Я затребую из Мадрида копии всех документов, ну а сам пояс... что ж, придется списать его в разряд неизбежных издержек!
Де Лириа красиво развел в стороны свои изящные, унизанные перстнями ладони, как бы смиряясь с волею судьбы, и начал прощаться с Долгорукими.
«Почему он не спросил о флаконе? — мучилась мыслью Екатерина, рассеянно подсовывая руку к губам галантного испанца и чуть ли не впервые забыв огорчиться оттого, что такой великолепный, такой благородный и остроумный кавалер не обращает на нее совершенно никакого внимания. — Не счел нужным? Значит, эта жидкость не представляет никакой ценности? В самом деле, духи или нюхательные соли? Нет, духи, да хорошие, ценятся на вес золота, ими не пробросаешься. Флакон и сам по себе — ценность немалая, а де Лириа, который, по его одежде видно, обожает всяческие изысканные безделушки и благоухает, как майская роза, все же смолчал о нем... Или, быть может, он принадлежал лично дону Хорхе, и тот предпочел не ставить герцога в известность, что вместе с дипломатическими документами вез какой-то посторонний груз? Оч-чень мило! Они тут устраивают какие-то интриги, тайны разводят, а я голову ломай!»
Екатерина была вне себя от любопытства. Нет, ну угораздило же разбойников пристрелить тогда Мавруху! Ей богу, хоть бери да сама пробуй на вкус эту чертову жидкость!
Хотя... зачем сама? Она перевела взгляд на Стельку, который, подобострастно изгибаясь, следовал за князем Алексеем Григорьевичем, провожавшим высокого (на самом деле де Лириа едва доставал ему до плеча) гостя. Что на Маврухе свет клином сошелся? Стелька вполне сгодится для испытания неведомой жидкости. Даже если помрет — Екатерина мысленно перекрестилась, — даже если и помрет, туда ему и дорога. Подумаешь, беда, если отец лишится своих глаз, ушей да и правой руки в придачу, как он в минуты благого расположения называл шпиона, лизоблюда, ябедника, клеветника Стельку, ненавидимого всей дворней и даже княжичами. Сколько народу вздохнет свободно, если он и помрет! Только надо придумать похитрее, как бы подсунуть снадобье этому пакостному человечку.
На выдумки Екатерина была торовата — совершенно как ее отец. Улучив минуту, когда Стелька зачем-то сунулся в дом, она величаво поблагодарила его за успешное исполнение отцова поручения и поднесла стопку отличной кардамонной водки. Нечего скрывать — ручонки у княжны изрядно тряслись, когда отцовский любимец опрокидывал содержимое в свою луженую глотку. А ну как грянется сейчас замертво?.. Ну ничего, в самом крайнем случае можно будет сказать, что водка пошла не в то горло, он и захлебнулся.
Однако Стелька утерся рукавом, истово приложился к ручке княжны (ошеломленная Екатерина даже не заметила, как он завладел этой самой ручкой) и побежал дальше по каким-то своим шпионским делам.
Екатерина озадаченно смотрела ему вслед. Это же надо! Ну просто как с гуся вода! Или налила маловато? Но ведь и стопка была невелика, Екатерина выцедила всего лишь одну каплю неведомой жидкости. Она боялась, что Стелька почувствует какой-то привкус, а сейчас мучилась, что кардамон мог ослабить свойства зелья. Да и сама водка тоже. Вдруг жидкость надо было растворять в воде? Или вовсе не растворять?
Ой, ну что же теперь делать? Оставалось только ждать.
Она ждала весь день, исподволь улучая мгновения, чтобы поискать Стельку и понаблюдать за ним, однако не везло до ужаса: ненавистный человечишка куда-то запропастился, должно быть, по отцовскому поручению. Впрочем, вскоре выяснилось, что это не так. Князь несколько раз призывал его к себе, чтобы узнать о судьбе неотложного поручения: разобраться по счетам зарвавшегося немца-зеркальщика, — однако посланные слуги возвращались ни с чем.
Екатерина чуть вскрикнула, услышав это: неужели подействовало снадобье из розового флакона? Неужели Стелька где-нибудь валяется бездыханный?
И она сама едва не задохнулась, услыхав:
— Нашли его, ваше сиятельство! Ведут!
