Понимаете? Я знаю, в чем проблема сеньоры… она не хотела ни за что отвечать! Совсем ни за что!
В автобусе по дороге домой было душно. И очень жарко. Руки и шея казались липкими, и даже между ног, под голубыми льняными складками, и то все потело. Нет, не от лишнего веса, а от жуткой жары… Наконец-то я поняла персонажа из «Постороннего» Камю, который убивает человека из-за жары.
Я вышла на Провиденсии, направилась к так называемому Dragstore, зашла в один неплохой книжный магазин, которых много в этом районе, и попросила все пять романов КЛ.Авилы.
— Еще одна обожательница? — спросил веселый продавец.
— А много их? — спросила я, заранее зная ответ.
— Тысячи! Особенно теперь, когда она исчезла, — ответил он, улыбаясь.
Я заплатила из своего кошелька, поскольку сомневалась, сочтут ли в офисе эту покупку необходимой. В любом случае мне нужно иметь книги под рукой: каждый раз, когда я покупала один из романов, подруги зачитывали его и не возвращали. Хотя должна признаться, у меня тоже появилась дурная привычка не отдавать книги, правда, исключительно по рассеянности.
Добираясь от улицы Лион до Пласа Италиа, я просмотрела все даты издания и все посвящения. Двенадцать лет, пять романов; неплохо для женщины, лишь недавно вступившей во вторую половину жизни. Первый, «Мертвым нечего сказать», был опубликован в 1984 году и имел несколько бесстыдное, на мой скромный взгляд, посвящение: «Моему любимому, моему глупенькому, моему мальчику». Перед глазами встал герильеро, который, сойдя со страниц досье, терзал мои сны всю последнюю ночь; да, наверное, это ему. Второй, «Опустошенная, загубленная и брошенная», посвящен родственникам: «Висенте и тете Джейн — неразделимым». (Похоже, как мать она более сдержанна, чем как любовница.) Третий, «Среди прекрасных роз», — Томасу; они познакомились в промежутке между предыдущим романом и этим, рядом со словом «копирайт» стоит цифра «1991». «Томасу: наконец!» (наконец что?). Четвертый, «Что-то близкое, но спящее», она снова посвящает ему: «Томасу — всю мою жизнь: эту и следующую». На пятом надпись очень простая: «Джилл, где бы она ни была». Написан сравнительно недавно— в 1996 году. Полагая, что для меня он интереснее всего, читаю название: «Странный мир».
Вдруг я осознаю, что она может больше ничего не написать, и прихожу в ужас: ведь в какой-то степени это зависит от меня. Я думаю об издателях, отказывающихся в это верить, о литературном агенте на грани срыва, отчаявшихся продавцах, страдающих читателях, которые шлют властям безумные заявления с требованием вернуть то, что им принадлежит, будто К.Л.Авила — их собственность. Рыночный механизм разлажен, все ошеломлены и чего-то ждут. А я, Роса Альвальяй, единственная среди обитателей вселенной, вызвалась привести все в порядок. Может, я сошла с ума?
Чтобы выбросить подобные мысли из головы, медленно поджаривающейся на январском солнце, палящем сквозь стекло автобуса, я стала вспоминать курс литературы, который слушала в УНАМ по приезде в Мексику, когда о занятиях правом еще не могло быть и речи, все мы жили за счет моего мужа, и нужно было как-то облегчить тяжесть изгнания. Не знаю, помогли ли эти лекции справиться с ностальгией, но что они были не напрасны, я сегодня ощутила.
Ана Мария, дочь ректора Томаса Рохаса, приедет в Сантьяго только завтра. Висенте я смогу увидеть не раньше чем через пять дней. О Клаудии Хоффманн, ее помощнице, вообще говорить нечего— она в отпуске до марта. Вообще начинать какое-нибудь дело в Южном конусе в январе— гиблое занятие. Хуже может быть только одно: начинать его в феврале, когда все превращается в огромное провинциальное кладбище.
