Возбуждение, гнев, надежда сменяли друг друга в душе Кристофа, но в конце концов он отнесся ко всему этому скептически, хотя совсем по другой причине, нежели Поммери.
- Даже если этот солдат жив, он человек пропащий. И ему самому это известно. Он нипочем не заговорит.
И Кристоф, подперев рукой подбородок, задумался.
- Ковальски… Ковальски… Что-то не припоминаю… Но меня в той компании действительно называли Канебьером. Правда и то, что Полина сперва зашла в дом и захватила бутылку вина из шкафа. Хорош же я был, если не заметил, что за нами следили.
- Надо же так нализаться?
- Да нет же. Это последняя бутылка меня доконала.
- На суде ты сказал, что не спал более полутора суток - праздник начался накануне.
- Когда я увижу Ковальски собственными глазами, то пойму, правду ли он говорит. Но я не представляю себе, чтобы Котиньяк-Скотиньяк ухаживал за Полиной, а потом убил ее в припадке ревности. Мишу наболтала с три короба. Или Ковальски, если он действительно существует.
- А если это правда?
- Что теперь гадать, ведь во второй раз они ее не скажут!
Кристофа я знала как облупленного и давно. Говорил он мало, но соображал быстро. Однако потом я не могла к нему с этим подступиться. Он надувал щеки, и мне приходилось переводить разговор на другую тему.
Ковальски оказался живехонек. Он работал на севере, между Пон-де-ла-Дель и Дориньи, сторожем при шлагбауме. В сороковом, во время танкового прорыва Гудериана, он потерял правую ногу. Пусть это прозвучит цинично, но я решила, что нога, потерянная за Францию безвестным солдатом-поляком, перевесит в глазах присяжных все регалии генерала, который слишком поздно примкнул к голлистам, так что сокрушаться по этому поводу мне было не резон.
Как на грех, скромную лачугу нашего главного свидетеля обнаружили лишь за день до процесса. Только его успели привезти, как началось судебное разбирательство. Я выслушала его в первый раз уже перед присяжными.
Последние сражения прошлого года не пощадили Дворца правосудия в Сен-Жюльене. Двери там были сломаны, и он долгое время был открыт всем ветрам, не говоря уже о том, что шпана всех возрастов справляла во дворце естественные надобности.
Поэтому трибунал заседал в классе коммунальной школы, в которой раньше находился пансион Каролины, за семь протекших лет тут добавились лишь кое-какие надписи на стенах. Для суда передвинули скамьи и парты, поставили помост для свидетелей, и все.
На учительском возвышении сидел председатель суда Поммерн и заседатели. Обвинители - штатские и военные - расположились вдоль окон. Я была в первом ряду с другой стороны, Кристоф сидел сзади меня между двумя охранниками.
В глубине зала заняли место присяжные. Их было семеро, и все женщины, которых я с ходу восстановила против нас, когда мне их представляли в бывшей столовой.
- Как так получилось, - спросила я, не подумав, у председателя суда, - что все присяжные - женщины?
- Дело в том, уважаемая коллега, что, хотя этот полуостров декретом от тысяча девятьсот третьего года передан военным, он по-прежнему составляет часть нашей страны, а насколько я знаю, присяжных по закону выбирает жребий. Напоминаю, однако, что вам, как и обвинению, дозволено без объяснения причин отводить присяжных, пришедшихся вам не по вкусу.
Запасными присяжными - не иначе как по иронии судьбы - тоже оказались женщины, и мне ничего не оставалось, как дать задний ход и принять всех присяжных скопом. Я уже ничего не могла поправить. Все два дня, что длилось судебное разбирательство, эти полуостровитяне смотрели на меня зверем. Жара стояла не приведи Господь. Присяжные под партами помахивали юбками, чаще всего когда я брала слово, поэтому не думаю, что для прохлады.
Я одела Кристофа надлежащим образом: костюм из темно-синего альпака, голубая рубашка и галстук - то ли светло-синий, то ли темно-голубой. Тщательно причесанный, хорошо загоревший во время своих ежедневных часовых прогулок, Кристоф выглядел настоящим соблазнителем. Но я перестаралась. Присяжные явно не различали соблазнителя и совратителя. И потом, разве не чудовищно так заботиться о своей внешности за шаг до гибели? Они не могли глядеть на него без чувства неловкости.
