Время продвигалось шаг за шагом вместе с биением сердца, пронося ее через необжитую страну отчаяния.
У отчаяния есть одна особенность: оно не заставляет плакать. Можно всплакнуть, когда отчаяние настигает, но еще не веришь, что это действительно отчаяние. Иногда человек плачет и потом, когда поймет, что надо начинать новую жизнь, но увидит, что не в состоянии это сделать. Но в самом апогее отчаяния не заплачешь, даже если захочешь. И это хорошо, ведь от слез распухают глаза.
Пока Паула прислушивалась к тишине, стрелки часов подползли к половине двенадцатого. Тогда она выключила лампу, стоявшую возле кресла, и начала всматриваться в темноту. Темнота и тишина вполне ее устраивали, но она в любое время была готова поменять их на забвение. Нельзя годами работать, любить, страдать и не почувствовать, что все пропало, когда в последний момент все рушится. То есть не пожелать себе смерти. Было некоторое утешение в мысли о том, что время продолжает свой неизменный бег; ты все еще на сборочном конвейере жизни, и готовая продукция все равно примет форму забвения.
Когда Паула услышала, что на ее улицу въехала машина, она поняла, что это Брет. Даже если бы это было и не так, она бы все равно была в этом уверена. Паула подбежала к парадной двери и распахнула ее. Она включила свет на крыльце, и ее сердце дрогнуло. У бровки тротуара остановилась полицейская машина. Из нее медленно и скованно вылез Брет, как будто за несколько часов его тело постарело на много лет.
— Теперь все в порядке, лейтенант? — спросил голос из машины.
— Да, спасибо.
Полицейская машина тронулась.
Она сбежала с лестницы, чтобы встретить его. Когда он подошел ближе и его осветила лампочка над крыльцом, она увидела марлевую повязку на его лице и забыла обо всем.
— Дорогой, что случилось? Где ты был?
— В полицейском участке.
— Но у тебя ушибы?
— Небольшие. Майлс мертв.
— Ты... — Она почувствовала, как помертвели ее губы.
— Я не убивал его, — спокойно сказал он. — Я пытался, но не стал этого делать. Его застрелили; он оказал сопротивление при аресте.
Она взяла было его под руку, чтобы помочь подняться по ступенькам, но он слегка отстранился, и ее рука повисла. Они вошли в дом врозь, как незнакомые. Она шла позади и увидела порванные швы на плечах его кителя, грязь на спине, огромную синюю шишку на затылке. Ноги у нее подкосились, и она чуть не свалилась на пол, прежде чем добралась до кресла.
Он включил торшер и сел напротив нее. Она остро чувствовала разделявшее их пространство и стоявшее за этим отчуждение.
— Отпечатки пальцев Майлса совпали с отпечатками на столике у Лоррейн, — произнес он. — Именно он был у нее.
Паула хотела что-то сказать, но в голове раздалось беззвучное бормотание: значит, все кончилось, этому конец. Мне не надо ничего ему объяснять, а Клифтер обещал, что ничего не скажет, если я ему не позволю. Ею опять овладела нерешительность и связала язык.
— Ты платила Майлсу, — продолжал он. — За что ты ему платила?
Значит, все-таки не конец. Ну что ж, она это заслужила. В конце концов, каждый получает по заслугам.
— Полиция знает об этом?
— Об этом знаю только я.
Она собрала все свое мужество и произнесла:
— Мне надо тебе что-то сообщить, Брет.
— Догадываюсь.
Он сидел, молча наблюдая за ней. Паула смотрела в его глаза и не могла определить, что они выражают. Взгляд был светлый, спокойный и твердый, не смягченный ни любовью, ни надеждой.
— Майлс шантажировал меня, — с трудом выговорила она. — Грозился обратиться в полицию. Когда я сообразила, что он не посмеет этого сделать, и прямо ему об этом сказала, он пригрозил, что все расскажет тебе, а я не могла этого допустить. Я регулярно, в течение многих месяцев, откупалась от него. А сегодня вечером убедилась, что это бесполезно. Надо было прекратить это. Я отправилась к нему и сказала, что для меня все кончено. Он пытался взять меня на испуг, я тоже ему угрожала. Он испугался. Это оказалось легче, чем я ожидала.
