Если мама хочет, чтобы он ел эту гадость, пусть спустится и сядет за стол. Он отламывает корочку и окунает в соус. Корочка — единственное, что можно есть в этом пироге. Хотя тоже не Бог весть что.
Оливер тоскливо смотрит на вилку.
Диктор произносит заветные слова “процесс Боффано”, и мальчик поворачивается к экрану. Телевизор в соседней комнате, но разглядеть можно. Сначала показывают рисунки, изображающие зал судебных заседаний. Голос за кадром говорит:
— Анджела Риджио, маленькая, хрупкая женщина, вела себя как настоящая тигрица. Она утверждает, что Луи Боффано “продает наркотики детям”, а ее покойный муж пытался положить этому конец. Сальвадоре Риджио отказался участвовать в торговле наркотиками, даже когда Луи Боффано пригрозил ему смертью.
На лестнице скрипят ступени. Оливер знает, что мать вышла из своей комнаты и слушает. Однако вниз не спускается.
— Когда адвокат обвиняемого Лоуренс Боузмен подверг сомнению показания свидетельницы, миссис Риджио спросила: “Почему вы на него работаете?” И сама ответила: “Потому что вы его боитесь”. Потом вдова обернулась к присяжным заседателям и сказала: “Вы тоже его боитесь”.
На экране появляется рисунок, изображающий присяжных. Оливер встает, входит в гостиную, чтобы рассмотреть рисунок получше. Женщина, похожая на Энни, сидит, закрыв глаза рукой.
— Некоторые из присяжных были явно тронуты, когда вдова Сальвадоре Риджио сказала: “Бедные дети”, — рассказывает репортер.
Снова скрипят ступени. Мама возвращается в свою комнату.
На экране репортаж сменяется рекламой.
Оливер сосредоточенно размышляет над услышанным. Присяжные боятся, все боятся.
И тогда у него в мозгу возникает мысль, смутно гнездившаяся там в течение всех последних дней. Оливер чуть не ахает. Невидящим взглядом смотрит он на экран, пытается отогнать чудовищную мысль. Ничего не получается. Ты псих, говорит он себе. Все у тебя какие-то детские сказки в голове. Яростно стучит себя кулаком по лбу, закатывает глаза, пытается засмеяться.
Но мысль поселилась прочно, уходить не желает.
Нужно обратиться к кому-нибудь за помощью, решает Оливер. Пусть посторонний человек скажет, что я свихнулся и фантазирую. Надо найти Джулиет, она вправит мне мозги.
Всякий раз, когда на биппере Джулиет появляются четыре пятерки — экстренный вызов — она думает, что неправильно выбрала себе профессию. Уж во всяком случае, ей не следует работать врачом “скорой помощи”. Больше всего на свете Джулиет хотела бы быть… танцовщицей калипсо на острове Тринидад. Нет, еще лучше всю жизнь лежать в кровати, со всех сторон обложенной книжками. И чтобы в любой момент можно было вызвать по телефону медлительных любовников с сонными глазами.
Но это все мечты, а сейчас полночь, в больнице Святого Игнациуса тихо, а на биппере проклятые четыре пятерки.
Джулиет прогоняет дремоту, выходит в коридор. Ее вызывают в микропедиатрическое отделение — в этом месяце она прикреплена к нему. Кроме нее там еще один ординатор второго года обучения и медбрат. На столе с подогревом лежит новорожденный. Разевает ротик, хочет закричать, но только сипит.
Ординатор второго года обучения — полный кретин, даже когда не спит, а сейчас он дрыхнет с открытыми глазами и вообще ничего не соображает. Слава Богу, с медбратом повезло. Сегодня дежурит Генри. Он с острова Гаити, большего друга у Джулиет нет, если не считать Энни. Подходя к младенцу, Джулиет вопросительно смотрит на Генри.
— Роды прошли нормально, — говорит он. — Но с дыханием проблемы.
Крошечный мальчонка похож на грецкий орех, но новорожденные бывают и меньше. Замеряя пульс, Джулиет спрашивает:
— Недоношенный?
— Нет, полный срок беременности, — пожимает плечами Генри. В этом отделении младенцы по большей части недоношенные.
Пульс довольно медленный.
— Где ординатор педиатрического? — спрашивает Джулиет.
Генри опять пожимает плечами:
— Кажется, в корпусе С. Так мне сказали. Извини, дорогая, больше мне ничего не известно.
