Но стоит им принять решение, то уже никогда не передумают. Они на это не способны. Они лучше умрут, чем передумают.
Я приходил на работу каждый день, и вскоре мне стало легче, потому что люди вокруг меня стали вести себя проще. И в то же время мне стало гораздо тяжелее. Потому что тех, кто доверяет тебе, кто не только не хочет слышать о тебе ничего плохого, но даже не думает о тебе ничего плохого, очень трудно обманывать. Так как не вкладываешь душу в обман.
Я думаю обо всех этих людях – их так много – и спрашиваю себя: почему? Я прохожу через это снова и снова, шаг за шагом. И как только начинаю понимать, тут же задаюсь теми же вопросами.
Думаю, я злился на себя. И на них. На всех этих людей. Я думал: почему, черт побери, они должны это делать – ведь я не просил их подставлять свои шеи. И не молил о дружбе. Они же навязывали мне свою дружбу и подставляли свои шеи. Поэтому ближе к концу получилось так, что моя шея тоже оказалась под угрозой.
Я останавливался у греческого ресторанчика каждый день. Я смотрел, как продвигаются работы, и вынуждал грека рассказывать мне о своих делах. Однажды я предложил подвезти его. Я сказал, что ресторан действительно станет одним из лучших и что Джонни он обязательно понравился бы, что он ему очень нравился. Потому что на свете не существовало парня лучше, и сейчас он смотрит с небес и вместе с нами восхищается. Я сказал, что знаю, что Джонни сейчас счастлив.
Сначала грек отмалчивался – держался вежливо, но почти ничего не говорил. Потом он пригласил меня в кухню на чашку кофе, а после этого проводил до машины. Пока я говорил о Джонни, он суетился вокруг меня, постоянно кивая. Изредка он вспоминал, что ему должно быть стыдно, и я знал, что он хочет извиниться, но боится оскорбить меня.
Честер Конвей оставался в Форт-Уорте. Время от времени он приезжал на день или на несколько часов, и я старался узнать о его приезде заранее. Однажды я медленно подрулил к его конторе примерно в два часа дня, когда он, ковыляя, вышел из здания и ловил такси. Прежде чем он понял, что происходит, я был тут как тут: взял у него портфель и повел к своей машине.
Уж чего-чего, а этого он от меня не ожидал. Он был слишком ошарашен, чтобы заговорить, да и говорить-то было не о чем. А когда мы выехали на шоссе в сторону аэропорта, у него уже не было шансов заговорить. Потому что говорил только я.
Я сказал:
– Я надеялся встретить вас, мистер Конвей. Я хотел поблагодарить вас за гостеприимство, оказанное вами в Форт-Уорте. Вы в такое тяжелое время проявили исключительную заботу обо мне и Бобе. Наверное, я бы так не смог. В тот момент я слишком устал и больше думал о своих проблемах, чем о ваших. Очевидно, я был излишне холоден с вами там, в аэропорту. Только у меня в мыслях ничего не было, мистер Конвей. И все же я хотел бы извиниться. Я бы ни в коем случае не осудил вас, если бы вы рассердились на меня, потому что никогда не отличался особым благоразумием и потому что из-за меня все пошло наперекосяк. Я знаю, Элмер был простодушным и доверчивым. Знаю, что от женщин, вроде той, добра не жди. Мне следовало бы сделать так, как вы говорили, и пойти вместе с ним – не представляю, чем бы я мог помочь в той ситуации, – но все равно должен был. Прокляните меня, отберите у меня работу – если это вам поможет, я буду только рад и слова не скажу. Но что бы вы ни сделали, это не вернет Элмера. И... Я не успел узнать его получше, однако мне все равно горько. Наверное, потому что он был очень похож на вас. Я видел его несколько раз издали, каждый раз мне казалось, что это вы. Возможно, это одна из причин, почему я хотел увидеться с вами сегодня. Это все равно что снова увидеться с Элмером. Мне даже на минутку почудилось, что он здесь и ничего не случилось. И...
Мы приехали в аэропорт.
Он молча, не посмотрев на меня, вылез из машины и пошел к самолету. Шел он быстро, не оборачиваясь и не глядя по сторонам, – так, будто бежал от чего-то.