— Он, должно быть, боялся того, что натворил. Попытался как-то выкарабкаться, затеяв перестрелку с полицией. Но у тех был автомат.
— Ты был с ними?
— Я был у него в мотеле. Он попытался застрелить меня перед тем, как они прикончили его. И несмотря на это, я пожалел его, когда его убили.
— Он не стоит жалости.
— Но ты сделала все возможное, чтобы защитить его от меня.
— Я опасалась, что ты убьешь его.
— Тебе жаль, что он погиб?
— Я рада, что он мертв. Но еще больше радуюсь тому, что он погиб не от твоей руки.
— Я хотел прикончить его. Прицелился из пистолета в голову, но не смог спустить курок. Не понимаю почему. Возможно, считал, что не имею права убивать его. Я ведь не имел такого права, верно, Паула?
Она заметно вздрогнула, поняв смысл этого вопроса. Она опять посмотрела ему в лицо и на этот раз поняла выражение его глаз.
— Ты помнишь? — еле слышно прошептала она.
— Думаю, что имею довольно ясное представление.
Сцена, мелькнувшая где-то в его сознании, была слишком неопределенной и запутанной, чтобы дать основания для такого утверждения, произнесенного к тому же достаточно твердо. Она была окружена мраком, как непроявленная фотопленка, к тому же смазана другими картинками, наложившимися на нее. Он видел себя в этой сцене маленьким, без лица, как незнакомого артиста, чье поведение было зафиксировано кинокамерой, находившейся у него над головой. Мужчина без лица, в синей форме, приниженный величием майской ночи, идет по дорожке к белому коттеджу. Другой мужчина, полураздетый, бежит по неосвещенной гостиной, через кухню, на улицу, Лоррейн находилась в спальне, пытаясь прикрыть свою наготу. Тело ее покрыла тьма.
Он знал, что сделал, но не помнил своего поступка. Он почерпнул свои знания из эмоций, которые все еще пробегали по его нервам и наполняли кровь ядом. Возмущенное самомнение, необузданный и страшный гнев, дикое и безнадежное желание уязвить самый источник безобразия, покончить при помощи насилия с невозможной ситуацией — все это привело к убийству.
Паула видела, как его взор обратился внутрь, стал невидящим, затуманившись от неясности происшедшего в пиковой ситуации его жизни. Казалось, он совершенно забыл о ее присутствии. Пауле стало страшно. Равнодушие было ее главным врагом. И она не знала, как с ним бороться. Любой разговор был лучше этого долгого слепого молчания. Даже тот разговор, который она хотела затеять. У нее появилась отчаянная надежда: если она сможет присоединиться к нему где-то там, взяться с ним за руки во тьме, то они могут вынырнуть вместе на другой стороне.
— Ты просил меня рассказать об этом, — напомнила она.
— Да? — Он отозвался отсутствующим голосом, как человек, который начинает просыпаться.
— Меня с тобой не было, когда ты застал Лоррейн.
— Знаю. Я помню.
— Лоррейн была жива, когда ты ее застал.
Было ужасно трудно произнести это. Она чувствовала, как капли пота накапливаются между грудей и скатываются вниз, оставляя холодный след. Это ужасно трудно, но какое ей до этого дело? Как она дошла до такой жизни? Ответить было легко. Она сама того захотела. Все, что она делала до сих пор, делала по своему желанию. Она знала, что это ее тайна.
Паула почувствовала головокружение и вместе с тем облегчение, когда он отобрал у нее эту тайну.
— Я знаю, что убил ее. Не надо подготавливать меня. Только не понимаю, что произошло потом. Ты должна была знать, что я убил ее.
— Да, — ответила она как будто не своим голосом, долетевшим из другого угла комнаты.
— Это знал и Майлс? Из-за этого ты откупалась от него?
— Да.
— Тебе не следовало попадать к нему в зависимость.
Чувство самообладания вернулось к ней откуда-то издалека, и одновременно восстановился голос.
— Я поступала так, как считала лучше. А потом было поздно что-либо менять. Мне надо было довести это дело до конца.
