Мы увидели, как Хироси направляется вверх по лестнице.
– Думаешь, Тасиро на втором этаже?
– Папик еще вчера облюбовал там одно местечко. Если интуиция меня не подводит, он должен был торчать там все это время.
– Что за местечко?
– Большая гостиная на втором этаже.
– Но почему именно там?
– Потому что там его любимые игрушки.
– Любимые игрушки? Это еще что такое?
– Неужели не догадываешься?
Харада улыбнулся, я взглянул на него и спросил:
– Ты, кажется, тоже в курсе? Кстати, в поезде ты упоминал свою поездку в Киото. Когда ты был здесь последний раз?
– В январе. Именно тогда мы начали действовать, или, выражаясь вашим языком, рыть носом землю. У нас состоялся откровенный разговор с вашим шурином. Однако в тот раз он, естественно, ничего не рассказал нам о фактах, которые припомнил, когда вас собрались «пошинковать».
Хироси отодвинул раздвижную перегородку.
Сидевший посреди комнаты Тасиро обернулся и даже, кажется, попытался что-то сказать, но я не слышал его, ошеломленно застыв на пороге.
Я был потрясен. Во время своих визитов мы с Эйко всегда останавливались в этой гостиной. Просторная комната в японском стиле имела площадь не меньше двадцати дзё. Никакой мебели, только татами на полу. Хорошо помню, как неуютно я чувствовал себя здесь вначале. Однако сейчас гостиная выглядела иначе. Все-таки живопись очень преображает стены. Мы искали картину голландского художника девятнадцатого века, но сейчас перед нами предстали совсем другие полотна, до боли знакомые. Их было шесть, все сотого размера. То были картины, написанные мной во время учебы.
17
Словно издалека я услышал, как Харада обращается к Тасиро:
– Обстоятельства изменились. Ваши люди в плену. Прошу вас спуститься со мной вниз.
Тасиро глубоко вздохнул:
– Ты снова предал меня?
– Давайте сразу расставим точки над i: я с самого начала не питал к вам никаких чувств.
– Тогда зачем было сближаться со мной?
– Я не сближался с вами. Мы всего лишь вели деловые переговоры. Мое предательство не более чем ваша фантазия.
Тасиро поднялся, подгоняемый Харадой, и они вдвоем покинули комнату. Все это время мой взгляд был прикован к стенам, где внезапно ожило мое давно забытое прошлое. «Рояль-1» и «Рояль-2», удостоенные награды на бьеннале «Новый век». «Выход», отмеченный на выставке. Другие произведения, получившие призы на школьных конкурсах живописи. Всего я написал двадцать или тридцать работ такого размера. Те из них, которыми я был сравнительно доволен, сейчас висели передо мной.
С трудом оторвав взгляд от стен, я взглянул на Хироси:
– Это и есть то, о чем ты хотел со мной побеседовать после?
Он кивнул:
– Я слышал, ты все это нарисовал в школе?
– Да, это единственное, что у меня неплохо получалось.
– Хм, а ты молодец, – тихо пробормотал он и продолжил уже громче: – Чего нельзя сказать обо мне. Я ничего не смыслю в картинах. Вот сказать, будет на девушку спрос в фудзоку или нет, – это пожалуйста.
– А вот тут я не силен. Каждый дока в чем-то своем.
– Но ведь мне почти тридцать. Бестолково живу, правда?
Мне вспомнились последние несколько лет моей собственной жизни, лишенной какого бы то ни было труда и похожей на гладкий кусок пластмассы. Кто-кто, а я точно не могу служить образцом для подражания.
– Это как посмотреть, – ответил я. – Вот мне в мои почти сорок тоже кажется, что я живу бестолково. Мне вообще не очень понятно, что значит «бестолково».
– Но ведь в твоей жизни был период сильной увлеченности.
– Это было давно. Теперь ничего не осталось. Эти картины собрала Эйко?
– Ага. Ты ведь даже не догадывался, верно? Она просила держать это в секрете.
– Интересно – почему?
– Хотела удивить. Мечтала о том, как ты увидишь их однажды и удивишься. Она так радостно об этом говорила. И ты действительно удивился!
