утро под дождем добралась до мексиканской границы — ее называют «большим шрамом», слышали? — и перешла на другую сторону.
— А вы, оказывается, тоже бродяга…
— В Мехико я сделала остановку… на десять лет, — улыбнулась она. — С этим городом у меня столько связано: первый, и единственный, ребенок, первая любовь, первая книга.
— Давайте по порядку: сначала ребенок…
— Висенте. Он родился в 1974 году, я была тогда совсем молоденькой. Малколм Лаури говорил: «Мексиканские дети не плачут, потому что знают о трагической обреченности человека». Висенте был мексиканским ребенком. (Воцаряется молчание, взгляд писательницы устремляется куда-то вдаль, но тут же вновь становится привычно рассеянным.) Правда, отец его был американцем, он погиб в автомобильной катастрофе еще до рождения Висенте…
— Теперь первая любовь… хотя, возможно, вы влюблялись и до этого. Что значит для вас любовь, Кармен?
— Любовь? Большая выдумка! (Пауза.) Я тогда думала, что все мои предыдущие чувства должны называться по-другому, поскольку любовь — именно это, а не то. Когда я столкнулась с ней лицом к лицу, она, словно индийский муссон, смела мою волю, решимость, превратила все в хаос, лишила возможности действовать. Но сезон муссонов проходит… и наступает одиночество.
— А что случилось?
— Ничего, почти ничего… только то, что нужно, чтобы разрушить, сломать, разбить хрупкое сердце. Проблема мексиканцев в том, что они всегда женаты… (Она смеется.)
— Прежде чем перейти к книге, расскажите, чем вы занимались в Мехико.
— Я жила в южной части города в огромном доме, часть которого арендовал один писатель, — это был первый писатель, с которым я познакомилась, — и я снимала у него комнату. На жизнь зарабатывала тем, что делала украшения, а потом продавала их на площади Койоакан рядом с домом. Но в основном наслаждалась жизнью, это было мое главное занятие. Благодаря мексиканской вежливости я почувствовала себя человеком. Знаете, как определила Ригоберта Менчу эту страну? Храм для тех, кто не сумел его найти.
— Поговорим о вашем первом романе «Мертвым нечего сказать».
— Он был опубликован в 1984 году. Это единственный мой роман, написанный по-английски. Я послала рукопись тете Джейн, вдруг удастся ее куда-нибудь пристроить, и вскоре напрочь о ней забыла. Много времени спустя я оказалась в Сакатекасе, совершенно одна, и решила позвонить ей, просто чтобы кто-то знал, что я жива. А она, оказывается, с нетерпением ждала моего звонка, хотела сообщить потрясающую новость: роман будет напечатан! Это был лучший подарок, который она мне сделала; если бы она не проявила настойчивости и не приложила руку к моей несчастной грамматике, ничего бы не вышло. Помню, как я, ликующая, шла по улице и, вглядываясь в лица прохожих, жалела их, потому что они не получили такого известия, какое получила я. И тут пошел дождь…
— Все ваши воспоминания очень образны.
— Поэтому я и пишу.
— Почему все-таки вы стали писательницей?
— Потому что должна была чем-то владеть, чем-то действительно своим.
— Итак… в Сакатекасе пошел дождь.
— Мне прислали договор, а после его подписания должны были перевести деньги. «Я вышлю тебе аванс, — сказала тетя, — чтобы ты устроила большой праздник». Получив перевод, я покинула свою захудалую комнатенку и переселилась в «Кинта Реаль», по-моему, самый красивый в стране отель, через который проходит старинный акведук. Когда-то здесь была арена для боя быков, и только хороший вкус и особое чувство архитектуры, присущие мексиканцам, помогли превратить это сооружение в отель. Представляете, вы ужинаете в ресторане, где в давние времена находились трибуны для зрителей!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
— Говорят., истоки вашей приверженности «черному роману» нужно искать в вашем детстве, именно тогда в вас зародилось то, что впоследствии воплотилось в этом жанре с его жестким, ниспровергающим каноны стилем. Это правда?