— Не понимаю почему. Объясни мне, что произошло? — Та часть лица, которую она видела, выражала твердость, и это поощрило ее продолжить рассказ.
— Меня там не было. Я приехала, когда ты позвонил. Я знала только то, что ты мне сообщил по телефону и что рассказал потом Майлс. Ты сказал мне, что находишься в страшной беде, что застал Лоррейн с мужчиной и убил ее. Когда я добралась до вашего дома, ты лежал без сознания в спальне. Тела Лоррейн на кровати не было.
— Но ты сказала, что разговаривала с Майлсом. Я думал, что он удрал.
— Он так и сделал. Они заметили тебя, когда ты шел по дорожке, и Лоррейн узнала тебя. Майлс приехал ко мне на следующий день. Обо мне он узнал из газет и решил, что у меня водятся деньжонки и что я сказала полиции неправду. С тех пор я ему платила.
— Я втянул тебя в это дело, да? — Его голос дрогнул и зазвучал глухо от охвативших его чувств. — Мне было мало превратить в кошмар свою собственную жизнь. Надо было втянуть еще и тебя во все это дерьмо.
— Ты доставил мне радость, — возразила она. — Ты позвал меня на помощь, когда оказался на краю пропасти, и это порадовало меня.
Он проникся ужасающим смирением при виде любви и мужества, которые отразились на ее лице. Но это не было напускным и преходящим смирением уязвленной гордости, а напротив, смирением человека, который утратил свою добродетель и сожалел об этом в присутствии самой добродетели.
— Я не заслуживаю того, чтобы жить в одном мире с тобой, Паула. Я подозревал, что ты с Майлсом была заодно.
— Знаю об этом. Ничего нет удивительного, что ты относился ко мне с подозрением. Я говорила тебе неправду, всем лгала. Когда появились полицейские, я сочинила для них историю о том, что мы с тобой поехали прокатиться и были вместе, когда ты обнаружил тело Лоррейн. И поскольку я выдумала это, то не могла менять показания, иначе они решили бы, что мы соучастники убийства. Странно, не правда ли? Они ни разу не усомнились в моих словах.
— Никто и никогда не должен сомневаться в твоих словах.
— Чертовски здорово иметь внешность честного человека, — продолжила она. — Если бы дело дошло до официальных показаний, то мне пришлось бы сказать правду. Но никто от меня этого не потребовал. Я знаю, как бы могла изложить правду для них. Учитывая обстоятельства, тебя могли бы оправдать или дать небольшой срок. Но я упустила время, и делать это стало поздно. Потом обнаружила, что ты и сам не знаешь, что наделал. Я боялась, как скажется на тебе правда. Но в этом тоже ошиблась. Я поступала неправильно от начала до конца.
— Нет, — только и мог произнести Брет. Так глубоко он был взволнован.
Его окатывал стыд, как волны грязной воды. Это оскверняло его и захватывало дух. Он был до смерти противен себе, самообольстившийся глупец, гордый и нетерпимый, с черствым сердцем, который носился со своей виной и бросил тень на все, с чем соприкасался. Фазы детства пришли к нему на память, как обрывки речи, которую он почти забыл или только начал разучивать. Видеть соринку в чужом глазу... Не замечать бревна в собственном. Не суди других, и сам не будешь судим.
Он и был не больше, чем соринка тьмы на свету солнца, мелким зерном плоти, затерявшимся между небом и землей. Ветер времени, который смел несметные поколения людей, бросает это зернышко в разные стороны. Он предал самого себя в неравной борьбе со смертью и не заслуживает ничего. И все же скромность придала ему горькую силу. Он теперь может назвать себя «убийца». Он понимал, что в этом не справедливость, а нужное ему прощение.
Брет наклонился вперед и закрыл руками сгоравшее от стыда лицо.
Поэтому его слова звучали приглушенно.
— Ты так рисковала из-за меня. Ты, наверное, сошла с ума, если думала, что я этого стою.
— Слова «сумасшедший» нет в лексиконе нашей семьи. — Паула попыталась улыбнуться, но вместо этого ее рот скривился в жалкую гримасу.