Одно только чтение обвинительного заключения заняло несколько часов. Когда я первый раз попросила слова - не помню, шла ли речь об изнасиловании, похищении или сутенерстве, - один из моих противников сказал как бы в сторону:
- Только бы защита не обмишурилась с натуги - такое на себя взвалить!
Раздался смех, и мне пришлось усесться на место.
Консультировавший военных генерал Котиньяк не спускал с меня мрачного взгляда, - он сидел почти напротив. На нем была летняя форма без галунов, а на фуражке, лежавшей на парте, были всего две звездочки, как у другого генерала, самого знаменитого. От этого человека с суровыми чертами лица, со сломанным носом боксера веяло грубой силой, и седина ничуть не смягчала этого впечатления. Однако признаюсь: увидев его, я, как и Кристоф, усомнилась в том, что это он убил малышку Полину.
Как бы то ни было, он ни разу не вмешался в ход процесса. Даже когда я позволила себе назвать его имя, что тут же вызвало протесты его друзей и призывы судьи к сдержанности, он сохранил каменное выражение лица и лишь бросил на меня мрачный взгляд. Глаз Котиньяк не опускал.
Но к чему долго задерживать внимание на процессе? Я выглядела жалко. В первый день я все делала шиворот-навыворот, а на следующий - и того хуже. Я перебивала присяжных, когда они просили объяснений, выражала сомнение в искренности суда. Я как последняя дура поднимала на смех все доводы, на которые не могла ответить. Без конца ссылалась на показания, которые не были представлены обвинению, повергая в отчаяние весьма, впрочем, расположенного ко мне председателя суда Поммери, который первым счел их неприемлемыми.
На самом деле я рассчитывала разом отправить противника в нокдаун при появлении на помосте для свидетелей Мишу и Ковальски. Я уже не чувствовала наносимых мне ударов, даже Кристоф давно потерял всякий интерес к делу, переключившись на мух, собственные ногти и трусики присяжных, проветривающих свои ноги в первом ряду. Когда я к нему оборачивалась, он мило улыбался и подмигивал, чтобы подбодрить: не бери, мол, в голову, я же предупреждал, что будут нести всякий вздор.
Наконец появилась Мишу. Деньгам, которые я ей дала, чтобы она приоделась, она нашла куда лучшее, на ее взгляд, применение. От нее за двадцать шагов несло спиртным и помойкой. Сказала она слово в слово следующее:
- Я была пьяной, когда виделась с адвокатом. Наговорила невесть что. Ничего не помню.
Потом настала очередь Ковальски. Он произвел неизгладимое впечатление своей деревянной ногой. Это был краснолицый толстяк в тесноватом воскресном костюме, с беретом в одной руке и повесткой в суд - в другой. Он торжественно приветствовал генерала. Выглядел Ковальски запуганным.
Кристоф дотронулся до моего плеча и прошептал:
- Решено. Я смываюсь.
Приветствуя генерала, Ковальски уронил повестку. Наклонившись за ней, он опрокинул помост, а когда хотел поставить помост на прежнее место, грохнулся сам. Пока его поднимали, он по своему обыкновению скулил. Вот его точные слова:
- Поймите меня! Поймите! Я был пьян вдрызг, когда поднялся с девицей. Наболтал лишнего. Ничего не помню.
Это было на второй день, поздним утром. За школьными воротами, как и во времена Каролины, вперемешку стояли местные жители и отдыхающие в надежде что-нибудь увидеть. С улицы через открытые окна доносились звуки аккордеона, крики детишек, продавцов хрустящего картофеля и мороженого.
Я произнесла блистательную речь.
Кристофа вторично приговорили к смертной казни.
Обсуждение заняло десять минут. То ли для приличия, то ли из садизма председатель суда Поммери целый час продержал присяжных в запертой комнате первого этажа. Ни одна из них не подала голос в защиту моего подопечного.