«Ведут? Он что, обезножел?!»
Нет, Стелька передвигался на своих ногах, однако, чудилось, без посторонней помощи не мог понять, что с ними делать. И ежели бы двое лакеев не поддерживали его под руки и не направляли, он, вполне возможно, даже не нашел бы дороги в кабинет князя. Глаза его были широко открыты, однако он имел вид сноброда, ночехода, лунатика.
Завороженная этим зрелищем, Екатерина незаметно пристроилась за спинами лакеев, прошмыгнула в отцовский кабинет и стала за темно-зеленой триповой занавесью, какими на манер убранства иностранных посольств теперь были украшены все комнаты московского дома Долгоруких. Очень удобная штука — эти занавеси! Екатерину не видел никто, а она видела всех, и прежде всего — Стельку, который стоял перед князем, свесив руки, чуть покачиваясь и безвольно клоня голову то к одному плечу, то к другому.
Сначала Екатерина от волнения никак не могла взять в толк, о чем идет разговор, понимала лишь, что отец здорово сердит на Стельку, чихвостит его почем зря, а тот даже и не пытается оправдаться: качается, что былина на ветру, да молчит пень пнем.
В конце концов терпение Алексея Григорьевича лопнуло.
— Да что с тобой?! — воскликнул он в сердцах. — Совсем голову потерял? И правильно сделал! Да такую голову не то что потерять — ее не грех и об стенку рассадить!
Екатерина не могла видеть лица Стельки, ибо тот стоял к ней спиной, однако слышала его голос— такой безжизненно-покорный, словно говорил не человек, а кукла-петрушка голосом чревовещателя:
— Как вам будет угодно, князь-батюшка! Воля ваша! Вслед за этим Стелька повел головой, словно озирая кабинет, а потом с коротким рыком нагнулся, склонил шею — и кинулся к противоположной стене с таким напором, что непременно размозжил бы себе: голову, когда бы младший лакей Фролушка не оказался проворнее, не выставил ногу и этой умелой подножкою не свалил Стельку на пол.
Ему помогли подняться и какое-то время еще держали, заломив руки за спину, словно боялись, что опять кинется биться лбом о стену. В эту минуту Екатерина увидела лицо Стельки и поразилась выражению полнейшей, спокойной, терпеливой покорности судьбе, которая читалась на нем. Причем создавалось впечатление, будто Стелька уже забыл, что несколько мгновений назад желал расстаться с жизнью. Он преданно взирал на князя, как если бы ждал от него новых приказаний.
Однако ошарашенный Долгорукий какое-то время не мог сказать ни слова.
— Да ты, гляжу, пьян, по своему обычаю?! — выкрикнул он наконец. — Глаза б мои на тебя, урода, не глядели!
Стелька слегка повел плечами — и державшие его лакеи повалились по сторонам. Как ни была напряжена Екатерина, она не смогла сдержать истерического смешка: Стелька был тщедушный, малорослый, а что в лакеи, что в гайдуки выбирались силачи и красавцы. Теперь два таких красавца и силача валялись на полу, а Стелька понуро брел к двери.
Лакеи, привскочив, хотели остановить его, однако князь, словно осененный какой-то мыслью, сделал знак не трогать и двинулся за Стелькою. Следом поспешали лакеи. Позади, так и оставаясь никем не примеченной, кралась Екатерина, тщетно стараясь придать лицу выражение полного равнодушия и сделать вид, будто она совершенно случайно затесалась в хвост процессии.
Вышли из кабинета, прошли по коридорам, спустились по лестнице и вышли с черного крыльца на задний двор. Ни на миг не замедляя хода, Стелька двинулся к воротам и принялся нашаривать засов на калитке.
— Эй! Ты куда собрался, чертова сила? — сердито рявкнул вконец озадаченный князь, и Стелька обернулся, храня на лице все тоже сонно-покорное выражение:
— Так ведь волю вы изъявили, ваше сиятельство, чтобы, значит... с глаз долой... Мы с нашим удовольствием...
— С удовольствием?! — взвизгнул разъяренный князь. — Ты что, навовсе очумел?! Чтоб ты удавился, скотина!
