Он подошел сзади и прокричал:
— Вы сошли с ума! На высоких каблуках!
Она повернулась и посмеялась также и над ним. Взлетел сноп брызг и достал до ее ног, но она продолжала смеяться.
Он обхватил ее обеими руками и оттащил от края.
— Не очень-то полагайтесь на невидимые нити. Уж не пьяны ли вы?
— Просто прекрасно себя чувствую. Я показала ему, что не боюсь его.
— Ему?
— Ему, — повторила она. — Или, выражаясь точнее, пусть знает. — И она опять рассмеялась.
Его объятие было грубым и неловким, как будто он выполнял неприятную обязанность. Но, проработав много лет в Голливуде, она не очень-то уважала мужчин, которые считались утонченными экспертами в этих делах. Она не отворачивала от него лица, чтобы он мог ее поцеловать, если пожелает. Когда он не воспользовался такой возможностью, она почувствовала себя потаскухой, и ее восторг сменился злобой.
— Вам следует вернуться домой и принять горячую ванну, — посоветовал он ей.
— Вы правы, я так и сделаю.
Он был ей почти противен всю дорогу до гостиницы. Но когда в самый последний момент перед прощанием он попросил ее о встрече на следующий день, она почувствовала необычайную признательность.
Выдался безоблачный день, безоблачный и ясный, и они, захватив купальные костюмы, отправились в уединенное местечко среди скал. В любой другой компании Паула первая ринулась бы в воду, но на этот раз ей совсем не хотелось купаться. С ней был мужчина, который мог рисковать вместо нее, человек, который притупил ее соревновательный инстинкт. Она, как изнеженная женщина, утомленно легла на горячий песок и наблюдала, как он укрощал волны. Он хорошо плавал, и это ей нравилось. Когда мужчина умный, это хорошо, даже необходимо, но хотелось бы большего. Например, чтобы у него были широкие плечи и он умел плавать под водой.
Сегодня коричневый человек выглядел значительно моложе среди волн, он был гораздо более свободным в воде, как будто это была его родная стихия. Он резвился, как молодой зверь, пока не устал, и тогда волна подхватила его и выбросила на берег. Он поднялся по склону, пошатываясь и тяжело дыша.
— Могу поспорить, что там очень холодно.
— Не так уж холодно, если двигаться. — Он стоял на одной ноге и дрыгал другой в разные стороны, стараясь вытрясти воду из ушей.
— Не надоедает вам море — вы ведь находитесь там так долго?
— Это зависит от того, какое море. — Он сел на песок, потом растянулся рядом с ней. — Существуют два вида моря, и они отличаются друг от друга, как день от ночи. Есть море, которое граничит с сушей, и есть только море. Когда море и берег сливаются, то как бы возбуждают друг друга, и получается нечто лучшее, чем просто море или суша. Мне никогда не надоедает побережье. — Он сделал паузу и глубоко вздохнул. — Но когда вы находитесь посреди океана и в течение недель ничего не видите, кроме воды, то это ужасно уныло, как ферма в центре прерий или школьные подготовительные курсы в центре пустыни.
— "Над океаном опустилась полночь, — процитировала она. — А вокруг не видно было ни одной машины".
— Абсолютно точно. Мне нравится смотреть на океан, но не быть на его поверхности. И дело не в том, что я вижу слишком много воды, когда нахожусь в море.
— Я думала, что офицеры военно-морского флота в любую погоду стоят на капитанском мостике и внимательно всматриваются в туманный горизонт, стараясь заметить вражеские суда.
— Конечно, вахтенные офицеры обязательно стоят на мостике, но мы ни разу не увидели вражеского судна. Окружающие воды осматривают за нас наши самолеты.
— Я не знала, что вы служите на авианосце.
— Это корабль, набитый джипами. Я — офицер секретной службы. В мою задачу входит следить за полетами самолетов.
— Это трудно?
— Вообще-то нет. Но в условиях боя это не только трудно, а просто невозможно. Аппаратура пока что несовершенна, а подготовка тем более, поэтому связь зачастую прерывается. Вся система выходит из строя именно тогда, когда больше всего нужна. Не буду даже пытаться это описывать.
