"Поедем в такси
вместе?" - спросил он, как будто бы мы только случайно
встретились на этой пустынной, продуваемой ветром улице.
"Спасибо", - ответил я. Но слова означали много больше,
чем простая благодарность за предложение поехать в одном
такси, и я надеялся, что по моему тону было легко догадаться
об этом. Но он кивнул так, словно я не имел в виду ничего
другого. Машина с зажженным огоньком медленно ехала вдоль
улицы - похоже, таким людям, как Уотерхауз, везло с такси
даже в такие ужасно холодные и снежные ночи в Нью-Йорке,
когда вы готовы поклясться, что на всем острове Манхетен не
найдется ни одной свободной машины.
В спасительном тепле машины, под размеренные щелчки
счетчика, отмеряющего наш путь, я сказал ему, как мне
понравился его рассказ. Я не помнил, чтобы я так сильно и
непосредственно смеялся с тех пор, как мне минуло
восемнадцать, и я не льстил ему, это было правдой.
"Да? Как мило с вашей стороны сказать мне об этом". Его
голос был холодно-вежлив. Я упал духом, чувствуя, как
зарделись мои щеки. Вовсе не всегда обязательно слышать
хлопок, чтобы знать, что дверь закрылась.
Когда такси подъехало к тротуару у моего дома, я вновь
поблагодарил его, и на этот раз он проявил чуть больше
теплоты. "Хорошо, что вы пришли по первому же приглашению,
- сказа он. - Приходите еще, если захотите. Не ждите
приглашения, мы не любим церемоний в 249Б. Четверги лучше
всего подходят для историй, но клуб открыт каждый вечер".
Я должен буду вступить в его члены?
Вопрос был у меня на кончике языка. Я хотел задать
его, мне казалось необходимо спросить об этом. Я обдумывал
его, мысленно произносил (по своей адвокатской привычке),
чтобы услышать, как он звучит, но в этот момент Уотерхауз
сказал таксисту, чтобы он ехал. Такси тронулось, а я стоял
на тротуаре, полы моего пальто бились о мои колени, и думал:
"Он знал, что я собираюсь спросить его об этом, он знал это
и специально сказал водителю, чтобы тот трогал, а я не успел
задать вопрос". Затем я сказал себе, что это абсурд или
паранойя. И это действительно так. Но в то же время это было
правдой. Я мог насмехаться надо всем, но никакая насмешка не
может изменить сути того, что есть.
Я медленно подошел к подъезду и зашел внутрь.
Эллен была в полусне, когда я сел на кровать, чтобы
снять ботинки. Она повернулась на другой бок и издала
какой-то вопросительный звук, я сказал ей, чтобы она спала.
Она опять пробормотала что-то, напоминавшее "Нук-там?"
Сидя в наполовину расстегнутой рубашке, я не решался
что-либо сказать. И я вдруг отчетливо осознал, что если я
расскажу ей, то больше никогда не увижу эту дверь с другой
стороны.
"Все было хорошо, - сказал я. - Пожилые люди
рассказывали истории о войне".
"Я же тебе говорила".
"Но это было совсем не плохо. Я, может быть, снова
пойду туда. Это может быть полезным для моего положения в
фирме".
"В фирме, - она чуть подтрунивала надо мной. - Ты
старый зануда, любовь моя".
"Чтобы узнать кого-то, надо жизнь положить", - сказал
я, но она уже снова заснула. Я разделся, принял душ, надел
пижаму, но вместо того, чтобы ложится спать, накинул халат и
взял бутылку виски. Я пил его маленькими глотками, сидя за
столом на кухне и смотря в окно на холодную Мэдисон-авеню. Я
размышлял. У меня слегка шумело в голове от выпитого за весь
вечер алкоголя. Но эти ощущения не были неприятными, как
бывает при похмелье.