Вернувшись домой, где в эти утренние часы было пусто, я засомневалась, стоит ли варить еще кофе после трех чашек, выпитых у ректора, и остановилась на холодном пиве, не «Дос Экис», конечно, как в Мехико, а простом «Эскудо», после чего направилась к телефону. Оба моих звонка были воплощением совершенства. До ухода оставалось четыре часа, и я решила потратить их на чтение. Мне необходимо понять образ мыслей К.Л.Авилы. За неимением кондиционера я включила вентилятор.
«В „черных романах“ все не так, как должно быть, — заявила писательница на одной из пресс-конференций, — вот почему этот жанр так мне близок». Естественно, ее кабинет уставлен подобными книгами, и естественно, я почувствовала укол зависти, когда ректор ввел меня в эту комнату и глаза разбежались от названий. В конце концов, женщина-сыщик Памела Хоторн, героиня ее романов, — адвокат, как и я, да и работа у нас с ней схожая. Конечно, в моей нет романтического ореола, и занялась я ею не по призванию, как она, а после целой цепи неудач, преследовавших меня с того дня, когда я, окрыленная, вернулась на родину накануне восстановления демократии. Памела не работала в организациях по правам человека и не взялась впервые за расследование, ведомая очень простой, но недостижимой целью — помочь себе подобным. Если сравнивать и дальше, то у нее нет двоих детей, она не бросила мужа в другом полушарии и не тянет на себе весь дом, да к тому же его и содержит. Но главное, конечно, возраст: мне уже далеко не тридцать лет, как блистательной мисс Хоторн.
Вернемся, однако, к стеллажам в кабинете К.Л.Авилы: похоже, она выбрала достойных вдохновителей. Я насчитала по меньшей мере двадцать книг Патрисии Хайсмит, около десяти П.Д.Джеймс, там же был весь Чандлер, весь Хэмметт (правда, в сантиметрах это не так уж много), какие-то неизвестные мне Росс Макдональд, Честер Хаймс, Сью Графтон, других я не запомнила. Продвигаясь вдоль безукоризненно расставленных книг, я все больше приближалась к современности: стали попадаться имена Васкеса Монтальбана и Луиса Сепульведы — с последним, насколько я понимаю, она дружила; их объединяли привязанность к Чили и «черный роман». Думаю, не поставив на полки ни одной книги Агаты Кристи или Сименона, она тем самым хотела подчеркнуть разницу между «черным романом» и детективом, о чем когда-то с жаром говорила на конференции в Университете Чили, где я видела ее в первый и последний раз. Я обожаю Сименона, он не раз выручал меня, когда задерживался рейс или мучила бессонница, но тут уж ничего не поделаешь — капризы писательницы. На другом стеллаже собрана литература, не относящаяся к жанру «черной». Книги аккуратно расставлены по странам, и, дойдя до Мексики, я тут же почувствовала родственную душу. Многие из этих произведений есть и у меня, просто я не смогла привезти их, и они до сих пор покоятся на полках в Мехико, в квартире бывшего мужа.
— Сколько книг! — Непростительно расхожая фраза, но я не удержалась.
— Приобретения последних лет. Когда мы познакомились, у нее их не было, — сказал Томас с оттенком гордости. — Ничего не было…
— Но ведь когда вы познакомились, она уже писала…
— Да, но ее жизнь была так беспорядочна, что ей ничего не удавалось накопить. Даже постоянного жилья не было моталась между Мексикой и Соединенными Штатами, где жил Висенте, а ее мексиканская жизнь… в общем, оставляла желать лучшего.
— Вы хотите сказать, она приехала в Чили с одними чемоданами?
— Если уж быть точным, с одним чемоданом… Она появилась здесь с одним чемоданом в день, когда мы поженились. «Это все твое имущество?» — изумился я, принимая у нее чемодан. «А что? — ответила она вопросом на вопрос. — Это много или мало?»— В глазах ректора впервые мелькнула нежность, но он тут нее прогнал ее, будто боясь лишиться твердости.
— Кстати, — голос звучал уже иначе, с иным выражением, — эта комната в полном вашем распоряжении, после ее отъезда здесь ничего не трогали.
— Тетради, дневники у нее были?
— Обычных дневников не было, но можно считать литературными дневниками записи, которые она делала, когда работала над очередным романом. Они во втором ящике. Если вас не затруднит, я бы предпочел, чтобы вы просматривали их здесь.