Стелька вздохнул, опять повесил голову ниже плеч и, заплетаясь нога за ногу, побрел к конюшне. Князь поспешно сбежал с крыльца и тоже ринулся туда. Вослед поспешали оба лакея, Фролушка и старший, Михаил, ну а за ними, как пришитая, тащилась Екатерина.
С разных сторон, привлеченная загадочным поведением Стельки, спешила дворня, как всегда, отлынивающая от работы. Ну а тот работал споро! Сколько там времени понадобилось зрителям добежать от крыльца до конюшни, а Стелька уже успел взять ременные гужи, забраться на поленницу — и теперь тщился перекинуть гужи через укрепленный в потолке крюк, на котором с незапамятных времен, среди каких-то старых ремней, висел на веревочке дырчатый камень «куриный бог»: им обыкновенно вываживают кикимору из курятника; однако кто-то из конюхов повесил его здесь — для отогнания злого дворового. Все это старье теперь падало на утоптанный земляной пол, потому что Стелька никак не мог закинуть гужи на крюк. Однако упорства ему было не занимать стать. Он бросал гужи снова и снова, и Екатерина увидела, что на одном конце гужей навязана петля, гораздо большая, чем нужна для укрепления хомута или дуги при закладке телеги.
Она невольно вскрикнула, на ее голос обернулся князь, однако не выразил ни удивления, ни недовольства при виде дочери: единственным чувством, которое им владело всецело, было потрясение поведением Стельки.
— Катя, да ты только погляди! — прошептал он неверным голосом. — Он ведь и впрямь повеситься вздумал! Я ему только сказал: чтобы ты, дескать, удавился — он и рад стараться! Неужто и впрямь с ума спятил? Но с чего бы это вдруг? С какой такой радости?!
— Небось опоили чем, — раздался чей-то скрипучий голос, и Екатерина едва не рухнула, услышав это.
Покосилась в сторону — там, рядом с испуганной Дашей, которая прибежала сюда вслед за всеми домашними, стояла старая коровница Пелагея, переведенная из швеек на черную работу, когда проворные, истыканные иглою пальцы ее заскорузли, а глаза стали слепнуть. Однако этими своими подслеповатыми глазами она умудрилась разглядеть истинную причину странного поведения Стельки!
— Как Бог свят, опоили, — кивая с видом знатока, скрипела Пелагея. — Лютым зельем колдовским.
— Господи помилуй! — недоверчиво прошептала Даша. — Опоили! Мыслимо ли такое? Я думала, он обезумел, а он воли своей лишился!
«Неужели?! — чуть не вскрикнула Екатерина. — Неужели жидкость из розового сосуда так подействовала на Стельку? Ведь он готов сделать все, все на свете, исполнить любое приказание, даже себе во вред! И это всего с одной капельки! Но если так... если так... Боже! Если так, значит, я теперь всемогуща!»
Десятки, сотни радужных картин промелькнули в ее голове — картин, рисующих всевластие Екатерины над окружающими. Была там картина полной и безоговорочной покорности зловредной сестры Елены, насмешника-брата и деспотичного отца. Еще мелькали какие-то отупевшие от покорности лица, Екатерина даже и понять не могла, кто это. Миллесимо мелькнул... Почему-то вихрь немыслимых нарядов взвивался вокруг, какие-то кружева с золотой и серебряной битью , ленты, перья, шелковые туфельки, а главное — бриллианты, роскошные бриллианты покойной великой княжны Натальи Алексеевны, которые, по мысли Екатерины, император должен был подарить ей — как даме своего сердца. Он все не дарил, сквалыжничал, но уж теперь-то... И еще, еще что-то вилось, кружилось, мелькало перед глазами — праздничное, роскошное, самоцветное, ослепляющее, опьяняющее почище любого зелья!
Она даже не видела, как донельзя разъяренный отец собственноручно — вернее, собственноножно! — пинком вышиб одно бревешко из поленницы, на которую взгромоздился одурманенный Стелька, и тот, выронив гужи, загремел наземь вместе с раскатившимися поленьями, так приложившись головой, что лишился сознания.
По приказанию князя его повязали по рукам и ногам и унесли в холодную, где Стелька под присмотром сердобольной и сведущей бабки Пелагеи пролежал сутки в некоем состоянии забытья, не то во сне, не то в беспамятстве, а потом пробудился — весь разбитый как душевно, так и телесно, не сохранив ни грана памяти о тех чудачествах, которые выделывал, будучи «опоенным злым зельем».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Де Лириа красиво развел в стороны свои изящные, унизанные перстнями ладони, как бы смиряясь с волею судьбы, и начал прощаться с Долгорукими.
