– Мой рабочий инструмент, – подмигнув, сказал Николас.
Шаги Мортимера загремели вниз по лестнице. Николас недолго повозился с замком и распахнул дверцу витрины.
– Но это… это же гитара Мясного Хлебца! – изумился я.
– Да хоть чья.
Николас вынул красно-черную электрогитару, украшенную рисунком с обложки альбома «Адский нетопырь» и подписью Мясного Хлебца.
– Группа забыла своего гитариста. Скиппи не обойтись без него. То есть без тебя.
Николас сунул гитару мне в руки и подтолкнул меня вперед.
– Скуппи. Скуппи Милнер, – поправил я.
Мы нагнали арьергард «Городских Красавиц», покидавших репетиционный зал. С веерами из страусовых перьев в руках они напоминали гигантскую розовую гусеницу, рысящую по коридору. В хвосте шел костюмер. Услышав нас, он обернулся. Оранжевые волосы, вязаная кофта, бифокальные очки, землистое морщинистое лицо. Определив, что мы не из его гвардейских красоток, он вперил в нас взгляд овчарки.
Повыше подняв гитару и улыбаясь, мы изо всех сил старались не отстать от колонны длинных статуарных ног. Не встревожившись, костюмер обернул грустный взор на девушек и ни с того ни с сего бросил ядовито:
– Оркестранты!
– Мортимер поднимет тревогу! Когда мы туда явимся, нас будут ждать, – прохрипел я через плечо Николасу.
Я заметил, что он все время старается, чтобы я шел впереди. Прячется за моей спиной?
Вниз по лестнице набойки девчонок клацали по бетонным ступеням, будто стукались тысячи бильярдных шаров, так что мы не смогли бы услышать, нагоняет нас кто-нибудь или нет. Но мы спустились до уровня сцены, следуя за девушками, будто часть их свиты.
При всей роскоши остального «Савоя», закулисье там было, как везде, разве только просторное. Ну, то есть, что-то вроде активно используемого подвала или гаража: кирпичные стены, обвешанные распределительными коробками, тросами, лебедками, проводами и трубами. Там было темно, и всюду толпились артисты и техники, готовясь к подъему занавеса. В полумраке шепталось столько голосов, что получалось общее шипение, точно кобры собрались на съезд. Распорядительница глянула на нас поверх своего планшетика, но не успела и рта открыть, как Николас затащил меня за угол, в узкий боковой коридор, по стенам которого шли кабинки и двери. В середине коридора мы увидели знакомую четверку мумий – они мирно болтали в пятне света около двери с нарисованной звездой. Они были в форменных клетчатых смокингах и будто бы ни о чем не тревожились.
– Не останавливайся, Гарт, – проворчал Николас.
– А куда мы?
– Не знаю, но если остановишься, они обратят внимание. Это подозрительно. Вот, надень.
Он сунул мне в свободную руку пару очков. Те самые фальшивые очки без стекол. Я нацепил их, надеясь, что маскировку довершит мой эпоксидно-крепкий гель для волос. Когда мы с мумиями виделись в последний раз, я был в ретристской пижаме и с изрядно растрепанной прической.
Мы приблизились, Николас неслышно что-то прошептал, а времени на внятный перевод уже не было. Дошли до мумий; они расступились, пропуская нас. Я чувствовал ладонь Николаса на своем локте, и он рывком остановил меня перед клетчатой четверкой.
Николас развернулся к ним.
– Ижвините, этому болвану из оркештра нужна штруна для гитары. – По дороге Николас напихал за щеки и под нижнюю губу «клинекса»; глаза он таращил, как плошки. – Оркештранты! Он хофет ужнать, мовет у кого-то из «Швингеров» есть штруна вжаймы? М-м?
Они уставились на Николаса, будто компания профессиональных гольферов в кантри-клубе – на помощника газонокосилыцика. У меня закололо лицо. Николасовы кривлянья слишком уж нарочиты, подумал я. Мы – уже готовые трупы.
Мумия № 1 фыркнула на Николаса, оглядела мою гитару, потом меня. Я сглотнул.
– Хорошая гитара. А порванных струн не видно.
– Она почти порвана, – погнал я. – Вон там. А так не видно. Там, э-э, где намотана на колок. Она порвется, как только я начну играть. – При этом я свирепо кивал головой.
– Оркештранты!
Николас всплеснул руками и покивал остальным мумиям в притворном сожалении.
Мумия № 1 повела глазами и остановила их на Николасе. Потом навалилась на косяк и повернула дверную ручку.
– Тут одному нужна струна для гитары. Есть?
«Шикарные Свингеры» принарядились в мешковатые синие пиджаки из блестящей ткани, черные рубашки и алые галстуки. Некоторые прихорашивались, сидя перед подсвеченными зеркалами. Другие сидели задом наперед на складных стульях в середине комнаты, курили и болтали. Стены были желтые, обстановка спартанская и все завалено футлярами от инструментов. Скуппи не было.
«Свингер» с острыми голубыми глазами и небольшой бородкой, в шляпе с примятой макушкой (поля загнуты) поднялся со стула в середине. Попятился к открытому гитарному футляру.
– Какую струну?
– О. Ну, а… Струну, мля!
В комнате раздались смешки, у меня по спине зазмеилась струйка пота. Музыканты забормотали:
– Еще бы… Струна мля… Ништяк…
– Есть одна ля. – Востроглазый, улыбаясь, пошел ко мне с колечком проволоки, которое и было струной. – Оба-на, смотрите-ка, что за гитара!
– А что за гитара?
В комнату, распространяя легкий запах спиртного, вошел главный «Свингеров» – Роб Гетти.
– Что тут творится? Наш выход через полчаса, мужики. Не спите.
