Александр Димитров, которого друзья и коллеги звали просто Сашей, был заместителем редактора крупного московского молодежного журнала, насчитывающего около шестидесяти миллионов подписчиков.
На следующий день после того, как пакет с экземпляром известной рукописи лег на стол в Управлении КГБ, Саша вышел из редакции, сел в «Мерседес-280» и направился к площади Дзержинского. Он опоздал на целых двадцать минут, но его это мало беспокоило. Помимо работы в журнале он выполнял обязанности официального советника при Министерстве культуры и неофициального советника при КГБ. Во время хрущевской «оттепели» он имел репутацию просвещенного молодого либерала, проложившего путь в СССР для многих западных книг и фильмов. Он много поездил по белу свету, неплохо говорил на английском, немецком, французском и итальянском языках, знал широкий круг западной интеллигенции и хорошо был знаком с западной массовой культурой, и именно поэтому к нему обратились по поводу «дневников Берии».
Не все относились к Саше одинаково. Многие чиновники партийного аппарата презирали его и не доверяли ему, но партийные лидеры ценили его эрудицию. Кроме того, он любил шутки, умел вовремя разрядить обстановку. Очень часто западные гости, пребывающие в подавленном настроении, получали удовольствие от его компании, он будто подтверждал их лучшие представления о русских: пил, болтал о женщинах, отпускал шутки по поводу режима. Но оставался преданным членом партии и считал расцвет бюрократии, цензуру, подавление искусства вещами временными. Он был романтик, оптимист и любил хорошо пожить. Имел приличный оклад, четырехкомнатную квартиру в центре Москвы и дачу на Черном море.
«Мерседес» подъехал к шестиэтажному зданию на площади Дзержинского. Саша предъявил свой пропуск и поднялся на четвертый этаж.
* * *
Свидетельство Мэлори
Через пять дней после пресс-конференции, организованной Мискиным, мы с Татаной обедали в компании Фрэнка Смоллета в клубе на Флит-стрит.
Мы прилетели из Парижа накануне и остановились в отеле под именем четы Форстеров. Борис уже перевел небольшую сумму денег из швейцарского банка на мой лондонский счет, и я расплатился с долгами, ожидая новых финансовых поступлений после выхода книги и окончательного расчета с издательством.
Татана прекрасно справилась со своей ролью. Была сдержанна, скромна, почти не прикасалась к пище. Туманно отвечала на вопросы Смоллета. Я даже побаивался, что ему неинтересно и решил ускорить события:
— Ты слышал о дневниках Берии, Фрэнк, которые попали в руки американцев?
— Конечно!
— Так вот — Татана знала Берию, то есть у нее была с ним встреча. Пренеприятная встреча. — Я повернулся к Татане, та потупила взор, умоляюще сказала:
— Пожалуйста, не надо. Это было так ужасно…
Я положил свою руку на ее плечо:
— Дорогая, ты не хочешь об этом говорить?
Она сказала через силу:
— Это, наверное, важно?…
Взглянула на Смоллета.
— Лучше ты расскажи обо всем, Том. Я не могу, даже теперь, по прошествии стольких лет…
Я кивнул.
— Я все расскажу, Фрэнк, так как это в интересах правды. Но при одном условии: никто не должен досаждать Татане. Завтра она уедет, и у тебя единственная возможность с нею побеседовать — сейчас. — Я поведал Смоллету историю Татаны. Когда же я дошел до детального описания происшедшего в квартире Берии на Малой Никитской, Татана извинилась и ушла в туалет.
Я закончил рассказ тем, как разделались с ее отцом, и Смоллет воскликнул:
— Ей богу, Том, ты зря ушел из журналистики! Однако, какие доказательства ты можешь представить?
— Какие могут быть доказательства? Ты же не думаешь, что девушка может такое о себе сочинить?
Смоллет прищурился:
— Слушай, старик, какая ей от этого выгода? Или тебе?
Я помедлил. Совсем не плохо, если Смоллет будет думать, что мы преследуем корыстные цели.
— Я-то не очень заинтересован, а ей, бедняге, сотня-другая не повредит.
Смоллет нахмурился.