«Почему он не спросил о флаконе? — мучилась мыслью Екатерина, рассеянно подсовывая руку к губам галантного испанца и чуть ли не впервые забыв огорчиться оттого, что такой великолепный, такой благородный и остроумный кавалер не обращает на нее совершенно никакого внимания. — Не счел нужным? Значит, эта жидкость не представляет никакой ценности? В самом деле, духи или нюхательные соли? Нет, духи, да хорошие, ценятся на вес золота, ими не пробросаешься. Флакон и сам по себе — ценность немалая, а де Лириа, который, по его одежде видно, обожает всяческие изысканные безделушки и благоухает, как майская роза, все же смолчал о нем... Или, быть может, он принадлежал лично дону Хорхе, и тот предпочел не ставить герцога в известность, что вместе с дипломатическими документами вез какой-то посторонний груз? Оч-чень мило! Они тут устраивают какие-то интриги, тайны разводят, а я голову ломай!»
Екатерина была вне себя от любопытства. Нет, ну угораздило же разбойников пристрелить тогда Мавруху! Ей богу, хоть бери да сама пробуй на вкус эту чертову жидкость!
Хотя... зачем сама? Она перевела взгляд на Стельку, который, подобострастно изгибаясь, следовал за князем Алексеем Григорьевичем, провожавшим высокого (на самом деле де Лириа едва доставал ему до плеча) гостя. Что на Маврухе свет клином сошелся? Стелька вполне сгодится для испытания неведомой жидкости. Даже если помрет — Екатерина мысленно перекрестилась, — даже если и помрет, туда ему и дорога. Подумаешь, беда, если отец лишится своих глаз, ушей да и правой руки в придачу, как он в минуты благого расположения называл шпиона, лизоблюда, ябедника, клеветника Стельку, ненавидимого всей дворней и даже княжичами. Сколько народу вздохнет свободно, если он и помрет! Только надо придумать похитрее, как бы подсунуть снадобье этому пакостному человечку.
На выдумки Екатерина была торовата — совершенно как ее отец. Улучив минуту, когда Стелька зачем-то сунулся в дом, она величаво поблагодарила его за успешное исполнение отцова поручения и поднесла стопку отличной кардамонной водки. Нечего скрывать — ручонки у княжны изрядно тряслись, когда отцовский любимец опрокидывал содержимое в свою луженую глотку. А ну как грянется сейчас замертво?.. Ну ничего, в самом крайнем случае можно будет сказать, что водка пошла не в то горло, он и захлебнулся.
Однако Стелька утерся рукавом, истово приложился к ручке княжны (ошеломленная Екатерина даже не заметила, как он завладел этой самой ручкой) и побежал дальше по каким-то своим шпионским делам.
Екатерина озадаченно смотрела ему вслед. Это же надо! Ну просто как с гуся вода! Или налила маловато? Но ведь и стопка была невелика, Екатерина выцедила всего лишь одну каплю неведомой жидкости. Она боялась, что Стелька почувствует какой-то привкус, а сейчас мучилась, что кардамон мог ослабить свойства зелья. Да и сама водка тоже. Вдруг жидкость надо было растворять в воде? Или вовсе не растворять?
Ой, ну что же теперь делать? Оставалось только ждать.
Она ждала весь день, исподволь улучая мгновения, чтобы поискать Стельку и понаблюдать за ним, однако не везло до ужаса: ненавистный человечишка куда-то запропастился, должно быть, по отцовскому поручению. Впрочем, вскоре выяснилось, что это не так. Князь несколько раз призывал его к себе, чтобы узнать о судьбе неотложного поручения: разобраться по счетам зарвавшегося немца-зеркальщика, — однако посланные слуги возвращались ни с чем.
Екатерина чуть вскрикнула, услышав это: неужели подействовало снадобье из розового флакона? Неужели Стелька где-нибудь валяется бездыханный?
И она сама едва не задохнулась, услыхав:
— Нашли его, ваше сиятельство! Ведут!
«Ведут? Он что, обезножел?!»