— В каком-то смысле вы уже сделали это. Наверное, приятно оказаться дома для разнообразия... — Но тут она вспомнила, что он сказал ей о своем разочаровании, и быстро добавила: — Вы сказали, что в вашем распоряжении три недели?
— Теперь остается восемнадцать дней.
— Вы собираетесь провести их здесь?
— Думаю, что да. Вряд ли я найду лучшее место.
— Никаких родичей в родных местах?
— Никаких. Родители мои давно умерли. Большинство друзей живут в Вашингтоне, но сейчас мне не очень хочется ехать туда.
Она совершенно бесстыдно уже начала строить планы. Не было никаких особенных препятствий к тому, чтобы ей взять отпуск теперь же. Даже если она продолжит работу и закончит переделку сценария, ее постановщик все равно занят другими вещами и приступит к постановке по ее сценарию разве что через много месяцев. Она и так уже почти решилась провести свой отпуск в Ла-Джолле. Здесь лучше, чем где бы то ни было, суша и море дополняют друг друга, как он выразился, и кажутся чем-то новым под солнцем.
Он приподнялся на локтях, чтобы посмотреть ей в лицо.
— Вы живете в Ла-Джолле?
— Нет, но этот месяц проведу здесь.
— Наверное, живете в Голливуде?
— Да, последние несколько лет.
— Я бы не подумал, что вы из Голливуда.
— Голливуд кишит необыкновенными людьми.
— Я не это имел в виду. Вас нельзя назвать необыкновенной.
Она улыбнулась, глядя на него.
— Мои дела идут неплохо.
— Знаю. Это видно по вашей одежде. Но существуют и другие варианты.
— Какие другие варианты? Кухня и дети?
— Может быть.
— Я это пробовала.
— Завести детей?
— Нет, не детей. Но я некоторое время была замужем. Довольно давно. И без всякого успеха.
— Вот как! — воскликнул он.
Воспользовавшись благоприятным моментом, она продолжала:
— Я позволила себе пожить как принято, не скупясь на возвышенные мысли. Зарабатывала на хлеб с маслом в детройтской газете «Фри пресс» и писала в мелкие журналы ради интереса. Потом познакомилась с человеком, который предложил устроить меня в Голливуд, и я позволила ему продать меня туда. Мне надоело жить в однокомнатной квартире и до полуночи штопать свои чулки. А теперь я их просто выбрасываю. И начала это делать еще до войны.
— Чулки или долларовые бумажки?
— Пятидолларовые.
После этих слов он на некоторое время замолчал.
— Думаю, вам не нравится, что я читаю вам мораль, — вымолвил он потом.
— Не особенно. Не понимаю, откуда у вас это. Уж не учились ли вы на священника?
— Нет. — Но, к ее удивлению, он добавил: — Мой отец учился. Впрочем, так и не закончил семинарию. Разочаровался в вере и стал профессором философии, а не священником. Его религиозные убеждения переросли в страсть к моральным ценностям. Он стал просто одержим вопросами морали, особенно после смерти матери.
— Сколько вам было лет, когда она умерла? — У нее уже появился типичный симптом влюбленных, их самое горячее желание — узнать друг о друге все возможное, с самого начала. — Вы были ребенком?
— Думаю, мне было четыре. Четыре или пять лет.
— Это ужасно. От чего она умерла?
На его лице пропало всякое выражение. После непродолжительного молчания он ответил:
— Не знаю.
— Но разве отец не сказал?
— Нет, — ответил он коротко. — Отец был странный человек, ужасно застенчивый и скромный. Думаю, ему следовало бы быть монахом.
— Как он выглядел? — спросила Паула. — Думаю, что мне бы он вряд ли понравился.
— Не понравился бы. Но и вы бы ему не понравились. Приходилось ли вам видеть портрет Мэтью Арнольда? Он был похож на него. Удлиненное серьезное лицо, умное, но тяжелое, будто несчастное. Он был несчастным человеком.
— Вы, наверное, с радостью от него уехали.