Он начал подниматься по трапу, но уже не так быстро, с каждым шагом все медленнее и медленнее. На полпути он остановился, потом, подволакивая ноги, двинулся дальше и наконец добрался до верха. Там он постоял секунду, загораживая собой люк, и, как-то странно дернув портфелем, скрылся внутри салона.
Он помахал мне.
Я поехал обратно в город. Думаю, именно тогда я сдался. Просто не было смысла. Я сделал все, что мог. Я подал им все на блюдечках и даже ткнул носом в эти блюдечки. И в этом тоже не было смысла. Они ничего не увидели.
Теперь никто не остановит меня.
Итак, 5 апреля 1952 года, в субботу вечером, за несколько минут до девяти, я...
Нет, есть еще кое-что, о чем я хотел бы рассказать. Да, я расскажу о них. Хочу и расскажу. Подробно, как все случилось. Вам не придется додумывать детали самим.
Авторы большинства прочитанных мною книг начинают тянуть резину, когда повествование доходит до кульминации. Они начинают ставить многоточие, рассуждать о звездах, сияющих на небосклоне и обрушивающихся в бездонную пучину. И вы не можете определить, кого трахает герой – свою возлюбленную или верстовой столб. Думаю, это полная чушь, но книжные обозреватели съедают ее, насколько я успел заметить. Наверное, дело в том, что автор чертовски ленив и не хочет делать свою работу. Я же не ленив, что бы обо мне ни говорили. Поэтому я расскажу вам все.
Сначала я хочу расположить все в правильном порядке.
Хочу, чтобы вы поняли, как все было.
Во второй половине субботы мне удалось застать Боба одного, и я сказал ему, что не смогу работать в вечер. Я сказал, что у нас с Эми важное дело и, возможно, я не приду ни в понедельник, ни во вторник. И подмигнул ему.
– Гм, – нахмурился он, – тебе не кажется, что, возможно... – Он вдруг схватил мою руку и сильно сжал ее. – Это действительно отличная новость, Лу. Замечательная. Знаю, что вы будете счастливы.
– Попытаюсь долго не задерживаться, – сказал я. – Думаю, все еще очень неопределенно и...
– Нет, ты не прав, – возразил он, выпятив подбородок. – Все складывается хорошо. Вас ждет много хорошего. А теперь иди и поцелуй за меня Эми. И ни о чем не беспокойся.
У меня было время, поэтому я поехал на Деррик-Род и постоял там немного.
После этого я вернулся домой, оставил машину перед домом и занялся ужином.
Поужинав, я подремал с час и принял ванну.
Я пролежал в ванне час, покуривая и размышляя. Вымывшись, я посмотрел на часы и начал собирать вещи.
Я набил полный саквояж и застегнул замки. Я надел чистые носки, свежее белье, отглаженные брюки и выходные ботинки. Осталось только надеть рубашку и галстук.
Я сидел на кровати и курил до восьми, потом пошел вниз, в кухню.
Я включил свет в кладовке и стал открывать и закрывать дверь до тех пор, пока не установил ее в нужное мне положение, – так, чтобы в кухне было достаточно света. Я огляделся, дабы убедиться, что все жалюзи опущены, и пошел в отцовский кабинет.
Я снял с полки указатель к Библии и достал четыреста долларов в помеченных купюрах, деньги Элмера. Я вывалил содержимое ящиков отцовского стола на пол, выключил свет, закрыл дверь, оставив небольшую щелку, и вернулся в кухню.
На столе была разложена вечерняя газета. Я сунул под нее нож для мяса и... Именно в этот момент я услышал, что она идет.
Она поднялась на заднее крыльцо, прошла по террасе и немного повозилась в темноте, прежде чем открыть дверь. Она вошла, запыхавшаяся и рассерженная, и с силой захлопнула за собой дверь. Она увидела меня. Я молчал, потому что забыл, зачем, и пытался вспомнить. Наконец я вспомнил.
Итак – или я уже упоминал об этом? – 5 апреля 1952 года, вечером в субботу, за несколько минут до девяти, я убил Эми Стентон.
Возможно, вы назовете это самоубийством.
19
Она увидела меня и на секунду испугалась. Она сбросила на пол свои две дорожные сумки, наподдала одну из них и убрала с лица прядь волос.