Специальным насосом Джулиет прочищает малышу носик, потом вставляет эндотрохейную трубку в маленький ротик, подключает отсос. Из трубки течет коричневатая жидкость.
— Вот дерьмо!
— В чем дело? — спрашивает Генри.
— Мальчик задыхается собственными испражнениями. Очевидно, в плаценте его пронесло, а потом он вдохнул стул и теперь задыхается. Эй ты! — зовет она ординатора. Тот дрыхнет как ни в чем не бывало.
— Алло, док!
Тот наконец открывает глаза.
— Тащи сюда стимулятор дыхания.
— Что?
— Стимулятор давай!
Настроение у Джулиет скверное. Она подключает оксиметр к уху младенца. Уровень кислорода — шестьдесят. Совсем паршиво.
Ординатор приносит стимулятор дыхания — это пузырь с ручным рычажком. Джулиет начинает давить на рычажок большим пальцем. При каждом нажатии воздух поступает в легкие ребенка. Потом палец убирается, воздух выходит. Снова нажать, снова отпустить и так далее, с периодичностью две секунды. Уровень кислорода медленно начинает расти. С шестидесяти четырех до семидесяти четырех. Обычно новорожденный делает тридцать вздохов в минуту. Джулиет качает пузырь в два раза быстрее, превратив младенца в маленькую дыхательную машину. И все равно уровень кислорода слишком низок.
— Чей это ребенок, Генри? — спрашивает она. — Ты о нем что-нибудь знаешь?
— Видел его мамашу.
— Какие-нибудь проблемы? Наркотики?
— Не знаю. Совсем девчонка, лет четырнадцать-пятнадцать. С ней был какой-то мужик.
— Отец ребенка?
— Может быть. Не исключено, что он же и дедушка ребенка.
Джулиет, не переставая качать, поднимает младенцу ножку.
— Однако поросячьего хвостика у него нет, — замечает она.
Генри смотрит и соглашается:
— Действительно нет.
— Стало быть, твоя теория инцеста несостоятельна.
— Не исключается.
— Но дела довольно паршивые.
Наконец ей удается дотянуть кислород до девяноста, и она передает стимулятор второму ординатору, говорит ему:
— Чтоб было на этой отметке, на девяносто, понял? Я договорюсь, чтобы ребенка подключили к респиратору.
Она вылавливает дежурного врача в нейрохирургическом и излагает ему суть проблемы. Но у дежурного врача и без нее проблем хватает.
— Джулиет, дорогая, мне очень жаль, но оба респиратора заняты.
— Что же мне делать?
— Не знаю, разбирайся сама. У меня здесь ребенок умирает, мне сейчас не до тебя. Когда освобожусь, заскочу.
Тогда Джулиет звонит в соседний госпиталь, в Уайт-Плейнс, просит дежурную медсестру, жуткую сволочь, прислать машину за ребенком. Медсестра говорит:
— Вам нужно подать соответствующую заявку. Мы ее рассмотрим, а после этого…
Джулиет смотрит на монитор и видит, что кислород сполз до семидесяти.
— Не спи ты, мать твою! — орет она на ординатора. — Качай, качай!
Голос в трубке удивленно спрашивает:
— Доктор, это вы?
Джулиет швыряет трубку и накидывается на ординатора.
— Девяносто! Сказано тебе: девяносто!
Она вырывает у него стимулятор и начинает качать сама.
— Но шестьдесят пять — это нормально, — оправдывается он. — Для поддержания жизнедеятельности вполне достаточно…
— При шестидесяти пяти он на всю жизнь останется идиотом! Не жалей ты свой палец поганый!
— Слушай, что это ты себе позволяешь, — начинает кипятиться ординатор.
— Катись отсюда в регистратуру! Пусть позвонят в госпиталь Уайт-Плейнс и вызовут машину. Слышал? Марш отсюда! Иди и не возвращайся!
Ординатор спасается бегством.
— Что ты уставился на меня, Генри? — накидывается Джулиет на медбрата.
— Так, ничего.
— Ты считаешь, что я веду себя, как ведьма?
— Вот именно.
— По-твоему, я обошлась с ним слишком круто?
— Это уж точно.
— Он дерьмо собачье.
— Помнится мне, когда ты была на втором году обучения, с тобой произошел такой случай. Ты подключала капельницу к одному матросу. Тыкала в него иглой раз пятьдесят, так что у него рука стала навроде решета.
— С чего ты взял, что он был матрос?