— Это было нелегко сделать. Даже после его смерти я продолжал находиться под его влиянием. В то время я учился в Чикагском университете и пытался отделаться от наследия предков, но душа у меня не лежала к этому. Тогда-то я и узнал, что не могу пить.
— Что же случилось? — Она задала этот вопрос как можно более индифферентно, но с нетерпением ждала ответа.
— Несколько раз я напивался и каждый раз ввязывался в драку. Пятнадцать лет у меня накапливалась агрессивность, и она прорывалась в барах. Наверное, это наиболее подходящее место, чтобы проявить свои животные инстинкты.
— Вы имеете в виду агрессивность против самого себя? Вы что, ненавидели своего отца?
— Я никогда себе в этом не признавался, но думаю, что да. Долгое время я не смел даже думать ни о чем таком, что бы он не одобрил. Отец никогда не тронул меня и пальцем, но вселил в меня священный страх. Конечно, я его и любил тоже. Вам кажется это слишком сложным?
— Кажется, но это не сложнее, чем жизнь.
Она подумала о собственном отце, который был антиподом прародителя Брета, легко относившимся к жизни, крепко выпивавшим торговцем; он все реже навещал семью и, наконец, вообще пропал. В юности она его презирала, но теперь осталось лишь чувство нежной терпимости к нему. Терпимость была самым сильным чувством, которое она до сих пор испытывала к кому бы то ни было.
Неожиданная полуденная прохлада преодолела тепло солнца и заставила их вернуться в гостиницу. Но после ужина они опять вышли погулять к морю, как будто оба признали, что море служит катализатором их встреч. В темноте, под пальмой рядом с тропинкой, он впервые поцеловал ее, кинувшись к ней так неожиданно, с такой отчаянной решимостью, как будто напал на нее из засады. В его поцелуе была какая-то трогательная сухость, как будто тропическое солнце иссушило его жизненные соки. Он отпустил ее так быстро, что она не успела ответить.
Незаконченность его поцелуя в общем-то не имела значения. В ней уже зародилось нечто новое после утра, проведенного с ним на берегу моря. Шум прибоя наполнился различными отзвуками, а ночь стала более величавой, чем когда-либо раньше.
Он прибыл издалека, из немыслимого места, где самолеты взмывают с палубы авианосцев и пользуются средствами связи в боевых условиях. Она остро чувствовала, что океан протянулся гораздо дальше границ ее видения, изгибаясь во тьме за неясным горизонтом в направлении островов и нейтральных вод, куда докатилась война. Ее охватило какое-то наваждение, которое уже не оставляло ее никогда: она стоит на краю туманной бесконечности, где с ней может произойти все что угодно — горе, экстаз или смерть. И ей пришлось пережить все эти три состояния.
Глава 4
Теодор Клифтер наблюдал за ней по мере того, как она рассказывала, изредка поглаживая окладистую бороду. Он отрастил ее случайно в тот период, когда нечем было бриться, — ему пришлось работать среди заключенных, которым не выдавались бритвы из опасения, что они перережут себе горло, — и он решил сохранить ее, как память. Верхняя часть его лица была закрыта очками с толстыми стеклами, которые увеличивали его размеры, но несколько смазывали выразительность, как будто между лицом и вами находилась стеклянная стена.
Его восхищение Паулой содержало в себе и критический элемент, хотя он всегда отдавал особое предпочтение высоким женщинам с длинными каштановыми волосами, похожими на волосы его матери, которые, когда он был ребенком, ему позволялось расчесывать по вечерам. Паула не относилась к очень умным женщинам, что ему тоже нравилось в ней. Клифтера раздражал резкий контраст между суровым содержанием их беседы и яркими проявлениями эмоциональной женственности ее натуры. Но она была честной и отдающей себе в этом отчет женщиной. Паула знала, что ей нужно, и могла спокойно дожидаться своего часа. Она могла выдержать большую страсть, не впадая в моралистские тривиальности, слишком романтическую церемонность. Хотя любовники других людей были в работе Клифтера наиболее тяжелой темой, его не мог не заинтересовать мужчина, вызвавший любовь такой женщины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32