Когда Эллен спросила меня, как прошел вечер, мысли
пришедшие мне в голову, были столь же неясными, как и в тот
момент, когда я стоял на тротуаре и провожал глазами
отъезжающую машину с Уотерхаузом. Бога ради, что плохого
было бы в том, если бы я рассказал жене о безобидном вечере
в клубе моего босса? И пусть даже в этом и было что-то
зазорное, кто узнал бы, что я это сделал? Нет, воистину все
это было смешным и безумным одновременно. Однако, мое сердце
подсказывало мне, что то, о чем я думал, действительно имеет
место.

Я встретил Джорджа Уотерхауза на следующий день в холле
между бухгалтерией и библиотекой. Встретил? Точнее сказать,
прошел мимо. Он кивнул мне и удалился, не сказав ни слова...
как он поступал все эти годы.
Весь день у меня болели мышцы живота. Это было
единственным, что убеждало меня в реальности проведенного
мной вечера в клубе.

Прошло три недели. Четыре... пять. Второго приглашения
от Уотерхауза не последовало. Наверное, я сделал что-то не
так, не подходил им. Или просто я сам убеждал себя в этом.
Подобные мысли угнетали меня. Я полагаю, что со временем
мои переживания потеряли бы остроту, утихли, как случается
со всякими неприятными ощущениями. Но я не переставал
вспоминать наиболее необычные моменты того вечера -
отдельные островки света в библиотеке; абсурдный и потешный
рассказ Уотерхауза об учительнице, застрявшей в туалете;
запах кожи среди узких стеллажей, и мои чувства, когда я
стоял у того узкого окна и смотрел на ледяные хрусталики,
меняющие цвет от зеленого к янтарному и красному. Я подумал
о состоянии покоя, который я тогда испытывал.
В течении этих пяти недель я заходил в библиотеку и
пролистывал книги Алджернона Уильямса (у меня были
собственные три тома, и я уже их просмотрел). Одно издание
претендовало на полное собрание стихотворений этого поэта,
но и там я не обнаружил "Колокольного звона".
Во время посещения нью-йоркской публичной библиотеки я
пытался найти в каталоге карточку с перечислением
произведений Эдварда Грея Севиля, но отыскал лишь
мистический роман, написанный женщиной по имени Рут Севиль.
Приходите снова, если захотите. Не ждите приглашений...
Тем не менее, я, конечно же, ждал приглашения. Моя мать
приучила меня не принимать легко на веру слова людей,
которые говорят вам, чтобы вы заходили к ним в любой момент
и что их двери всегда для вас раскрыты. Мне не нужно было
открытки с приглашением, принесенной ко мне домой
почтальоном, я не это имею в виду, но я действительно ждал
чего-то, пусть даже наспех оброненной фразы: "Вы как-нибудь
зайдете вечером, Дэвид? Надеюсь, вам с нами не очень
скучно". Или чего-нибудь в это роде...
Но, ничего не дождавшись, я начало более серьезно
думать о том, чтобы прийти туда снова, несмотря ни на что.
В конце концов, иногда люди действительно желают, чтобы вы
забегали к ним в любое время. Я предполагаю также, что в
некоторых местах двери на самом деле открыты, а матери не
всегда бывают правы.
...Не ждите приглашений...
Как бы то ни было, так случилось, что 10 декабря этого
года я надел свой твидовый пиджак и темно-коричневые брюки
и стал искать темно-красный галстук. Я помню, что ощущал
свое сердцебиение более отчетливо, чем обычно.
"Джордж Уотерхауз наконец-то сломался и позвал тебя? -
просили Эллен. - Назад в стойло к остальным старым
шовинистам?"
"Да, ты права", - сказал я, сознавая, что я солгал ей,
наверное, впервые по крайней мере за последние двенадцать
лет. Я вспомнил также, что после нашей первой встречи она
спросила меня, на что похожа ложь. Старые люди,
рассказывающие о войне, ответил я тогда.
"Ну что ж, может быть действительно это обещает твое
продвижение", - заметила она, хотя и без особой надежды. К
ее чести она сказала это и без особой горечи.