— Вы имеете в виду смерть моей бабушки, не так ли? Она считала, что любой достойный человек должен заранее обзавестись гробом. Поэтому все сбережения она тратила на гробы для нашей семьи: для себя, троих своих детей, моего отца. Только для меня не успела заказать… Все пять гробов хранились на втором этаже дома, там было что-то вроде чердака, и являлись предметом зависти всего городка. Поскольку бабушка была очень старая, она посылала меня протирать их тряпкой. Однажды, когда я поднялась наверх, к ней зашла племянница, двоюродная сестра моей матери. Она пришла с дочкой, которую тогда кормила грудью. Бабушка была в постели, меня они не видели и начали спорить; тетя хотела забрать один гроб, полагая, что двоюродные братья и сестра все равно умрут вдали от дома и гробы им не понадобятся. Бабушка, естественно, ничего отдавать не желала. Они сильно повздорили, и в какой-то момент бабушка отвесила племяннице пощечину, а та в ответ ударила ее тяжелым канделябром, который стоял на тумбочке, и тут же, испугавшись, убежала. Я вылезла из своего убежища и нашла бабушку Флоренсию мертвой.
— Следовательно, вы стали свидетельницей убийства…
— Я побоялась об этом рассказывать, мне ведь было всего одиннадцать. Полицейские решили, что на бабушку напал кто-то чужой, даже арестовали одного человека из соседней деревни. Я продолжала ходить в школу, тетя — та самая, что убила бабушку, — переехала в наш дом и заботилась обо мне, не подозревая, что мне все известно. Меня мучили сомнения: с одной стороны, пострадал невиновный, с другой — мне пришлось бы выдать члена собственной семьи.
— И как же вы разрешили эти сомнения?
— Никак, пока не приехали родители. Я все им рассказала. Они тут же отвезли меня в Пемуко, где находился суд, и велели все по секрету пересказать судье. Потом тетя Джейн увезла меня в Соединенные Штаты. Когда я уже находилась в безопасности, дело возобновили, родители выступили свидетелями вместо меня, и тётя тут же созналась.
Можете себе представить, какую бурю негодования это вызвало в городке, а поскольку нас и так многие недолюбливали, родители продали то немногое, что было, включая гробы, и навсегда покинули это место. Я тоже никогда больше там не бывала.
— А ваша тетя… что стало с ней?
— Умерла. В тюрьме она пробыла недолго, не знаю почему, и умерла довольно молодой, у нее было что-то с почками. Я часто вспоминала ту малышку, которая сосала грудь, невольную и несмышленую свидетельницу убийства, совершенного матерью…
— Ваш первый роман основан именно на этих фактах…
— Да. Когда я начала писать, то сразу поняла, что, если не освобожусь от этой истории, воображение навсегда останется прикованным к земле. Тогда я выдумала Памелу Хоторн — именно она стала той девочкой на руках у матери… Правда, действие происходит в Сан-Франциско, а не в Хенераль-Крусе, то есть антураж совсем другой.
— Вы получали какие-нибудь известия о той малютке, вашей кузине?
— На что вы намекаете? (Она лукаво улыбается.)
— Итак, в одиннадцать лет вы переехали в Сан-Франциско. А ваши родители?
— Они обосновались в Индии, но не подумайте, что где-то в Дели, по постоянному адресу, в доме с телефоном и все такое… Они бродяжничали, жили в пансионах, монастырях, иногда ночевали на улице, все больше и больше увлекаясь мистицизмом. Для продавщицы из захолустного городка на юге Чили все было в диковинку, и она проникалась идеями своего мужа. Иногда они забирали меня к себе, и мы скитались уже втроем. Отсюда моя привычка ходить босиком…
— Чувствовали ли вы себя брошенной?