Моя рука, словно пружина, метнулась ко второму ящику, но там оказалось всего две тетради, конечно же, в прекрасных переплетах. Я подумала, что, если поискать, возможно, найдутся и другие. В конце концов, когда это мужья знали, где что хранят их жены? Я открыла тетрадь наугад, мне нужно было взглянуть на ее почерк. Писатели — единственные существа на земле, которые по сей день позволяют себе роскошь в виде перьевых ручек, или авторучек, как мы их в свое время называли. Управляющие крупных компаний и министры тоже ими пользуются, но только для подписи, они ведь ничего не сочиняют, а потому «Монблан» или «Уотермэн» большую часть времени отдыхают. Простые же смертные вроде меня пишут обычными пластмассовыми шариковыми ручками, у нас нет времени на столь утонченные вещи, как чернила и тем более чернильницы.
Удлиненные, заостренные буквы, почерк твердый, почти мужской. Я начала читать и тут же поняла, как трудно будет разобраться в ее тетрадях. Короткие бессвязные фразы: то ли диалог двух персонажей, то ли способ изъяснения Памелы Хоторн, то ли высказывания самой К.Л.Авилы, скрывающей навязчивые идеи за невинной обложкой литературного дневника.
«Уильям Блейк говорил, что единственный путь к мудрости — пресыщение, а уж он-то в этом разбирался!»
«Ну, если Блейк говорил…»
— Наконец? Наконец нормальная жизнь, наконец стабильность, наконец отец для ее сына, наконец — оставить позади все, что было! Вполне понятное посвящение, — убеждает меня писатель, отхлебывая виски из стакана с ледяной крошкой.
Беседовать с ним совсем не то, что с Томасом Рохасом. Ни капли официальности, все очень вольно: обстановка дома, одежда, манера обращения, растрепанные волосы, одна прядь постоянно падает на лоб, грязные стаканы на кухне, переполненные пепельницы среди вороха бумаг и книг, раскиданных по полу в гостиной. Здесь я могу курить.
— Как бы ты оценил их отношения?
«Ты» — не моя идея, во время работы я стараюсь придерживаться нейтрального тона протоколов; он перешел на «ты» сразу, как только открыл на мой звонок дверь своей маленькой, отнюдь не роскошной квартиры в центре, напротив Парке Форесталь. Листьев на земле еще нет, но лето уже крадет у осени драгоценную позолоту, придавая парку какой-то опустошенный вид, превращая его в пыльное, сухое облако. И мне вдруг кажется нереальным, что я сижу в этой уютной гостиной напротив Мартина Робледо Санчеса, на мой взгляд, лучшего из наших писателей.
— Сразу скажу — она не любила быть послушной, покорность вообще не в ее натуре. Но что-то в Томасе так на нее подействовало, что она дала себя подчинить. Это была смесь уважения, благодарности и страха.
«Простите, что касаюсь этой темы, — осторожно сказала я утром Томасу Рохасу, — но мне необходимо знать, какие у вас были отношения». — «Прекрасные, — тут же ответил ректор, — у нас был очень удачный брак, причину нужно искать не здесь, сеньора Альвальяй». Я не настаивала, но в глубине души удивилась: разве можно быть столь категоричным в таком тонком деле! И ведь он, похоже, не лгал.
— Однажды Кармен рассказала мне забавную вещь. Томас принимал пищу строго по часам четыре раза в день — по его мнению, только так можно достичь полноценного обмена веществ. У нее же не было иных внутренних часов, кроме собственных желаний, она ела когда вздумается, если чувствовала, что проголодалась, или ей вдруг до смерти хотелось чего-нибудь вкусненького. Однако постепенно ее организм перестроился на тот режим, которому следовал организм Томаса.
Он многозначительно взглянул на меня.
— Возможно, со временем Кармен захотела освободиться от той власти, которой сама же и подчинилась. — Это прозвучало как утверждение.
Он замолчал, задумался, я пока сходила на кухню, выкинула окурки из пепельницы, а когда вернулась, он уже был готов продолжить разговор.