— У него была татуировка с кораблем.
— Где?
— Да здесь же, у нас в больнице.
— Нет, на каком месте татуировка?
— Не помню.
— Все ты врешь, никакой он был не матрос. Он был наркоман, вен у него почти не осталось.
Она медленно возвращает кислород до уровня девяносто.
— В конце концов, он взял у тебя иглу и ввел себе ее сам.
— Вот видишь, я же говорю наркоман.
— Тебе было так стыдно, ты чуть не умерла.
— Я же не виновата, что он себе все вены испоганил.
— Я весь день за тобой приглядывал, чтобы ты с собой чего-нибудь не натворила.
— Я тоже помню этот корабль, Генри. Он у него был вытатуирован на заднице.
Она качает, не переставая. Когда палец уже не выдерживает, Джулиет меняет руку. Через полчаса, когда оба пальца стали как деревянные, Джулиет уже жалеет, что накричала на ординатора.
— Ты знаешь, Энни со мной поссорилась, — говорит она.
— Как это?
— Сказала, что больше не желает меня знать.
— Да ты что?
— Я никогда ее такой не видела. Сказала, что я плохо влияю на Оливера. А ведь сама знает, что я Оливера люблю. Я же люблю его больше всех на свете. Ну, может быть, саму Энни люблю еще больше. Почему она так сказала, как ты думаешь?
— Я не могу в это поверить. Кто, Энни?
— И знаешь, что меня больше всего беспокоит? Я так дурею на этих дежурствах, что у меня даже нет сил как следует обидеться. Слушай, будь хорошим мальчиком, покачай эту штуку, а?
— Давай, попробую.
— Значит, так. Я считаю раз, два, три, и ты перехватываешь.
Генри перехватывает — не очень ловко. Уровень кислорода немножко падает, но вскоре восстанавливается.
А Джулиет снова садится за телефон, звонит в Уайт-Плейнс. Стерва медсестра говорит ей, что машина уже выехала, вот-вот прибудет.
— Ну ладно, — немного смягчается Джулиет. — Ждем.
Она возвращается и подменяет Генри.
— Знаешь, золотце, у меня ощущение, что мы провозимся со стимулятором до утра.
Оливер жует яблочный пирог. Напротив сидит его мать, перед ней половинка тоста. Щеки Энни впали, кожа какая-то серая. Оба молчат. Когда Энни поднимает глаза, Оливер видит, что они налиты кровью, а в уголках воспалены.
Он ест быстро. Потом берет клюшку для лакросса, учебники и направляется к велосипеду. Энни выходит на крыльцо.
— Почему ты не едешь на автобусе?
— У меня после школы тренировка по лакроссу.
— Ведь тренировки по средам.
— Сегодня дополнительная. На следующей неделе у нас важный матч.
Энни смотрит на него, но ничего не говорит. Мысли ее витают где-то далеко. Вздохнув, Оливер крутит педали.
Но на перекрестке он сворачивает не налево, к школе, а направо. С трудом въезжает на холм, несется вниз, мимо старого карьера, мимо ручья. Через две мили, возле бакалейной лавки, слезает с велосипеда и вкатывает его вверх по каменным ступеням.
Джулиет снимает квартиру над лавкой. Но ее машины на стоянке нет.
Оливер встает на цыпочки, пытается заглянуть в окно передней. Велосипед Джулиет на месте, но внутри темно и тихо. Естественно — ведь она почти все время проводит в больнице. И все же, какая досада!
Может быть, оставить ей записку? Или сидеть на ступеньках ждать? А какой у нее телефон в госпитале?
И тут из-за угла выезжает ее древний “фольксваген”.
Из машины выходит Джулиет, с недоумением смотрит на Оливера, ничего не может понять.
— Оливер?
— Привет.
— Почему ты здесь? Ты что, на велосипеде приехал? — Он кивает. Большие пальцы рук почему-то замотаны у нее бинтами.
— Разве сегодня нет уроков?
Он пожимает плечами.
— Ты ведь должен быть в школе.
— Мне нужно было с тобой увидеться.
— Понимаешь, я всю ночь не спала. Хотела немного отдохнуть.
Она хмурит брови — до нее доходит, что Оливер здесь неспроста.
— Что случилось? — спрашивает она совсем другим тоном.
— Надо поговорить.
— О чем?
— О маме.
Джулиет идет с ним в кухню. Там низкий потолок, распахнутое окно выходит в сад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47