– Ну! – резко проговорила она. – Неужели тебе в голову не приходит помочь мне! Кстати, а почему ты не поставил машину в гараж?
Я помотал головой, но ничего не сказал.
– Черт побери, Лу Форд! Иногда я думаю... Да ты еще не готов! Ты всегда обвиняешь меня в том, что я медлительная, а сам! Сегодня день нашей свадьбы, а ты даже... – Она внезапно замолчала и плотно сжала губы. Ее грудь учащенно вздымалась и опускалась. Кухонные часы громко тикали целых десять минут, прежде чем она заговорила снова: – Прости, дорогой. Я не хотела...
– Эми, больше ничего не говори, – сказал я. – Просто ни одного слова.
Она улыбнулась и, раскрыв объятия, подошла ко мне.
– Не буду, дорогой. Больше не скажу ничего подобного. Зато мне хочется рассказать тебе, как сильно...
– Конечно, – согласился я. – Тебе хочется излить мне свою душу.
И я изо всей силы ударил ее в живот.
Мой кулак утонул в плоти почти до запястья и стукнулся о позвоночник. Я отпрянул в сторону, и она, переломившись, повисла на моей руке.
Ее шляпа слетела, голова ударилась о пол. А потом она обмякла, повалилась вперед, как в кувырке, подминая под себя голову, и упала на спину. Так она лежала с выпученными глазами и мотала головой из стороны в сторону.
Она была одета в белую блузку и светло-кремовый костюм – новый, потому что раньше я его не видел. Я взялся за полы блузки и рывком распахнул ее до талии. Затем я задрал юбку ей на голову. Она задергалась и попыталась высвободиться, издавая при этом забавные звуки, как будто пыталась засмеяться.
А потом я увидел, что под ней растекается лужа.
Я сел за стол и стал читать газету. Я очень старался не отрывать взгляда от статьи. Однако освещение было слабым, во всяком случае, для чтения, а Эми все время шевелилась. Кажется, она просто была неспособна лежать спокойно.
Я почувствовал, что что-то коснулось моего ботинка, и посмотрел вниз. То была ее рука. Она скользила взад-вперед по мыску моего ботинка, потом она поднялась к щиколотке. Почему-то мне было страшно убрать ногу. Ее пальцы добрались до верха и вцепились в край. Пересилив себя, я встал и попытался отдернуть ногу, но пальцы не отпускали.
Я протащил ее за собой два-три фута, прежде чем освободился.
Ее ладонь продолжала шевелиться, скользить взад-вперед по полу. Наконец она наткнулась на свою сумочку и сжала ее. Я усмехнулся, думая о том, что это так похоже на нее, знаете ли, вцепляться в сумочку. Она всегда была такой прижимистой, и... и, думаю, она такой и должна была быть.
Стентоны считались лучшей семьей в городе. Однако ее родители болели уже много лет и редко выбирались из дома. Она была вынуждена экономить – это и дураку понятно, – потому что иного выбора не было, как и у всех нас. Думаю, ей не очень нравилось, когда я дразнил ее непробиваемой и изображал удивление, когда она злилась.
Думаю, те лекарства, что она покупала мне, когда я болел, были не худшего качества. Они были того качества, которое требовалось, чтобы свести концы с концами. Думаю...
Черт, почему он не идет? Она уже полчаса почти не дышит, и наверняка ей страшно тяжело. Я знал, как ей трудно, и тоже задержал дыхание на секунду, так как мы всегда все делали вместе, и...
Он пришел.
Я запер переднюю наружную дверь, поэтому он вынужден был постучать. Я услышал его стук.
Я дважды сильно пнул ее ногой в голову, и она аж подскочила. Юбка соскользнула с ее лица, и я понял, что с ней проблем не будет. Она умерла в день своей... После этого я открыл дверь и впустил его.
Я сунул ему в руку рулончик двадцаток и сказал:
– Положи в карман. Остальное в кухне. – И пошел в кухню.
Я знал, что он положит деньги в карман, – вы бы тоже это знали, если бы помнили, какими были в детстве. Представьте: вы подходите к мальчику и говорите: «Вот, держи». Он тоже вытаскивает какую-нибудь дрянь. И вы знаете, что он держит либо собачью какашку, либо колючку, либо дохлую мышь. Но если вы действуете стремительно, он делает то, что вы ему говорите.