Нет, Стелька передвигался на своих ногах, однако, чудилось, без посторонней помощи не мог понять, что с ними делать. И ежели бы двое лакеев не поддерживали его под руки и не направляли, он, вполне возможно, даже не нашел бы дороги в кабинет князя. Глаза его были широко открыты, однако он имел вид сноброда, ночехода, лунатика.
Завороженная этим зрелищем, Екатерина незаметно пристроилась за спинами лакеев, прошмыгнула в отцовский кабинет и стала за темно-зеленой триповой занавесью, какими на манер убранства иностранных посольств теперь были украшены все комнаты московского дома Долгоруких. Очень удобная штука — эти занавеси! Екатерину не видел никто, а она видела всех, и прежде всего — Стельку, который стоял перед князем, свесив руки, чуть покачиваясь и безвольно клоня голову то к одному плечу, то к другому.
Сначала Екатерина от волнения никак не могла взять в толк, о чем идет разговор, понимала лишь, что отец здорово сердит на Стельку, чихвостит его почем зря, а тот даже и не пытается оправдаться: качается, что былина на ветру, да молчит пень пнем.
В конце концов терпение Алексея Григорьевича лопнуло.
— Да что с тобой?! — воскликнул он в сердцах. — Совсем голову потерял? И правильно сделал! Да такую голову не то что потерять — ее не грех и об стенку рассадить!
Екатерина не могла видеть лица Стельки, ибо тот стоял к ней спиной, однако слышала его голос— такой безжизненно-покорный, словно говорил не человек, а кукла-петрушка голосом чревовещателя:
— Как вам будет угодно, князь-батюшка! Воля ваша! Вслед за этим Стелька повел головой, словно озирая кабинет, а потом с коротким рыком нагнулся, склонил шею — и кинулся к противоположной стене с таким напором, что непременно размозжил бы себе: голову, когда бы младший лакей Фролушка не оказался проворнее, не выставил ногу и этой умелой подножкою не свалил Стельку на пол.
Ему помогли подняться и какое-то время еще держали, заломив руки за спину, словно боялись, что опять кинется биться лбом о стену. В эту минуту Екатерина увидела лицо Стельки и поразилась выражению полнейшей, спокойной, терпеливой покорности судьбе, которая читалась на нем. Причем создавалось впечатление, будто Стелька уже забыл, что несколько мгновений назад желал расстаться с жизнью. Он преданно взирал на князя, как если бы ждал от него новых приказаний.
Однако ошарашенный Долгорукий какое-то время не мог сказать ни слова.
— Да ты, гляжу, пьян, по своему обычаю?! — выкрикнул он наконец. — Глаза б мои на тебя, урода, не глядели!
Стелька слегка повел плечами — и державшие его лакеи повалились по сторонам. Как ни была напряжена Екатерина, она не смогла сдержать истерического смешка: Стелька был тщедушный, малорослый, а что в лакеи, что в гайдуки выбирались силачи и красавцы. Теперь два таких красавца и силача валялись на полу, а Стелька понуро брел к двери.
Лакеи, привскочив, хотели остановить его, однако князь, словно осененный какой-то мыслью, сделал знак не трогать и двинулся за Стелькою. Следом поспешали лакеи. Позади, так и оставаясь никем не примеченной, кралась Екатерина, тщетно стараясь придать лицу выражение полного равнодушия и сделать вид, будто она совершенно случайно затесалась в хвост процессии.
Вышли из кабинета, прошли по коридорам, спустились по лестнице и вышли с черного крыльца на задний двор. Ни на миг не замедляя хода, Стелька двинулся к воротам и принялся нашаривать засов на калитке.
— Эй! Ты куда собрался, чертова сила? — сердито рявкнул вконец озадаченный князь, и Стелька обернулся, храня на лице все тоже сонно-покорное выражение:
— Так ведь волю вы изъявили, ваше сиятельство, чтобы, значит... с глаз долой... Мы с нашим удовольствием...
— С удовольствием?! — взвизгнул разъяренный князь. — Ты что, навовсе очумел?! Чтоб ты удавился, скотина!
Стелька вздохнул, опять повесил голову ниже плеч и, заплетаясь нога за ногу, побрел к конюшне. Князь поспешно сбежал с крыльца и тоже ринулся туда. Вослед поспешали оба лакея, Фролушка и старший, Михаил, ну а за ними, как пришитая, тащилась Екатерина.