Она не в силах была усидеть, видя, как он согнулся. Она подошла к нему, встала на колени и прижала его голову к своей груди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
У отчаяния есть одна особенность: оно не заставляет плакать. Можно всплакнуть, когда отчаяние настигает, но еще не веришь, что это действительно отчаяние. Иногда человек плачет и потом, когда поймет, что надо начинать новую жизнь, но увидит, что не в состоянии это сделать. Но в самом апогее отчаяния не заплачешь, даже если захочешь. И это хорошо, ведь от слез распухают глаза.
Пока Паула прислушивалась к тишине, стрелки часов подползли к половине двенадцатого. Тогда она выключила лампу, стоявшую возле кресла, и начала всматриваться в темноту. Темнота и тишина вполне ее устраивали, но она в любое время была готова поменять их на забвение. Нельзя годами работать, любить, страдать и не почувствовать, что все пропало, когда в последний момент все рушится. То есть не пожелать себе смерти. Было некоторое утешение в мысли о том, что время продолжает свой неизменный бег; ты все еще на сборочном конвейере жизни, и готовая продукция все равно примет форму забвения.
Когда Паула услышала, что на ее улицу въехала машина, она поняла, что это Брет. Даже если бы это было и не так, она бы все равно была в этом уверена. Паула подбежала к парадной двери и распахнула ее. Она включила свет на крыльце, и ее сердце дрогнуло. У бровки тротуара остановилась полицейская машина. Из нее медленно и скованно вылез Брет, как будто за несколько часов его тело постарело на много лет.
— Теперь все в порядке, лейтенант? — спросил голос из машины.
— Да, спасибо.
Полицейская машина тронулась.
Она сбежала с лестницы, чтобы встретить его. Когда он подошел ближе и его осветила лампочка над крыльцом, она увидела марлевую повязку на его лице и забыла обо всем.
— Дорогой, что случилось? Где ты был?
— В полицейском участке.
— Но у тебя ушибы?
— Небольшие. Майлс мертв.
— Ты... — Она почувствовала, как помертвели ее губы.
— Я не убивал его, — спокойно сказал он. — Я пытался, но не стал этого делать. Его застрелили; он оказал сопротивление при аресте.
Она взяла было его под руку, чтобы помочь подняться по ступенькам, но он слегка отстранился, и ее рука повисла. Они вошли в дом врозь, как незнакомые. Она шла позади и увидела порванные швы на плечах его кителя, грязь на спине, огромную синюю шишку на затылке. Ноги у нее подкосились, и она чуть не свалилась на пол, прежде чем добралась до кресла.
Он включил торшер и сел напротив нее. Она остро чувствовала разделявшее их пространство и стоявшее за этим отчуждение.
— Отпечатки пальцев Майлса совпали с отпечатками на столике у Лоррейн, — произнес он. — Именно он был у нее.
Паула хотела что-то сказать, но в голове раздалось беззвучное бормотание: значит, все кончилось, этому конец. Мне не надо ничего ему объяснять, а Клифтер обещал, что ничего не скажет, если я ему не позволю. Ею опять овладела нерешительность и связала язык.
— Ты платила Майлсу, — продолжал он. — За что ты ему платила?
Значит, все-таки не конец. Ну что ж, она это заслужила. В конце концов, каждый получает по заслугам.
— Полиция знает об этом?
— Об этом знаю только я.
Она собрала все свое мужество и произнесла:
— Мне надо тебе что-то сообщить, Брет.
— Догадываюсь.
Он сидел, молча наблюдая за ней. Паула смотрела в его глаза и не могла определить, что они выражают. Взгляд был светлый, спокойный и твердый, не смягченный ни любовью, ни надеждой.
— Майлс шантажировал меня, — с трудом выговорила она. — Грозился обратиться в полицию. Когда я сообразила, что он не посмеет этого сделать, и прямо ему об этом сказала, он пригрозил, что все расскажет тебе, а я не могла этого допустить. Я регулярно, в течение многих месяцев, откупалась от него. А сегодня вечером убедилась, что это бесполезно. Надо было прекратить это. Я отправилась к нему и сказала, что для меня все кончено. Он пытался взять меня на испуг, я тоже ему угрожала. Он испугался. Это оказалось легче, чем я ожидала.