– Еще бы, – ответил я, – ведь я все их оставил в школе. Большая часть картин тогда хранилась в студии, особенно такого размера, – разве в обычном доме найдется для них место? Они так долго валялись на школьном складе, что я думал, их давно уничтожили.
– Кажется, с ними так и собирались поступить, но Эйко решила во что бы то ни стало собрать твои лучшие работы. Это было уже после смерти отца, дом пустовал – идеальное место для картин такого размера. Потихоньку от тебя она съездила в вашу школу и договорилась с руководителем художественного кружка. На складе скопилась масса картин, и он не помнил, сохранились ли среди них твои работы, но сказал, что через полгода склад собираются сносить – на его месте построят новый корпус, а старые картины уничтожат. Эйко ответила, что с удовольствием заберет твои картины, если они найдутся. В итоге картины нашлись, и она буквально скакала от радости.
Разглядывая стены, я вспоминал нашу студию и склад поблизости, где хранились, заботливо переложенные картоном, все работы, когда-либо отмеченные на выставках и конкурсах живописи. Более двухсот картин, от маленьких до огромных, и количество их постоянно росло, поэтому я был уверен, что мои работы давно уничтожены. Кстати, именно там, на газоне между студией и складом, я впервые увидел Эйко. Перед моим внутренним взором пронесся зеленый весенний газон, залитый прозрачным светом, и рыжая патока лака, сверкающая на солнце и стекающая по белым холмикам цинковых белил.
Я вновь взглянул на Хироси:
– Когда Эйко ездила в школу?
– Примерно за год до смерти. Как раз перед тем, как я совершил преступление. Помнишь, вы с ней приезжали в Киото? По-моему, это было уже после ее поездки в школу.
– А когда собирались сносить склад и строить новый корпус?
– В марте следующего года. То есть через месяц после того, как мне вынесли приговор. Короче, все это происходило одновременно с судом надо мной.
– В марте восемьдесят девятого?
– Ну да. Мне тогда дали условный срок, и я начал жизнь праведника. Эйко велела взять в прокате грузовик и перевезти на нем все эти картины по скоростной дороге Томэй в Киото. Она была умной и жесткой, умела командовать людьми.
Я улыбнулся. Учитывая мою тогдашнюю загруженность, от меня несложно было скрыть любой секрет. Узнав, что Хироси вынесли условный приговор, и вздохнув с облегчением, я буквально на следующий день улетел в Париж на поиски места для очередной съемки. Мне снова вспомнилось, как мы сидели в сумерках на берегу реки Имадэгава и она сказала: «Когда мне исполнилось тридцать…» – и тут же поправилась. Что она имела в виду? Может быть, боялась, что картины уже уничтожены. Это было в сентябре. Тридцать ей должно было исполниться только через полгода, в марте.
– Но почему ты мне до сих пор ничего не говорил об этих картинах?
– Эйко собрала их, чтобы сделать тебе сюрприз, долго готовилась. При чем же тут я? Вот и решил ничего тебе не говорить. Да еще мое обещание начать новую жизнь…
Возможно, он прав. Мы помолчали. Тишину нарушало лишь щелканье его пальцев.
– Послушай, Акияма, ты, наверно, меня ненавидишь?
– За что? За то, что ты не рассказал о картинах?
Он покачал головой:
– Эйко так переживала из-за моих делишек, что покончила с собой. Не скрывай, я знаю, ты ненавидишь меня за это.
Я в упор взглянул на Хироси. Было видно, что ему с трудом удается не отводить глаз.
– Послушай и запомни навсегда: чтобы я этого больше никогда не слышал. Эйко погибла не из-за тебя. Когда тебе дали условный срок, она искренне обрадовалась и успокоилась. Иначе она ни за что не попросила бы тебя перевезти эти картины. Ты тут совершенно ни при чем, и больше не заводи при мне таких разговоров.
Некоторое время он молча смотрел на меня, затем коротко ответил:
– Понял.
– Вот и молодец. – Я снова взглянул на свои картины.
Да… Было время. Время моей одержимости живописью и наших невинных бесед с Эйко… С тех пор прошло много лет. Страшно много.