— Я должен сначала переговорить с моим редактором. Возможно, он захочет с нею встретиться. Ведь надо это как-то доказать.
— Давай посмотрим на это с другой стороны, — сказал я. — Как утверждает американский издатель, эти дневники напичканы описанием сексуальных приключений Берии. И всем известно, что он любил молоденьких девочек. Возможно, в дневниках есть и этот эпизод.
Смоллет уставился на меня хитрыми глазами.
— А ты, случайно, не читал эти дневники? Как я понимаю, ты ездил в Будапешт не для того, чтобы побывать на вечеринке Фланагана? А для чего ты встречался с венгерским поэтом? Не для того ли, чтобы получить от него кое-какие материалы и перевезти их на Запад?
— Оставлю это без комментариев, Фрэнк.
Татана возвратилась к столу и молча села. Смоллет обратился к ней:
— Татана, могли бы вы встретиться с моим редактором? Он очень тактичный и понимающий человек. Насколько мне известно, вы нынче собираетесь уехать?
После некоторых уговоров Татана согласилась.
* * *
Редактор оказался спокойным, даже застенчивым человеком. Он отнесся к ней с большим сочувствием, и ее история его взволновала. Она согласилась на фотографию, и было решено, что ее рассказ напечатают после публикации дневников, которая, как редактору стало известно, состоится недели через две. Он заключил с Татаной контракт, согласно которому она получит гонорар в пятьсот фунтов при условии, что никому больше не расскажет об эпизоде с Берией.
Татана была в хорошем расположении духа и вечером пригласила меня в ресторан.
Часть шестая
Перехитрить хитреца вдвойне приятно.
Жан де Лафонтен

ЗАПИСЬ ШЕСТАЯ
Москва, февраль 1953 г.
Вчера Хозяин пригласил на субботу в Кунцево. Не сказал зачем, но похоже хочет возобновить старую традицию трапезничать в тесном кругу. Может, прощальный вечер? Георгий М. говорил, что он тяжело болен.
Сначала хотел отказаться, но не решился. На всякий случай приказал Надорайя прислать моих мальчиков.
Тем временем у меня созрел план, который я доверил Рафику, зная, что он унесет его в могилу. Я сказал ему, что Хозяин арестовал единственного человека, который может его спасти — кардиолога Виноградова. С другой стороны, всем известно, что мы, грузины, вопреки природе, можем жить очень долго, до ста лет и дольше. И хотя Сам чувствует себя неважно, нет гарантии, что это конец. Потому считаю, что наша надежда — это Лукомский. Как член Медицинской Академии он избежал ареста, но всякое может случиться.
Я приказал моим людям схватить профессора и доставить к Рафику. Лукомский трясся от страха. Я предложил ему французского коньяка, и он немного пришел в себя. Я тут же приступил к делу.
«Он серьезно болен, — сказал я. — Но может прожить еще месяц-другой и за это время натворить дел. Поэтому, товарищ профессор, перед вами простой выбор: либо вы помогаете мне, либо ждете, пока он нас сотрет в порошок. Вы специалист по заболеваниям сердца и вы знаете, что он пьет, и потому, надеюсь, у вас не будет особых трудностей».
Он начал говорить, что за ним следят, но я обещал все устроить. Потом отпустил его домой, чтобы он все хорошо обдумал. К вечеру он вернулся с четырьмя голубыми капсулами. Это было американское противораковое средство, которое принимается маленькими порциями строго по часам. Если принять все лекарство сразу, наступит кома, причем симптомы будут напоминать симптомы отравления алкоголем, и кома может продолжаться несколько дней.
Я угостил его коньяком и дал понять: если он что-нибудь напутал, получит по медицине двойку с летальным исходом.
Москва, март 1953 г.
Вчера в пять вечера позвонил Поскребышев и сообщил, что Хозяин собирает всех в кремлевском кинозале в восемь.
Собрались все — Георгий М., Хрущев, Микоян, даже Молотов с Ворошиловым. Все было, как в старые времена. Сам выглядел вполне в форме, я даже не ожидал. Хотя и был какой-то серый и осунувшийся. Меня он приветствовал тычком в бок и словами: «Ну, висельник, надеюсь, ты не скучаешь без дела? Твои люди, похоже, оккупировали Кремль!» И, как всегда, сверкнул глазами, когда я ответил: «Я действую в интересах бдительности и безопасности. Хозяин».