После оглашения приговора я разрыдалась. Кристоф наклонился ко мне, поцеловал в волосы и прошептал:
- Я тебя люблю. Ты потрясающе держалась. Я сгораю от желания, чтобы ты легла со мной в постель прямо в этой хламиде.
Он имел в виду мантию адвоката.
На следующий день я положила ее в портфель и отправилась в тюрьму, захватив кое-какие бумаги, которые Кристоф должен был подписать. Он меня утешил, обласкал и взял полуодетой.
Он быстро все подписал, но лишь для того, чтобы доставить мне удовольствие. Ему было наплевать на апелляцию, кассационную жалобу и еще больше на ходатайство о помиловании.
Вот что он мне сказал:
- Я помню Ковальски, этот болван не в состоянии ничего придумать, тем более поверить в свою выдумку до такой степени, чтобы пустить слезу. Не сомневаюсь, что двенадцать лет назад он сказал Мишу правду. Их обоих запугали.
Когда мы заговорили о наших дальнейших планах, Кристоф вдруг попросил:
- Рыбка моя, сделай, если можешь, одно: попроси Поммери, чтобы меня перевели этажом выше, в прежнюю камеру, где я провел шесть лет жизни.
- Зачем?
- Скажи, что я хотел бы перед смертью вспомнить молодость. Очень уж я сентиментальный.
Когда Красавчик по своему обыкновению без стука открыл дверь, мы еще находились друг у друга в объятиях. Я с грустью засунула в портфель черную мантию и оделась в присутствии этого типа. Меня не очень заботило, что он видит меня голой. Должна, однако, сказать, что Красавчик в смущении отводил глаза, словно в нем заговорило что-то вроде жалости.
На пороге я страстно впилась в губы Кристофа - впрочем, я еще не знала, что больше его не увижу.

МАРИ-МАРТИНА (9)
Как только взятый напрокат скутер пришвартовали в порту Сен-Жюльена, я вскочила в свою машину и помчалась в Рошфор. К судье.
Его не было дома. Изабель, секретарша, сказала, что он встал спозаранок и отправился на охоту в Солонь. Она приложила немало усилий, чтобы связаться с ним по телефону Только тут я поняла, какой у меня извращенный ум - напрасно приняла ее за любовницу хозяина. Она оказалась его дочерью, Изабель Поммери, девятнадцати лет, - она так часто проваливалась на экзаменах, что ей пришлось оставить учебу на юридическом.
Изабель из кожи лезла, чтобы выказать мне симпатию. Я рассказала о желании своего несчастного клиента вернуться в прежнюю камеру. Изабель проводила меня до машины, пообещав, что еще засветло дозвонится до отца. Она шла рядом, молча склонив голову, как глубоко задумавшийся ребенок. Под длинными белокурыми волосами розовели ее щеки. Изабель была высокой, даже в босоножках выше меня на добрых несколько сантиметров.
Я села за руль, а она все смотрела на меня большими, наивно-голубыми глазами. Я высунулась, чтобы поцеловать ее на прощание. Изабель наклонилась, подставила щеку и убежала.
Я вернулась в "Великий Ришелье". У портье меня ждало письмо генерала Котиньяка. Убийца Полины сухо напоминал мне, что по окончании процесса мой пропуск уже не действителен, поэтому впредь мне нет смысла являться в крепость.
Это меня добило Теперь Кристоф погиб. Я осознала вдруг, что это он служил мне до сих пор поддержкой. Я позвонила генералу, но он отказался со мной разговаривать. Потом спустилась в бар. Пить не хотелось, и я пошла на пляж. Я поклялась себе утопиться, если мой любовник умрет.
Вот, кстати, доказательство, что я не путаю ни года, ни времени суток. В газете, которую я мельком просмотрела в гостинице, когда не знала, чем заняться, шла речь о воздушной катастрофе, случившейся накануне на линии Копенгаген-Париж. Двадцать один человек погиб. Кроме того, в этот день произошла еще одна катастрофа - при взлете разбился самолет, следовавший рейсом Париж-Лондон. На этот раз погибло двадцать человек. Это произошло 3 и 4 сентября. Можно проверить.
Я приняла снотворное и погрузилась в сон без сновидений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55