— Конечно. Думаю, это и привело меня к выводу, что у женщин ничего своего в жизни не бывает. Я часто спрашивала себя, почему для Кафки чувство ничтожности, с детства внушенное ему отцом, обернулось чем-то достойным и плодотворным, а для меня нет…
— Что вам особенно запомнилось в Индии?
—Самые яркие впечатления связаны у меня с Непалом. Помню, меня привели посмотреть на Кумари, единственную в мире живую богиню. Эта девочка живет во дворце в Катманду и несколько раз в день показывается за зарешеченным окошечком своих покоев, довольно высоко над землей. Я ни за что не хотела уходить, пока она не появится, и меня поразило, что она примерно моего возраста. Она махала рукой, а я всматривалась в ее глаза — глаза богини и в то же время пленницы. Ее увезли из дома совсем маленькой, воспитывали не как обычного человека, а как бессмертное, всеми почитаемое существо. Одно из обязательных требований при отборе — отсутствие ссадин и шрамов на теле, потому что, согласно тамошним верованиям, избранницей может стать лишь та, которая за свою жизнь не потеряла ни капли крови. Она остается богиней до полового созревания— первой менструации, после чего царствование заканчивается, потому что тело потеряло кровь. Безжалостность менструации возвращает ее в стан смертных, где ей уже никто не поклоняется.
— Это единственное, что вы помните?
— Остальное только на уровне ощущений; что я живу, словно в сказке, что бедность везде одинакова, что индийские крестьяне мало чем отличаются от гватемальских, опять же потому, что нищета делает всех похожими. Но главное ощущение— это запах: он постепенно проникает в тебя, пропитывает тело, одежду, волосы, а ты этого даже не замечаешь, так он неуловим и неповторим, запах Индии.
— А мистицизм?
— Я верю в существование души как вместилища особого глубочайшего чувства.
— Когда вы в последний раз ездили к родителям?
— В 1984 году, перед выходом в свет моего первого романа. Тогда я навсегда распрощалась с Индией, сохранив ее внутри себя.
— А с родителями тоже распрощались?
— Это они навсегда распрощались со мной. Связь стала почти невозможной. Они живут на севере, в Сиккиме, у подножия Гималаев, в буддистском монастыре. С утра до вечера обрабатывают землю, а в остальное время молятся. Они носят монашеские одежды и взирают на мир просветленными— или безумными, это уж кто как видит, — очами.
— Давайте вернемся в Сан-Франциско .
— Тетя Джейн ненавидела мужчин и никогда не была замужем, но зато имела замечательных подруг. Меня она устроила в государственную школу, где сама преподавала. Каждый раз я возвращалась из Индии, забыв английский, потому что с родителями говорила по-испански, и тетя сразу заводила меня в ванную и начинала так яростно, чуть ли не до крови, тереть мочалкой, словно хотела соскрести не только грязь, но и язык. Тем не менее, хотя это звучит парадоксально, именно благодаря ей и ее упорному стремлению пристрастить меня к чтению я не забыла испанский.
Став старше, я иногда неделями пропадала в разных богемных компаниях, и это приводило ее в ярость. Думаю, вся моя жизнь тогда заключалась в том, чтобы убедить тетю Джейн, что я имею право жить, как хочу, а не как хочет она, но в конце концов я пообещала быть хорошей девочкой и закончить учебу как положено.
— Чем вы занялись после окончания школы?
— Уехала, между прочим, с согласия тети Джейн. В никуда, как мой отец. Постранствовав, поселилась в Ки-Уэсте, на юге Флориды. Зарабатывала на жизнь выступлениями в одном заведении, каких полно на побережье, аккомпанировала своему другу на гитаре, пела. Ки-Уэст очень красивый городок, вы там бывали?
— Не имел удовольствия.