Он переключился на других, подразнил Молотова по поводу его бледности: «Тебе нужно чаще бывать на воздухе. Оторвись от стола и займись настоящим делом!»
Было ясно, что вечер будет не из легких.
Показывали в этот раз фильм о гангстерах, французского довоенного производства, но я его почти не смотрел. После фильма мы все направились в Кунцево. Хозяин увидел моих ребят и Надорайя, но ничего не сказал. На даче он пил больше обычного, был в хорошем настроении и продолжал шутить — заставил, например, Молотова выпить залпом полбутылки бургундского и только потом разрешил ему сесть за стол.
Прошло несколько часов. Я заметил, что Старик стал совсем серым, глаза затуманились, речь была вялая. В три часа утра, когда он отлучился в туалет, у меня выдалась возможность всыпать в его бокал содержимое четырех капсул, которые дал мне Лукомский. Порошок моментально растворился, и вино было прозрачным, как и прежде.
Я пережил жуткий момент, когда он возвратился и по ошибке взял бокал Ворошилова. Я тут же указал ему на это и пошутил, что он неосторожен — а вдруг кто-нибудь подсыпал маршалу яд в бокал. Самому это понравилось, а Ворошилов побледнел.
Через час все разошлись, так как Старик объявил, что устал. Выйдя на улицу, я понял, что никогда так не радовался, как в этот раз, увидев Надорайя с моими преданными мальчиками, охранявшими мою машину.
Москва, март 1953 г.
Георгий М. первым поднял тревогу. Это было в воскресенье ночью. Видимо, Сам весь день проспал — обычное дело после ночного кутежа. Но когда он с наступлением ночи не вышел из своих апартаментов, Хрусталев забеспокоился. Старика нашли спящим на полу в его кабинете. Решили не будить, только перенесли на диван. Георгий М. был очень обеспокоен и вызвал Хрущева.
Я в это время еще ничего не знал. Затем в полдень позвонил Георгий и сообщил, что Хозяину плохо и они вызвали Лукомского (я специально устроил так, чтобы в поле зрения не было других врачей).
Когда я приехал на дачу, он еще не очнулся. Профессор был подле него, одетый в строгий костюм, собранный — все как полагается. Прибыли другие — в том числе его дочь. Она была сдержанна и печальна, но вела себя так, будто у нее было не больше причин сокрушаться, чем у других.
В семь утра Лукомский заявил, что наше присутствие не имеет смысла. Перед моим уходом он сказал мне, что такое состояние может длиться дня два-три. Я не преминул ему пригрозить, чтобы он держал язык за зубами.
Через два дня состояние резко ухудшилось. Нас созвали в Кремль, и Поскребышев сообщил, что, по-видимому, Хозяин умирает. Это вызвало у меня любопытное ощущение — будто умирал жестокий суровый родитель, которого ты боялся.
На следующий день к нему вернулось сознание, и я испугался — а вдруг не сработало американское средство и грузинское долголетие победило?
Он по-прежнему лежал на диване в кабинете. Иногда открывал глаза, пытался что-то сказать, дышал тяжело, как астматик. Он выглядел маленьким и усохшим, и глядя на него трудно было поверить, что этот человек в течение тридцати с лишним лет держал в страхе и повиновении огромную страну, имел сильное влияние на Рузвельта и облапошил Черчилля.
Мы по очереди дежурили возле него. Светлана тоже была здесь, держала его за руку, когда он приходил в себя. Ближе к вечеру Лукомский объявил, что он бессилен помочь. Поскребышев вызвал фельдшера, и тот поставил пиявки сзади на шею. Поскребышев объяснил, что это излюбленное средство лечения среди русских крестьян — пусть все знают, что были использованы все возможные методы для спасения «отца».
Появился его сын василий, пьяный в стельку. Разыграл Гамлета, скорбящего по отцу, и его вскоре выпроводили, хотя он и оказывал сопротивление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25