– Значит, когда исполнилось тридцать… – задумчиво пробормотал я.
– Откуда ты знаешь?! – воскликнул Хироси. – Это она тебе рассказала?
Я повернулся к нему:
– Ты о чем?
– Я же говорил! Когда он начал тебя пытать, я вдруг подумал об одной вещи, которая может быть как-то связана с их поисками.
– Ты знаешь, что они ищут?
– Ну конечно! Ван Гога.
– Они что, рассказали тебе?!
– Да они весь вечер только об этом и говорили. Сложно было не догадаться. А когда этот псих едва не отхватил тебе палец и я увидел кровь, тут же вспомнил тот давнишний случай. Они…
Я жестом остановил Хироси и крикнул в сторону раздвижной створки:
– Может, все-таки войдешь? А то сил нет смотреть, как ты там из кожи вон лезешь, чтобы что-то расслышать. Поверь мне, это жалкое зрелище.
Створка отъехала в сторону, и в проеме появился Харада. Ничуть не смущаясь, он вошел и уселся на полу, скрестив ноги и с улыбкой глядя на нас с Хироси.
– Я вижу, разговор как раз подошел к самому интересному моменту.
– И я как раз хотел кое о чем тебя спросить.
– О чем?
– Вы с Хироси находились во враждующих группировках, но, глядя на вас, этого не скажешь. В чем причина?
Тут вмешался Хироси:
– Причина в том, что на суде этот папик не стал меня топить.
– Что значит «не стал топить»?
Харада улыбнулся:
– Похоже, ваш шурин имеет привычку награждать этим эпитетом всех лиц мужского пола старше его по возрасту, но не будем об этом. Я не припоминаю, чтобы поступил каким-то особенным образом.
Хироси покачал головой:
– Если учесть отношения между нашими группировками, это был настоящий подарок. Помню, я тогда совершенно другими глазами взглянул на этого папика.
– Так это был ты?! – наконец-то я начал припоминать. – Я должен был догадаться, еще когда ты сказал, что был менеджером по залу в том баре, где произошла трагедия.
– Все-таки семь лет прошло, – ответил он с улыбкой.
Теперь я окончательно вспомнил ту давнюю историю, как нельзя лучше характеризующую личность Харады.
Пока длился суд, Эйко с ног сбилась, чтобы спасти брата. Она взяла отпуск и не пропускала ни одного заседания, без конца ходила к родственникам пострадавшего, договаривалась с ними о компенсации. Я со своей занятостью ничем не мог ей помочь. Все-таки я был не простым наемным дизайнером. Срыв сроков уже забронированных рекламных площадей означал бы банкротство для многих производителей. В суд я смог приехать только на вынесение приговора. В то время все наши беседы об искусстве уступили место обсуждению судебного процесса. Именно поэтому мы не заводили больше речи о Ришле. Что было бы, откажись я тогда от работы? Кажется, я пытался думать об этом сразу после ее смерти. Вероятно, это не имело бы никакого смысла, но, может, мне удалось бы взять на себя хотя бы толику ее груза.
Помню, однажды Эйко рассказала мне об одном свидетеле, работнике бара, где все произошло. Прокурор напирал на то, что ссора произошла из-за противостояния двух преступных группировок, но свидетель категорически отрицал такой вариант. Естественно, никто добровольно не признается, что замешан в бандитских разборках, тем более что пострадавший не имел к бару никакого отношения. Тем не менее выступление свидетеля произвело на Эйко сильнейшее впечатление. Будучи работником бара, из-за противостояния группировок не раз пострадавшего от банды Хироси, свидетель беспристрастно изложил события. В его рассказе присутствовали как невыгодные, так и благоприятные для Хироси факты, но одно было совершенно очевидно: он объективно рассказал обо всех действиях обвиняемого, не примешивая личную неприязнь. Тем свидетелем был менеджер по залу.
По словам адвоката, это было невероятно чистоплотное поведение для человека из противоположного лагеря, в дальнейшем повлиявшее на строгость приговора.
Я повернулся к Хараде:
– Слышал, на суде ты повел себя исключительно благородно.
– Но ведь это совершенно естественно. Свидетель на суде должен говорить правду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49