— Потом мы объехали всю страну, на самом деле она огромная, и в Техасе я почувствовала, что устала. В одно прекрасное утро под дождем добралась до мексиканской границы — ее называют «большим шрамом», слышали? — и перешла на другую сторону.
— А вы, оказывается, тоже бродяга…
— В Мехико я сделала остановку… на десять лет, — улыбнулась она. — С этим городом у меня столько связано: первый, и единственный, ребенок, первая любовь, первая книга.
— Давайте по порядку: сначала ребенок…
— Висенте. Он родился в 1974 году, я была тогда совсем молоденькой. Малколм Лаури говорил: «Мексиканские дети не плачут, потому что знают о трагической обреченности человека». Висенте был мексиканским ребенком. (Воцаряется молчание, взгляд писательницы устремляется куда-то вдаль, но тут же вновь становится привычно рассеянным.) Правда, отец его был американцем, он погиб в автомобильной катастрофе еще до рождения Висенте…
— Теперь первая любовь… хотя, возможно, вы влюблялись и до этого. Что значит для вас любовь, Кармен?
— Любовь? Большая выдумка! (Пауза.) Я тогда думала, что все мои предыдущие чувства должны называться по-другому, поскольку любовь — именно это, а не то. Когда я столкнулась с ней лицом к лицу, она, словно индийский муссон, смела мою волю, решимость, превратила все в хаос, лишила возможности действовать. Но сезон муссонов проходит… и наступает одиночество.
— А что случилось?
— Ничего, почти ничего… только то, что нужно, чтобы разрушить, сломать, разбить хрупкое сердце. Проблема мексиканцев в том, что они всегда женаты… (Она смеется.)
— Прежде чем перейти к книге, расскажите, чем вы занимались в Мехико.
— Я жила в южной части города в огромном доме, часть которого арендовал один писатель, — это был первый писатель, с которым я познакомилась, — и я снимала у него комнату. На жизнь зарабатывала тем, что делала украшения, а потом продавала их на площади Койоакан рядом с домом. Но в основном наслаждалась жизнью, это было мое главное занятие. Благодаря мексиканской вежливости я почувствовала себя человеком. Знаете, как определила Ригоберта Менчу эту страну? Храм для тех, кто не сумел его найти.
— Поговорим о вашем первом романе «Мертвым нечего сказать».
— Он был опубликован в 1984 году. Это единственный мой роман, написанный по-английски. Я послала рукопись тете Джейн, вдруг удастся ее куда-нибудь пристроить, и вскоре напрочь о ней забыла. Много времени спустя я оказалась в Сакатекасе, совершенно одна, и решила позвонить ей, просто чтобы кто-то знал, что я жива. А она, оказывается, с нетерпением ждала моего звонка, хотела сообщить потрясающую новость: роман будет напечатан! Это был лучший подарок, который она мне сделала; если бы она не проявила настойчивости и не приложила руку к моей несчастной грамматике, ничего бы не вышло. Помню, как я, ликующая, шла по улице и, вглядываясь в лица прохожих, жалела их, потому что они не получили такого известия, какое получила я. И тут пошел дождь…
— Все ваши воспоминания очень образны.
— Поэтому я и пишу.
— Почему все-таки вы стали писательницей?
— Потому что должна была чем-то владеть, чем-то действительно своим.
— Итак… в Сакатекасе пошел дождь.
— Мне прислали договор, а после его подписания должны были перевести деньги. «Я вышлю тебе аванс, — сказала тетя, — чтобы ты устроила большой праздник». Получив перевод, я покинула свою захудалую комнатенку и переселилась в «Кинта Реаль», по-моему, самый красивый в стране отель, через который проходит старинный акведук. Когда-то здесь была арена для боя быков, и только хороший вкус и особое чувство архитектуры, присущие мексиканцам, помогли превратить это сооружение в отель. Представляете, вы ужинаете в ресторане, где в давние времена находились трибуны для зрителей!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22