Я действовал стремительно. И так же стремительно пошел на кухню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Я приходил на работу каждый день, и вскоре мне стало легче, потому что люди вокруг меня стали вести себя проще. И в то же время мне стало гораздо тяжелее. Потому что тех, кто доверяет тебе, кто не только не хочет слышать о тебе ничего плохого, но даже не думает о тебе ничего плохого, очень трудно обманывать. Так как не вкладываешь душу в обман.
Я думаю обо всех этих людях – их так много – и спрашиваю себя: почему? Я прохожу через это снова и снова, шаг за шагом. И как только начинаю понимать, тут же задаюсь теми же вопросами.
Думаю, я злился на себя. И на них. На всех этих людей. Я думал: почему, черт побери, они должны это делать – ведь я не просил их подставлять свои шеи. И не молил о дружбе. Они же навязывали мне свою дружбу и подставляли свои шеи. Поэтому ближе к концу получилось так, что моя шея тоже оказалась под угрозой.
Я останавливался у греческого ресторанчика каждый день. Я смотрел, как продвигаются работы, и вынуждал грека рассказывать мне о своих делах. Однажды я предложил подвезти его. Я сказал, что ресторан действительно станет одним из лучших и что Джонни он обязательно понравился бы, что он ему очень нравился. Потому что на свете не существовало парня лучше, и сейчас он смотрит с небес и вместе с нами восхищается. Я сказал, что знаю, что Джонни сейчас счастлив.
Сначала грек отмалчивался – держался вежливо, но почти ничего не говорил. Потом он пригласил меня в кухню на чашку кофе, а после этого проводил до машины. Пока я говорил о Джонни, он суетился вокруг меня, постоянно кивая. Изредка он вспоминал, что ему должно быть стыдно, и я знал, что он хочет извиниться, но боится оскорбить меня.
Честер Конвей оставался в Форт-Уорте. Время от времени он приезжал на день или на несколько часов, и я старался узнать о его приезде заранее. Однажды я медленно подрулил к его конторе примерно в два часа дня, когда он, ковыляя, вышел из здания и ловил такси. Прежде чем он понял, что происходит, я был тут как тут: взял у него портфель и повел к своей машине.
Уж чего-чего, а этого он от меня не ожидал. Он был слишком ошарашен, чтобы заговорить, да и говорить-то было не о чем. А когда мы выехали на шоссе в сторону аэропорта, у него уже не было шансов заговорить. Потому что говорил только я.
Я сказал:
– Я надеялся встретить вас, мистер Конвей. Я хотел поблагодарить вас за гостеприимство, оказанное вами в Форт-Уорте. Вы в такое тяжелое время проявили исключительную заботу обо мне и Бобе. Наверное, я бы так не смог. В тот момент я слишком устал и больше думал о своих проблемах, чем о ваших. Очевидно, я был излишне холоден с вами там, в аэропорту. Только у меня в мыслях ничего не было, мистер Конвей. И все же я хотел бы извиниться. Я бы ни в коем случае не осудил вас, если бы вы рассердились на меня, потому что никогда не отличался особым благоразумием и потому что из-за меня все пошло наперекосяк. Я знаю, Элмер был простодушным и доверчивым. Знаю, что от женщин, вроде той, добра не жди. Мне следовало бы сделать так, как вы говорили, и пойти вместе с ним – не представляю, чем бы я мог помочь в той ситуации, – но все равно должен был. Прокляните меня, отберите у меня работу – если это вам поможет, я буду только рад и слова не скажу. Но что бы вы ни сделали, это не вернет Элмера. И... Я не успел узнать его получше, однако мне все равно горько. Наверное, потому что он был очень похож на вас. Я видел его несколько раз издали, каждый раз мне казалось, что это вы. Возможно, это одна из причин, почему я хотел увидеться с вами сегодня. Это все равно что снова увидеться с Элмером. Мне даже на минутку почудилось, что он здесь и ничего не случилось. И...
Мы приехали в аэропорт.
Он молча, не посмотрев на меня, вылез из машины и пошел к самолету. Шел он быстро, не оборачиваясь и не глядя по сторонам, – так, будто бежал от чего-то.