— Он, должно быть, боялся того, что натворил. Попытался как-то выкарабкаться, затеяв перестрелку с полицией. Но у тех был автомат.
— Ты был с ними?
— Я был у него в мотеле. Он попытался застрелить меня перед тем, как они прикончили его. И несмотря на это, я пожалел его, когда его убили.
— Он не стоит жалости.
— Но ты сделала все возможное, чтобы защитить его от меня.
— Я опасалась, что ты убьешь его.
— Тебе жаль, что он погиб?
— Я рада, что он мертв. Но еще больше радуюсь тому, что он погиб не от твоей руки.
— Я хотел прикончить его. Прицелился из пистолета в голову, но не смог спустить курок. Не понимаю почему. Возможно, считал, что не имею права убивать его. Я ведь не имел такого права, верно, Паула?
Она заметно вздрогнула, поняв смысл этого вопроса. Она опять посмотрела ему в лицо и на этот раз поняла выражение его глаз.
— Ты помнишь? — еле слышно прошептала она.
— Думаю, что имею довольно ясное представление.
Сцена, мелькнувшая где-то в его сознании, была слишком неопределенной и запутанной, чтобы дать основания для такого утверждения, произнесенного к тому же достаточно твердо. Она была окружена мраком, как непроявленная фотопленка, к тому же смазана другими картинками, наложившимися на нее. Он видел себя в этой сцене маленьким, без лица, как незнакомого артиста, чье поведение было зафиксировано кинокамерой, находившейся у него над головой. Мужчина без лица, в синей форме, приниженный величием майской ночи, идет по дорожке к белому коттеджу. Другой мужчина, полураздетый, бежит по неосвещенной гостиной, через кухню, на улицу, Лоррейн находилась в спальне, пытаясь прикрыть свою наготу. Тело ее покрыла тьма.
Он знал, что сделал, но не помнил своего поступка. Он почерпнул свои знания из эмоций, которые все еще пробегали по его нервам и наполняли кровь ядом. Возмущенное самомнение, необузданный и страшный гнев, дикое и безнадежное желание уязвить самый источник безобразия, покончить при помощи насилия с невозможной ситуацией — все это привело к убийству.
Паула видела, как его взор обратился внутрь, стал невидящим, затуманившись от неясности происшедшего в пиковой ситуации его жизни. Казалось, он совершенно забыл о ее присутствии. Пауле стало страшно. Равнодушие было ее главным врагом. И она не знала, как с ним бороться. Любой разговор был лучше этого долгого слепого молчания. Даже тот разговор, который она хотела затеять. У нее появилась отчаянная надежда: если она сможет присоединиться к нему где-то там, взяться с ним за руки во тьме, то они могут вынырнуть вместе на другой стороне.
— Ты просил меня рассказать об этом, — напомнила она.
— Да? — Он отозвался отсутствующим голосом, как человек, который начинает просыпаться.
— Меня с тобой не было, когда ты застал Лоррейн.
— Знаю. Я помню.
— Лоррейн была жива, когда ты ее застал.
Было ужасно трудно произнести это. Она чувствовала, как капли пота накапливаются между грудей и скатываются вниз, оставляя холодный след. Это ужасно трудно, но какое ей до этого дело? Как она дошла до такой жизни? Ответить было легко. Она сама того захотела. Все, что она делала до сих пор, делала по своему желанию. Она знала, что это ее тайна.
Паула почувствовала головокружение и вместе с тем облегчение, когда он отобрал у нее эту тайну.
— Я знаю, что убил ее. Не надо подготавливать меня. Только не понимаю, что произошло потом. Ты должна была знать, что я убил ее.
— Да, — ответила она как будто не своим голосом, долетевшим из другого угла комнаты.
— Это знал и Майлс? Из-за этого ты откупалась от него?
— Да.
— Тебе не следовало попадать к нему в зависимость.
Чувство самообладания вернулось к ней откуда-то издалека, и одновременно восстановился голос.
— Я поступала так, как считала лучше. А потом было поздно что-либо менять. Мне надо было довести это дело до конца.