— Ее международная известность докатилась до Чили раньше, чем она сама сюда приехала, и ей ничего не стоило занять свою нишу в нашем литературном мире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
В автобусе по дороге домой было душно. И очень жарко. Руки и шея казались липкими, и даже между ног, под голубыми льняными складками, и то все потело. Нет, не от лишнего веса, а от жуткой жары… Наконец-то я поняла персонажа из «Постороннего» Камю, который убивает человека из-за жары.
Я вышла на Провиденсии, направилась к так называемому Dragstore, зашла в один неплохой книжный магазин, которых много в этом районе, и попросила все пять романов КЛ.Авилы.
— Еще одна обожательница? — спросил веселый продавец.
— А много их? — спросила я, заранее зная ответ.
— Тысячи! Особенно теперь, когда она исчезла, — ответил он, улыбаясь.
Я заплатила из своего кошелька, поскольку сомневалась, сочтут ли в офисе эту покупку необходимой. В любом случае мне нужно иметь книги под рукой: каждый раз, когда я покупала один из романов, подруги зачитывали его и не возвращали. Хотя должна признаться, у меня тоже появилась дурная привычка не отдавать книги, правда, исключительно по рассеянности.
Добираясь от улицы Лион до Пласа Италиа, я просмотрела все даты издания и все посвящения. Двенадцать лет, пять романов; неплохо для женщины, лишь недавно вступившей во вторую половину жизни. Первый, «Мертвым нечего сказать», был опубликован в 1984 году и имел несколько бесстыдное, на мой скромный взгляд, посвящение: «Моему любимому, моему глупенькому, моему мальчику». Перед глазами встал герильеро, который, сойдя со страниц досье, терзал мои сны всю последнюю ночь; да, наверное, это ему. Второй, «Опустошенная, загубленная и брошенная», посвящен родственникам: «Висенте и тете Джейн — неразделимым». (Похоже, как мать она более сдержанна, чем как любовница.) Третий, «Среди прекрасных роз», — Томасу; они познакомились в промежутке между предыдущим романом и этим, рядом со словом «копирайт» стоит цифра «1991». «Томасу: наконец!» (наконец что?). Четвертый, «Что-то близкое, но спящее», она снова посвящает ему: «Томасу — всю мою жизнь: эту и следующую». На пятом надпись очень простая: «Джилл, где бы она ни была». Написан сравнительно недавно— в 1996 году. Полагая, что для меня он интереснее всего, читаю название: «Странный мир».
Вдруг я осознаю, что она может больше ничего не написать, и прихожу в ужас: ведь в какой-то степени это зависит от меня. Я думаю об издателях, отказывающихся в это верить, о литературном агенте на грани срыва, отчаявшихся продавцах, страдающих читателях, которые шлют властям безумные заявления с требованием вернуть то, что им принадлежит, будто К.Л.Авила — их собственность. Рыночный механизм разлажен, все ошеломлены и чего-то ждут. А я, Роса Альвальяй, единственная среди обитателей вселенной, вызвалась привести все в порядок. Может, я сошла с ума?
Чтобы выбросить подобные мысли из головы, медленно поджаривающейся на январском солнце, палящем сквозь стекло автобуса, я стала вспоминать курс литературы, который слушала в УНАМ по приезде в Мексику, когда о занятиях правом еще не могло быть и речи, все мы жили за счет моего мужа, и нужно было как-то облегчить тяжесть изгнания. Не знаю, помогли ли эти лекции справиться с ностальгией, но что они были не напрасны, я сегодня ощутила.
Ана Мария, дочь ректора Томаса Рохаса, приедет в Сантьяго только завтра. Висенте я смогу увидеть не раньше чем через пять дней. О Клаудии Хоффманн, ее помощнице, вообще говорить нечего— она в отпуске до марта. Вообще начинать какое-нибудь дело в Южном конусе в январе— гиблое занятие. Хуже может быть только одно: начинать его в феврале, когда все превращается в огромное провинциальное кладбище.
Вернувшись домой, где в эти утренние часы было пусто, я засомневалась, стоит ли варить еще кофе после трех чашек, выпитых у ректора, и остановилась на холодном пиве, не «Дос Экис», конечно, как в Мехико, а простом «Эскудо», после чего направилась к телефону. Оба моих звонка были воплощением совершенства. До ухода оставалось четыре часа, и я решила потратить их на чтение. Мне необходимо понять образ мыслей К.Л.Авилы. За неимением кондиционера я включила вентилятор.
