Теперь же они не сомневались в том, что это дело моих рук, однако еще не до конца понимали, зачем я это сделал. Улику можно будет использовать еще нескоро. Наверняка они намерены держать меня до тех пор, пока улика не будет готова предстать передо мной. Конвей преисполнен решимости заполучить меня, а они зашли слишком далеко, чтобы отступать.
Я вспомнил тот день, когда мы с Бобом Мейплзом ездили в Форт-Уорт. Конвей не пригласил нас поехать с ним и дал поручения сразу, как только мы вышли из самолета. Вы поняли? Разве не ясно? Именно тогда он раскрыл передо мной свои карты.
Потом Боб вернулся в гостиницу. Он был очень расстроен, кажется, тем, что ему сказал или приказал сделать Конвей. Он ничего мне не рассказал, говорил только о том, что давно знает меня, что я был отличным парнем, что... Ну что, опять не поняли?
Я пропустил это мимо, потому что должен был. Я не мог позволить себе посмотреть фактам в лицо. Но правду, думаю, я знал.
Потом я на поезде привез Боба домой. Он был в стельку пьян и разозлился на меня за какую-то дурацкую шутку Он вдруг заговорил резким тоном и намекнул на то, как мне следует поступить. Он сказал, – что же он сказал? – а, вот: «Светлее всего – перед темнотой».
Он был зол и пьян, поэтому и проболтался. Только он был страшно многословен – я-то нос задрал, а не следовало бы. Конечно, он был прав, однако, думаю, он немного исказил свои слова. Он хотел, чтобы они звучали саркастически, а в них звучала правда. Во всяком случае, мне так показалось.
Действительно: светлее всего – перед темнотой. Какие бы препятствия ни встречал человек на своем пути, он чувствует себя гораздо лучше, когда знает, что ему предстоит преодолеть препятствие. Именно так я вижу ситуацию.
Когда я признал правду насчет этой улики, признать остальное не составило труда. Я перестал придумывать причины своих действий, перестал верить в придуманные мною причины и увидел правду. Это было нетрудно. Когда человек взбирается на скалу или просто цепляется за свою драгоценную жизнь, он закрывает глаза. Потому что в противном случае у него закружится голова, и он сорвется. А вот когда он срывается в пропасть, он их открывает. И видит, откуда он начал своей подъем, он прослеживает весь свой путь до вершины.
Мой путь начался с экономки, с того, что узнал о нас отец. У всех детей есть свои способы вымолить прощение, особенно в тех случаях, когда взрослые застают их с поличным. Но отец поступил по-другому. Каким-то образом ему удалось заставить меня чувствовать себя так, словно я совершил нечто непростительное, нечто, что будет всегда стоять между мною и им, моим единственным близким человеком. И я ничего не мог изменить, ни словами, ни делами. На меня тяжким грузом навалились страх и стыд, и я так и не смог избавиться от них.
Она ушла, и я оказался лишен возможности нанести ответный удар – да, убить ее за то, что она сделала со мной, и за то, что я чувствовал из-за нее. Однако я преодолел это препятствие. Она стала первой женщиной, которую я познал. Для меня она была женщиной, и отныне у всех женщин мира было ее лицо.
Следовательно, я мог нанести ответный удар любой из них, причем выбрать ту, которой наносить удар безопаснее. И для меня этот удар стал бы ударом, нанесенным ей. Я так и сделал, я начал наносить удары... и Майк Дин принял вину на себя.
После этого отец взял меня в ежовые рукавицы. Он не выпускал меня из поля зрения и постоянно контролировал. Шли годы, я бездействовал. Вскоре я научился отличать «просто» женщину от «той самой» женщины. Отец ослабил узду – ему казалось, что я веду себя нормально. Однако я то и дело ловил себя на желании «пошутить», чтобы снять напряжение, нараставшее во мне. Хотя и без этого я знал – только не хотел признаваться в этом, – что со мной не все в порядке.