Он начал подниматься по трапу, но уже не так быстро, с каждым шагом все медленнее и медленнее. На полпути он остановился, потом, подволакивая ноги, двинулся дальше и наконец добрался до верха. Там он постоял секунду, загораживая собой люк, и, как-то странно дернув портфелем, скрылся внутри салона.
Он помахал мне.
Я поехал обратно в город. Думаю, именно тогда я сдался. Просто не было смысла. Я сделал все, что мог. Я подал им все на блюдечках и даже ткнул носом в эти блюдечки. И в этом тоже не было смысла. Они ничего не увидели.
Теперь никто не остановит меня.
Итак, 5 апреля 1952 года, в субботу вечером, за несколько минут до девяти, я...
Нет, есть еще кое-что, о чем я хотел бы рассказать. Да, я расскажу о них. Хочу и расскажу. Подробно, как все случилось. Вам не придется додумывать детали самим.
Авторы большинства прочитанных мною книг начинают тянуть резину, когда повествование доходит до кульминации. Они начинают ставить многоточие, рассуждать о звездах, сияющих на небосклоне и обрушивающихся в бездонную пучину. И вы не можете определить, кого трахает герой – свою возлюбленную или верстовой столб. Думаю, это полная чушь, но книжные обозреватели съедают ее, насколько я успел заметить. Наверное, дело в том, что автор чертовски ленив и не хочет делать свою работу. Я же не ленив, что бы обо мне ни говорили. Поэтому я расскажу вам все.
Сначала я хочу расположить все в правильном порядке.
Хочу, чтобы вы поняли, как все было.
Во второй половине субботы мне удалось застать Боба одного, и я сказал ему, что не смогу работать в вечер. Я сказал, что у нас с Эми важное дело и, возможно, я не приду ни в понедельник, ни во вторник. И подмигнул ему.
– Гм, – нахмурился он, – тебе не кажется, что, возможно... – Он вдруг схватил мою руку и сильно сжал ее. – Это действительно отличная новость, Лу. Замечательная. Знаю, что вы будете счастливы.
– Попытаюсь долго не задерживаться, – сказал я. – Думаю, все еще очень неопределенно и...
– Нет, ты не прав, – возразил он, выпятив подбородок. – Все складывается хорошо. Вас ждет много хорошего. А теперь иди и поцелуй за меня Эми. И ни о чем не беспокойся.
У меня было время, поэтому я поехал на Деррик-Род и постоял там немного.
После этого я вернулся домой, оставил машину перед домом и занялся ужином.
Поужинав, я подремал с час и принял ванну.
Я пролежал в ванне час, покуривая и размышляя. Вымывшись, я посмотрел на часы и начал собирать вещи.
Я набил полный саквояж и застегнул замки. Я надел чистые носки, свежее белье, отглаженные брюки и выходные ботинки. Осталось только надеть рубашку и галстук.
Я сидел на кровати и курил до восьми, потом пошел вниз, в кухню.
Я включил свет в кладовке и стал открывать и закрывать дверь до тех пор, пока не установил ее в нужное мне положение, – так, чтобы в кухне было достаточно света. Я огляделся, дабы убедиться, что все жалюзи опущены, и пошел в отцовский кабинет.
Я снял с полки указатель к Библии и достал четыреста долларов в помеченных купюрах, деньги Элмера. Я вывалил содержимое ящиков отцовского стола на пол, выключил свет, закрыл дверь, оставив небольшую щелку, и вернулся в кухню.
На столе была разложена вечерняя газета. Я сунул под нее нож для мяса и... Именно в этот момент я услышал, что она идет.
Она поднялась на заднее крыльцо, прошла по террасе и немного повозилась в темноте, прежде чем открыть дверь. Она вошла, запыхавшаяся и рассерженная, и с силой захлопнула за собой дверь. Она увидела меня. Я молчал, потому что забыл, зачем, и пытался вспомнить. Наконец я вспомнил.
Итак – или я уже упоминал об этом? – 5 апреля 1952 года, вечером в субботу, за несколько минут до девяти, я убил Эми Стентон.
Возможно, вы назовете это самоубийством.
19
Она увидела меня и на секунду испугалась. Она сбросила на пол свои две дорожные сумки, наподдала одну из них и убрала с лица прядь волос.
– Ну! – резко проговорила она. – Неужели тебе в голову не приходит помочь мне! Кстати, а почему ты не поставил машину в гараж?