— Не понимаю почему. Объясни мне, что произошло? — Та часть лица, которую она видела, выражала твердость, и это поощрило ее продолжить рассказ.
— Меня там не было. Я приехала, когда ты позвонил. Я знала только то, что ты мне сообщил по телефону и что рассказал потом Майлс. Ты сказал мне, что находишься в страшной беде, что застал Лоррейн с мужчиной и убил ее. Когда я добралась до вашего дома, ты лежал без сознания в спальне. Тела Лоррейн на кровати не было.
— Но ты сказала, что разговаривала с Майлсом. Я думал, что он удрал.
— Он так и сделал. Они заметили тебя, когда ты шел по дорожке, и Лоррейн узнала тебя. Майлс приехал ко мне на следующий день. Обо мне он узнал из газет и решил, что у меня водятся деньжонки и что я сказала полиции неправду. С тех пор я ему платила.
— Я втянул тебя в это дело, да? — Его голос дрогнул и зазвучал глухо от охвативших его чувств. — Мне было мало превратить в кошмар свою собственную жизнь. Надо было втянуть еще и тебя во все это дерьмо.
— Ты доставил мне радость, — возразила она. — Ты позвал меня на помощь, когда оказался на краю пропасти, и это порадовало меня.
Он проникся ужасающим смирением при виде любви и мужества, которые отразились на ее лице. Но это не было напускным и преходящим смирением уязвленной гордости, а напротив, смирением человека, который утратил свою добродетель и сожалел об этом в присутствии самой добродетели.
— Я не заслуживаю того, чтобы жить в одном мире с тобой, Паула. Я подозревал, что ты с Майлсом была заодно.
— Знаю об этом. Ничего нет удивительного, что ты относился ко мне с подозрением. Я говорила тебе неправду, всем лгала. Когда появились полицейские, я сочинила для них историю о том, что мы с тобой поехали прокатиться и были вместе, когда ты обнаружил тело Лоррейн. И поскольку я выдумала это, то не могла менять показания, иначе они решили бы, что мы соучастники убийства. Странно, не правда ли? Они ни разу не усомнились в моих словах.
— Никто и никогда не должен сомневаться в твоих словах.
— Чертовски здорово иметь внешность честного человека, — продолжила она. — Если бы дело дошло до официальных показаний, то мне пришлось бы сказать правду. Но никто от меня этого не потребовал. Я знаю, как бы могла изложить правду для них. Учитывая обстоятельства, тебя могли бы оправдать или дать небольшой срок. Но я упустила время, и делать это стало поздно. Потом обнаружила, что ты и сам не знаешь, что наделал. Я боялась, как скажется на тебе правда. Но в этом тоже ошиблась. Я поступала неправильно от начала до конца.
— Нет, — только и мог произнести Брет. Так глубоко он был взволнован.
Его окатывал стыд, как волны грязной воды. Это оскверняло его и захватывало дух. Он был до смерти противен себе, самообольстившийся глупец, гордый и нетерпимый, с черствым сердцем, который носился со своей виной и бросил тень на все, с чем соприкасался. Фазы детства пришли к нему на память, как обрывки речи, которую он почти забыл или только начал разучивать. Видеть соринку в чужом глазу... Не замечать бревна в собственном. Не суди других, и сам не будешь судим.
Он и был не больше, чем соринка тьмы на свету солнца, мелким зерном плоти, затерявшимся между небом и землей. Ветер времени, который смел несметные поколения людей, бросает это зернышко в разные стороны. Он предал самого себя в неравной борьбе со смертью и не заслуживает ничего. И все же скромность придала ему горькую силу. Он теперь может назвать себя «убийца». Он понимал, что в этом не справедливость, а нужное ему прощение.
Брет наклонился вперед и закрыл руками сгоравшее от стыда лицо.
Поэтому его слова звучали приглушенно.
— Ты так рисковала из-за меня. Ты, наверное, сошла с ума, если думала, что я этого стою.
— Слова «сумасшедший» нет в лексиконе нашей семьи. — Паула попыталась улыбнуться, но вместо этого ее рот скривился в жалкую гримасу.
Она не в силах была усидеть, видя, как он согнулся. Она подошла к нему, встала на колени и прижала его голову к своей груди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32