Если бы я мог уехать куда-нибудь, туда, где мне не напоминали бы о случившемся, и если бы там нашлось мне дело по душе – такое, чтобы занять мозги, – возможно, все было бы по-другому. Но я не мог уехать и найти дело по душе. Поэтому ничего не менялось: я продолжал искать ее. И каждая женщина, которая делала то, что сделала она, становилась ею.
Я многие годы пытался оттолкнуть от себя Эми – не потому, что не любил ее, а как раз наоборот, потому что любил. Я боялся того, что может произойти между нами. Я боялся того, что могу совершить... того, что я в конечном итоге совершил.
Теперь я мог признать, что на самом деле у меня не было повода думать, будто с Эми у меня возникнут проблемы. Она была слишком гордой, она слишком часто испытывала душевную боль, однако она любила меня.
У меня не было повода бояться и проблем с Джойс. Судя по тому, что я видел, она была слишком умна, чтобы создавать проблемы. Даже если бы она, разозлившись, попыталась, у нее все равно ничего бы не вышло. Ведь она была всего лишь шлюхой, а я принадлежал к известному семейству, я был своего рода знатью. Она бы и рот не успела раскрыть, как ее уже выкинули бы из города.
Нет, я не боялся, что она заговорит. Я не боялся потерять контроль над собой в том случае, если буду продолжать поддерживать с ней отношения. До знакомства с ней у меня вообще не было никакого контроля. Никакого – одна удача. Потому что любой, кто напоминал мне о моем грузе, любой, кто делал то, что сделала первая она, должен быть убит...
Любой. Эми. Джойс. Любая женщина, которая хоть на мгновение стала ею.
Я должен был убить их.
Я пытался убить их, пока не убивал.
Элмер Конвей пострадал из-за нее. Майк взял на себя мою вину, а потом был убит. Поэтому, кроме груза, я взвалил на себя и долг перед ним. Долг, который я никогда не смогу заплатить. Я никогда не смогу отплатить ему за то, что он сделал для меня. Я сделал то единственное, что мог... попытался свести счеты с Честером Конвеем.
В этом заключалась главная причина того, что я убил Элмера. Главная, но не единственная. Конвеи являлись частью круга, города, который окружал меня, – надменные лицемеры, мнящие себя чуть ли не святыми. С этими мерзавцами я вынужден был сталкиваться каждый день. Я должен был улыбаться и демонстрировать почтение. Возможно, такие люди есть везде, но когда от них нельзя убежать, когда они толкутся вокруг тебя, а ты не можешь убежать...
Да.
Бродяга. Те немногие, кому я тоже нанес ответный удар. Не знаю – я насчет них не уверен.
Это были люди, которым не полагается находиться здесь. Люди, которые брали то, что им протягивали, потому что у них не хватало гордости или смелости отказаться. Вероятно, дело в этом. Вероятно, я считал, что человек, который не борется, когда надо и когда у него есть возможность, заслуживает худшего.
Вероятно. Я не уверен в деталях. Я могу дать вам лишь общую картину. Даже специалисты не способны на большее.
Я много чего прочитал у одного парня по имени, кажется, Крепелин. Естественно, всего я не помню. Я не помню даже сути. Но некоторые мысли, самые важные, запали мне в душу. Кажется, это звучит так:
«...трудно изучать, потому что редко удается обнаружить. Обычно отклонение возникает в пубертатном периоде и часто ускоряется сильным шоком. Объект страдает от тяжелого чувства вины... сопровождаемого разочарованием и давлением со стороны окружающих, которое усиливается по мере взросления. Однако внешне психические отклонения проявляются очень редко. Обычно поведение объекта кажется абсолютно логичным. Его рассуждения обоснованны и практичны. Он полностью отдает себе отчет в том, что он делает и зачем он это делает...»
Это было написано о заболевании, вернее, об отклонении, которое называется ранним слабоумием. Шизофрения параноидального типа. Острая, рецидивная, прогрессирующая.
Неизлечимая.
Вы можете сказать, что это было написано о...
Но я думаю, вы знаете, верно?