С разных сторон, привлеченная загадочным поведением Стельки, спешила дворня, как всегда, отлынивающая от работы. Ну а тот работал споро! Сколько там времени понадобилось зрителям добежать от крыльца до конюшни, а Стелька уже успел взять ременные гужи, забраться на поленницу — и теперь тщился перекинуть гужи через укрепленный в потолке крюк, на котором с незапамятных времен, среди каких-то старых ремней, висел на веревочке дырчатый камень «куриный бог»: им обыкновенно вываживают кикимору из курятника; однако кто-то из конюхов повесил его здесь — для отогнания злого дворового. Все это старье теперь падало на утоптанный земляной пол, потому что Стелька никак не мог закинуть гужи на крюк. Однако упорства ему было не занимать стать. Он бросал гужи снова и снова, и Екатерина увидела, что на одном конце гужей навязана петля, гораздо большая, чем нужна для укрепления хомута или дуги при закладке телеги.
Она невольно вскрикнула, на ее голос обернулся князь, однако не выразил ни удивления, ни недовольства при виде дочери: единственным чувством, которое им владело всецело, было потрясение поведением Стельки.
— Катя, да ты только погляди! — прошептал он неверным голосом. — Он ведь и впрямь повеситься вздумал! Я ему только сказал: чтобы ты, дескать, удавился — он и рад стараться! Неужто и впрямь с ума спятил? Но с чего бы это вдруг? С какой такой радости?!
— Небось опоили чем, — раздался чей-то скрипучий голос, и Екатерина едва не рухнула, услышав это.
Покосилась в сторону — там, рядом с испуганной Дашей, которая прибежала сюда вслед за всеми домашними, стояла старая коровница Пелагея, переведенная из швеек на черную работу, когда проворные, истыканные иглою пальцы ее заскорузли, а глаза стали слепнуть. Однако этими своими подслеповатыми глазами она умудрилась разглядеть истинную причину странного поведения Стельки!
— Как Бог свят, опоили, — кивая с видом знатока, скрипела Пелагея. — Лютым зельем колдовским.
— Господи помилуй! — недоверчиво прошептала Даша. — Опоили! Мыслимо ли такое? Я думала, он обезумел, а он воли своей лишился!
«Неужели?! — чуть не вскрикнула Екатерина. — Неужели жидкость из розового сосуда так подействовала на Стельку? Ведь он готов сделать все, все на свете, исполнить любое приказание, даже себе во вред! И это всего с одной капельки! Но если так... если так... Боже! Если так, значит, я теперь всемогуща!»
Десятки, сотни радужных картин промелькнули в ее голове — картин, рисующих всевластие Екатерины над окружающими. Была там картина полной и безоговорочной покорности зловредной сестры Елены, насмешника-брата и деспотичного отца. Еще мелькали какие-то отупевшие от покорности лица, Екатерина даже и понять не могла, кто это. Миллесимо мелькнул... Почему-то вихрь немыслимых нарядов взвивался вокруг, какие-то кружева с золотой и серебряной битью , ленты, перья, шелковые туфельки, а главное — бриллианты, роскошные бриллианты покойной великой княжны Натальи Алексеевны, которые, по мысли Екатерины, император должен был подарить ей — как даме своего сердца. Он все не дарил, сквалыжничал, но уж теперь-то... И еще, еще что-то вилось, кружилось, мелькало перед глазами — праздничное, роскошное, самоцветное, ослепляющее, опьяняющее почище любого зелья!
Она даже не видела, как донельзя разъяренный отец собственноручно — вернее, собственноножно! — пинком вышиб одно бревешко из поленницы, на которую взгромоздился одурманенный Стелька, и тот, выронив гужи, загремел наземь вместе с раскатившимися поленьями, так приложившись головой, что лишился сознания.
По приказанию князя его повязали по рукам и ногам и унесли в холодную, где Стелька под присмотром сердобольной и сведущей бабки Пелагеи пролежал сутки в некоем состоянии забытья, не то во сне, не то в беспамятстве, а потом пробудился — весь разбитый как душевно, так и телесно, не сохранив ни грана памяти о тех чудачествах, которые выделывал, будучи «опоенным злым зельем».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53