«В „черных романах“ все не так, как должно быть, — заявила писательница на одной из пресс-конференций, — вот почему этот жанр так мне близок». Естественно, ее кабинет уставлен подобными книгами, и естественно, я почувствовала укол зависти, когда ректор ввел меня в эту комнату и глаза разбежались от названий. В конце концов, женщина-сыщик Памела Хоторн, героиня ее романов, — адвокат, как и я, да и работа у нас с ней схожая. Конечно, в моей нет романтического ореола, и занялась я ею не по призванию, как она, а после целой цепи неудач, преследовавших меня с того дня, когда я, окрыленная, вернулась на родину накануне восстановления демократии. Памела не работала в организациях по правам человека и не взялась впервые за расследование, ведомая очень простой, но недостижимой целью — помочь себе подобным. Если сравнивать и дальше, то у нее нет двоих детей, она не бросила мужа в другом полушарии и не тянет на себе весь дом, да к тому же его и содержит. Но главное, конечно, возраст: мне уже далеко не тридцать лет, как блистательной мисс Хоторн.
Вернемся, однако, к стеллажам в кабинете К.Л.Авилы: похоже, она выбрала достойных вдохновителей. Я насчитала по меньшей мере двадцать книг Патрисии Хайсмит, около десяти П.Д.Джеймс, там же был весь Чандлер, весь Хэмметт (правда, в сантиметрах это не так уж много), какие-то неизвестные мне Росс Макдональд, Честер Хаймс, Сью Графтон, других я не запомнила. Продвигаясь вдоль безукоризненно расставленных книг, я все больше приближалась к современности: стали попадаться имена Васкеса Монтальбана и Луиса Сепульведы — с последним, насколько я понимаю, она дружила; их объединяли привязанность к Чили и «черный роман». Думаю, не поставив на полки ни одной книги Агаты Кристи или Сименона, она тем самым хотела подчеркнуть разницу между «черным романом» и детективом, о чем когда-то с жаром говорила на конференции в Университете Чили, где я видела ее в первый и последний раз. Я обожаю Сименона, он не раз выручал меня, когда задерживался рейс или мучила бессонница, но тут уж ничего не поделаешь — капризы писательницы. На другом стеллаже собрана литература, не относящаяся к жанру «черной». Книги аккуратно расставлены по странам, и, дойдя до Мексики, я тут же почувствовала родственную душу. Многие из этих произведений есть и у меня, просто я не смогла привезти их, и они до сих пор покоятся на полках в Мехико, в квартире бывшего мужа.
— Сколько книг! — Непростительно расхожая фраза, но я не удержалась.
— Приобретения последних лет. Когда мы познакомились, у нее их не было, — сказал Томас с оттенком гордости. — Ничего не было…
— Но ведь когда вы познакомились, она уже писала…
— Да, но ее жизнь была так беспорядочна, что ей ничего не удавалось накопить. Даже постоянного жилья не было моталась между Мексикой и Соединенными Штатами, где жил Висенте, а ее мексиканская жизнь… в общем, оставляла желать лучшего.
— Вы хотите сказать, она приехала в Чили с одними чемоданами?
— Если уж быть точным, с одним чемоданом… Она появилась здесь с одним чемоданом в день, когда мы поженились. «Это все твое имущество?» — изумился я, принимая у нее чемодан. «А что? — ответила она вопросом на вопрос. — Это много или мало?»— В глазах ректора впервые мелькнула нежность, но он тут нее прогнал ее, будто боясь лишиться твердости.
— Кстати, — голос звучал уже иначе, с иным выражением, — эта комната в полном вашем распоряжении, после ее отъезда здесь ничего не трогали.
— Тетради, дневники у нее были?
— Обычных дневников не было, но можно считать литературными дневниками записи, которые она делала, когда работала над очередным романом. Они во втором ящике. Если вас не затруднит, я бы предпочел, чтобы вы просматривали их здесь.