Я помотал головой, но ничего не сказал.
– Черт побери, Лу Форд! Иногда я думаю... Да ты еще не готов! Ты всегда обвиняешь меня в том, что я медлительная, а сам! Сегодня день нашей свадьбы, а ты даже... – Она внезапно замолчала и плотно сжала губы. Ее грудь учащенно вздымалась и опускалась. Кухонные часы громко тикали целых десять минут, прежде чем она заговорила снова: – Прости, дорогой. Я не хотела...
– Эми, больше ничего не говори, – сказал я. – Просто ни одного слова.
Она улыбнулась и, раскрыв объятия, подошла ко мне.
– Не буду, дорогой. Больше не скажу ничего подобного. Зато мне хочется рассказать тебе, как сильно...
– Конечно, – согласился я. – Тебе хочется излить мне свою душу.
И я изо всей силы ударил ее в живот.
Мой кулак утонул в плоти почти до запястья и стукнулся о позвоночник. Я отпрянул в сторону, и она, переломившись, повисла на моей руке.
Ее шляпа слетела, голова ударилась о пол. А потом она обмякла, повалилась вперед, как в кувырке, подминая под себя голову, и упала на спину. Так она лежала с выпученными глазами и мотала головой из стороны в сторону.
Она была одета в белую блузку и светло-кремовый костюм – новый, потому что раньше я его не видел. Я взялся за полы блузки и рывком распахнул ее до талии. Затем я задрал юбку ей на голову. Она задергалась и попыталась высвободиться, издавая при этом забавные звуки, как будто пыталась засмеяться.
А потом я увидел, что под ней растекается лужа.
Я сел за стол и стал читать газету. Я очень старался не отрывать взгляда от статьи. Однако освещение было слабым, во всяком случае, для чтения, а Эми все время шевелилась. Кажется, она просто была неспособна лежать спокойно.
Я почувствовал, что что-то коснулось моего ботинка, и посмотрел вниз. То была ее рука. Она скользила взад-вперед по мыску моего ботинка, потом она поднялась к щиколотке. Почему-то мне было страшно убрать ногу. Ее пальцы добрались до верха и вцепились в край. Пересилив себя, я встал и попытался отдернуть ногу, но пальцы не отпускали.
Я протащил ее за собой два-три фута, прежде чем освободился.
Ее ладонь продолжала шевелиться, скользить взад-вперед по полу. Наконец она наткнулась на свою сумочку и сжала ее. Я усмехнулся, думая о том, что это так похоже на нее, знаете ли, вцепляться в сумочку. Она всегда была такой прижимистой, и... и, думаю, она такой и должна была быть.
Стентоны считались лучшей семьей в городе. Однако ее родители болели уже много лет и редко выбирались из дома. Она была вынуждена экономить – это и дураку понятно, – потому что иного выбора не было, как и у всех нас. Думаю, ей не очень нравилось, когда я дразнил ее непробиваемой и изображал удивление, когда она злилась.
Думаю, те лекарства, что она покупала мне, когда я болел, были не худшего качества. Они были того качества, которое требовалось, чтобы свести концы с концами. Думаю...
Черт, почему он не идет? Она уже полчаса почти не дышит, и наверняка ей страшно тяжело. Я знал, как ей трудно, и тоже задержал дыхание на секунду, так как мы всегда все делали вместе, и...
Он пришел.
Я запер переднюю наружную дверь, поэтому он вынужден был постучать. Я услышал его стук.
Я дважды сильно пнул ее ногой в голову, и она аж подскочила. Юбка соскользнула с ее лица, и я понял, что с ней проблем не будет. Она умерла в день своей... После этого я открыл дверь и впустил его.
Я сунул ему в руку рулончик двадцаток и сказал:
– Положи в карман. Остальное в кухне. – И пошел в кухню.
Я знал, что он положит деньги в карман, – вы бы тоже это знали, если бы помнили, какими были в детстве. Представьте: вы подходите к мальчику и говорите: «Вот, держи». Он тоже вытаскивает какую-нибудь дрянь. И вы знаете, что он держит либо собачью какашку, либо колючку, либо дохлую мышь. Но если вы действуете стремительно, он делает то, что вы ему говорите.
Я действовал стремительно. И так же стремительно пошел на кухню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27