"Случались и более невероятные вещи", - подытожил я и
поцеловал ее на прощание.
"Ну-ну",- сказала она, когда я выходил на улицу.
В эту ночь поездка в такси показалась мне слишком
долгой. Вечер выдался холодный и звездный. Машина была
огромной, и я чувствовал себя маленьким мальчиком, впервые
попавшим в большой город. Меня охватило возбуждение, когда
такси остановилось перед коричневым зданием клуба. Такие
чувства незаметно перестают посещать нас с возрастом, но,
ощутив их вновь, вы испытываете удивление, наподобие
человека, нашедшего один или два темных волоса в расческе
спустя много лет после того, как полностью поседел.
Я расплатился с таксистом и направился к четырем
ступенькам, ведущим к двери. Когда я поднялся, мое
возбуждение сменилось чувством неуверенности и тревоги.
Зачем я приехал сюда?
Дверь была обшита дубовыми панелями и казалась мне
крепкой, как ворота замка, там не было ни звонка, ни
молоточка или камеры, установленной незаметно в тени
коридора, и, конечно, Уотерхауз не ждал меня у входа. Я
остановился у ступенек и огляделся. Тридцать пятая
Восточная улица неожиданно показалась мне более темной,
холодной и угрожающей. Коричневый камень выглядел
таинственно, как будто скрывая что-то, о чем было бы лучше и
не пытаться узнать. Окна напоминали глазницы.
Где-то, за одним из этих окон могли находится мужчина
или женщина, наблюдающие за убийством, - подумал я. Дрожь
пробежала по моей спине. - Наблюдающие... или совершающие
его.
Вдруг дверь открылась, и появился Стивенс.
Я почувствовал огромное облегчение. Думаю, что у меня не
слишком богатое воображение - по крайней мере не в обычных
обстоятельствах, - но недавняя мысль отличалась жуткой
ясностью предвидения. Я мог бы заговорить об этом, если бы
не посмотрел в глаза Стивенсу. Его глаза на знали меня.
Совершенно не знали.
В этот момент я вновь с жуткой пророческой ясностью
увидел весь мой вечер в деталях. Три часа в тихом баре. Три
виски (возможно, четыре), дабы заглушить чувство неловкости
и собственной глупости, придя туда, где я не был желанным
гостем. Унижение, от которого совет моей матери был призван
меня спасти. Совет, чью цену можно понять, лишь преступив
его.
Я видел, как я возвращаюсь домой, подвыпивший, но
слишком сильно. Я видел себя через стекло такси, увозящего
меня в дому, словно через призму детского возбуждения и
ожидания. Я слушал, как я говорил Эллен: "Уотерхауз
рассказал ту же самую историю о том, как была выиграна в
покер целая партия бифштексов для Третьего Батальона... Они
ставили по доллару за очко, ты представляешь?... Пойду ли я
еще?... Может быть, но я сомневаюсь". На этом бы все и
закончилось. Но только не мое унижение.
Я увидел все это в глазах Стивенса. Затем глаза
потеплели. Он слегка улыбнулся и сказал: "Мистер Эдли!
Заходите. Я возьму ваше пальто".
Я поднялся по ступенькам, и Стивенс плотно прикрыл за
мной дверь. Насколько другой может показаться дверь, когда
находишься с теплой стороны! Стивенс взял мое пальто и ушел
с ним. Я остался в холле, глядя на свое отражение в зеркале
- мужчину пятидесяти трех лет, чье лицо стареет на глазах.
Я прошел в библиотеку.
Иохансен был там, со своим Уол Стрит Джорнал. В другом
островке света Эмлин Маккэррон сидел за шахматной доской
напротив Питера Эндрюса. Маккэррон был худым мужчиной с
бледным лицом и тонким, как бритва, носом.
Эндрюс был огромным, с покатыми плечами и вспыльчивым
характером.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12