Моя рука, словно пружина, метнулась ко второму ящику, но там оказалось всего две тетради, конечно же, в прекрасных переплетах. Я подумала, что, если поискать, возможно, найдутся и другие. В конце концов, когда это мужья знали, где что хранят их жены? Я открыла тетрадь наугад, мне нужно было взглянуть на ее почерк. Писатели — единственные существа на земле, которые по сей день позволяют себе роскошь в виде перьевых ручек, или авторучек, как мы их в свое время называли. Управляющие крупных компаний и министры тоже ими пользуются, но только для подписи, они ведь ничего не сочиняют, а потому «Монблан» или «Уотермэн» большую часть времени отдыхают. Простые же смертные вроде меня пишут обычными пластмассовыми шариковыми ручками, у нас нет времени на столь утонченные вещи, как чернила и тем более чернильницы.
Удлиненные, заостренные буквы, почерк твердый, почти мужской. Я начала читать и тут же поняла, как трудно будет разобраться в ее тетрадях. Короткие бессвязные фразы: то ли диалог двух персонажей, то ли способ изъяснения Памелы Хоторн, то ли высказывания самой К.Л.Авилы, скрывающей навязчивые идеи за невинной обложкой литературного дневника.
«Уильям Блейк говорил, что единственный путь к мудрости — пресыщение, а уж он-то в этом разбирался!»
«Ну, если Блейк говорил…»
— Наконец? Наконец нормальная жизнь, наконец стабильность, наконец отец для ее сына, наконец — оставить позади все, что было! Вполне понятное посвящение, — убеждает меня писатель, отхлебывая виски из стакана с ледяной крошкой.
Беседовать с ним совсем не то, что с Томасом Рохасом. Ни капли официальности, все очень вольно: обстановка дома, одежда, манера обращения, растрепанные волосы, одна прядь постоянно падает на лоб, грязные стаканы на кухне, переполненные пепельницы среди вороха бумаг и книг, раскиданных по полу в гостиной. Здесь я могу курить.
— Как бы ты оценил их отношения?
«Ты» — не моя идея, во время работы я стараюсь придерживаться нейтрального тона протоколов; он перешел на «ты» сразу, как только открыл на мой звонок дверь своей маленькой, отнюдь не роскошной квартиры в центре, напротив Парке Форесталь. Листьев на земле еще нет, но лето уже крадет у осени драгоценную позолоту, придавая парку какой-то опустошенный вид, превращая его в пыльное, сухое облако. И мне вдруг кажется нереальным, что я сижу в этой уютной гостиной напротив Мартина Робледо Санчеса, на мой взгляд, лучшего из наших писателей.
— Сразу скажу — она не любила быть послушной, покорность вообще не в ее натуре. Но что-то в Томасе так на нее подействовало, что она дала себя подчинить. Это была смесь уважения, благодарности и страха.
«Простите, что касаюсь этой темы, — осторожно сказала я утром Томасу Рохасу, — но мне необходимо знать, какие у вас были отношения». — «Прекрасные, — тут же ответил ректор, — у нас был очень удачный брак, причину нужно искать не здесь, сеньора Альвальяй». Я не настаивала, но в глубине души удивилась: разве можно быть столь категоричным в таком тонком деле! И ведь он, похоже, не лгал.
— Однажды Кармен рассказала мне забавную вещь. Томас принимал пищу строго по часам четыре раза в день — по его мнению, только так можно достичь полноценного обмена веществ. У нее же не было иных внутренних часов, кроме собственных желаний, она ела когда вздумается, если чувствовала, что проголодалась, или ей вдруг до смерти хотелось чего-нибудь вкусненького. Однако постепенно ее организм перестроился на тот режим, которому следовал организм Томаса.
Он многозначительно взглянул на меня.
— Возможно, со временем Кармен захотела освободиться от той власти, которой сама же и подчинилась. — Это прозвучало как утверждение.
Он замолчал, задумался, я пока сходила на кухню, выкинула окурки из пепельницы, а когда вернулась, он уже был готов продолжить разговор.
— Ее международная известность докатилась до Чили раньше, чем она сама сюда приехала, и ей ничего не стоило занять свою нишу в нашем литературном мире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22