23
За те восемь дней, что я провел в тюрьме, никто не допрашивал меня. Фокусы вроде того, с записью, не повторялись. Хотя фокусов я от них ждал, потому что они не могли быть полностью уверены в имеющейся у них улике, вернее, в моей реакции на нее. Они сомневались, что она заставит меня донести на самого себя. А даже если и не сомневались – я знал, что не признаюсь по собственной инициативе и не расколюсь. Если бы я это сделал, они тут же отправили бы меня на электрический стул. Атак – если они намерены воспользоваться уликой – не могли.
Думаю, они решили отказаться от своих фокусов, или, возможно, у них отсутствовала нужная аппаратура. Как бы то ни было, это больше не повторялось. На восьмой день примерно в одиннадцать вечера они перевели меня в психиатрическую больницу.
Меня поместили в симпатичную палату – значительно лучше, чем те, что я видел раньше, – и оставили одного. Оглядевшись по сторонам, я понял, что за мной наблюдают через крохотные отверстия в верхней части стены. Если бы за мной не наблюдали, они не оставили бы мне сигаретный табак, спички, стакан и кувшин с водой.
Интересно, спрашивал я себя, как далеко позволят они мне зайти, если я вдруг начну резать себе горло или заворачиваться в простыню и поджигать ее. Однако я не стал долго размышлять над этим. Час был поздний, а я устал спать на нарах в «холодильнике». Я выкурил пару самокруток и тщательно затушил окурки, а потом вытянулся на кровати и при свете – в палате не было выключателя – заснул.
Примерно в семь утра в палату вошла рослая нянечка в сопровождении двух парней в белых халатах. Пока она измеряла мне температуру и пульс, они стояли и ждали. Нянечка ушла, и санитары по коридору отвели меня в душ. Все то время, что я мылся, они не спускали с меня глаз. Они не были грубыми или суровыми – они просто произносили лишь столько слов, сколько требовалось. А я вообще молчал.
После душа я надел короткую сорочку. Мы вернулись в палату, и один из парней поправил мне постель, а другой пошел за завтраком. Омлет оказался безвкусным. Кроме того, тот факт, что парни принялись убираться в палате, отнюдь не прибавил мне аппетита. Однако я съел все и даже выпил чашку жидкого кофе. Мы с парнями закончили почти одновременно, и они ушли, заперев меня.
Я выкурил самокрутку и получил огромное удовольствие.
Я спрашивал себя – нет, не спрашивал. Мне не было надобности интересоваться, каково это – провести так всю жизнь. Вряд ли у меня были бы такие же условия. Ведь в настоящий момент я спецпациент. Сейчас меня просто спрятали здесь, предварительно похитив. Они опасаются, что поднимется шум. Однако, если бы ситуация была другой – если бы мне вынесли приговор, – я бы тоже являлся спецпациентом, только в другом смысле. Ко мне относились бы хуже, чем к другим пациентам.
И Конвей позаботился бы об этом, даже если бы мой случай и не заинтересовал нашего доктора.
Я предполагал, что док «Костлявая рожа» навестит меня и захватит с собой свои «прибамбасы» из плотной резины. Однако у него, видимо, хватило ума понять, что я ему не по зубам. Многие опытные психиатры ошибались, сталкиваясь с такими ребятами, как я, и их нельзя за это винить. Просто они мало что могли сделать – вы понимаете, что я имею в виду?
Возможно, мы больны, у нас психические отклонения; возможно, мы хладнокровны и чертовски хитры; возможно, мы абсолютно невиновны в том, что нам приписывают. Возможно, мы – все это, вместе взятое, потому что обнаруженные у нас симптомы являются признаками всех трех состояний.
Итак, «Костлявая рожа» не создавал мне проблем. И никто не создавал. Нянечка заходила ко мне по утрам и вечерам, санитары ежедневно выполняли одну и ту же работу. Приносили еду, водили в душ, убирали в палате. На второй день и во все последующие они позволяли мне бриться безопасной бритвой, а сами стояли рядом и наблюдали.
Я думал о Ротмане и дружище Билли Уолкере, просто думал, без всякой тревоги. Потому что мне не о чем было тревожиться, а вот они пусть побеспокоятся за троих. Но...
Но я забегаю вперед.
Они – Конвей и остальные – все еще сомневались в имеющейся у них улике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27