– А это у нас тут кто? – Скуппи вошел и остановился рядом со мной. В руках – маленький чемоданчик и стойка для пюпитра.
Я заметил, что на стойке закреплены три полукруглые чашечки, разные по размеру.
– Струна порвалась. Просто зашли за струной, – пробормотал я и повернулся уходить.
– Погоди-погоди.
Скуппи удержал меня за бицепс:
– Не так быстро. Дай-ка посмотреть на это банджо. Малыш! Автограф Хлебца?
– Оркештранты! – брякнул Николас, и несколько парней вяло нахмурились.
– Знаешь Хлебца? – спросил Гетти.
– Погодите, я знаю этого парня, – сказал востроглазый. – Ты… какеготам… ну, тот парень. Ну, играл еще с Хлебцем. У него были такие сумасшедшие усы вроде как.
– Точно. – Гетти прищелкнул пальцами, и повернулся ко мне за ответом.
Пот струился у меня по спине реками, и я в который раз пожалел, что попусту растратил юность. На жуков, а не на «Битлов». Я понятия не имел, что ответить.
– Точно, – сказал я, кивая и улыбаясь изо всех сил и пятясь к дверям. – Мне пора. Спасибо за струну. Пересечемся после шоу, ладно?
Я дошел до дверей и увидел, что и Николас, и мумии меня бросили. По узкому коридору происходило напряженное движение, навстречу друг другу текли потоки артистов и рабочих, спешащих на боевые посты, и путь к отступлению мне отрезала другая группа, двигавшаяся к сцене. Ее гардероб состоял из кожи, футболок, головных повязок, волосатых грудей, кожаных штанов, бабушкиных солнечных очков и длинных начесанных волос в разных сочетаниях.
– Выбираемся, – простонал один.
– А это что? – воскликнул упакованный в кожу жаборотый британский рокер и протянул руку к моей гитаре. – Деррик, смари!
– Извините, – услышал я голос Роба Гетти, закрывающего дверь в гримерную.
– Ух ты, ух ты! – Деррик подался назад, поглядел на гитару, затем поверх своих старушечьих очков – на меня.
– Это Хлебц те дал, да? Тебе нужно держать ее на витрине.
Передо мной стояли, конечно же, Барт Деррик и Лайам Креттин, вокалист и ударник «Скоростной Трясучки» соответственно. Посредством чуда звукозаписи они сыграли для меня мой первый в жизни медленный танец в школьном спортзале; под них в этом прокуренном зале я впервые обнимал девушку, но меня – с легкой грустью вспомнил я – не пустили дальше линии штрафной.
– Деррик, старина, ты знаешь, кто это? Это тот парень. Ну, ты знаешь. Он лабал с Хлебцем.
– А, да, точно. – Они покивали мне, ожидая моего ответа. – У него были такенные усы…
– Это я, – прощебетал я.
– А ты ведь лабал и со Стиви Уинвудом?
Барт потер подбородок.
– Не тормози, – насмешливо сказал Лайам. – То был Пэт Тролл.
– Нет, это был Касим, который играл с Уинвудом, – возразил Берт. – Но ты прав, что то был не этот парень.
Лайам, дразнясь, пихнул Берта:
– Касим играл на басу у «Дешевого Трюка», ты чо.
– Мне пора, ребята. – Я бочком двинул вдоль коридора. – Потреплемся после шоу, ага?
Едва разогнавшись, я на полном ходу налетел прямо на Роджера Элка.
Струи пота прорвались уже за поясницу.
Роджер Элк посмотрел мне прямо в лицо, отвернулся, спокойно прошел мимо и скрылся в гримерке.
Невероятно: он меня не узнал. Мне стало казаться, что Хлебцева гитара – что-то вроде тефлонового покрытия; так я и прошел на сцену. Там распорядительница, спрыгнув с табуретки, замахала мне планшетом. Я растерялся.
– Скорей, сюда! Бегите на место. Сюда! – Она отвела черную штору на задней стене сцены, за которой я, приблизившись, увидел дверь. – Вот сюда. Занавес через шестьдесят секунд! Скорей!
Другого пути не было, и я пошел, куда мне сказали, а когда дверь за мной закрылась, я услышал, как щелкнул замок. Замерев, я потянул ручку. Заперто.
Передо мной уходила вниз, в кирпичную шахту, стальная винтовая лестница, внизу – площадка, направо – навесные мостки. Свет брезжил только снизу. Сжимая Хлебцеву гитару, я медленно спустился – настолько, чтобы можно было заглянуть в комнату.
Представьте себе орудийный погреб на линкоре. Или внутренность карманных часов глазами блохи. Помещение было кирпичным подвалом высотой в три этажа, а ширины и высоты ей добавляли блестящие стальные шесты, с гигантскими поршнями, шестернями, валами и цепями на концах.
– Заходи, сынок, присаживайся к костру, – раздался снизу голос Бинга.
Сначала я не увидел его – но вот они с боулером вышли из-под мостка, небрежно помахивая пистолетами.
С ними был Николас – руки скованы впереди наручниками.
– «Четверка парней» лишь кажется тупицами, громко сказал Николас. – Они нас вычислили. Так что можешь спуститься, Гарт.
Глава 29
Бинг приставил пистолет к голове Николаса. Боулер, все в той же рубашке-«везунчике», поигрывал парой наручников.
– Вы, гоблины, нас реально утомили, – осклабился он. – Но это в последний раз.
Я прошел по мосткам, потом по железным ступеням спустился в машинный зал. Сверху доносились такие звуки, будто там маршировала колонна штурмовиков. Я поднял глаза на деревянные балки и увидел, что вертикальные стальные шесты уводят к платформам, врезанным в потолок. Там, над нами, была сцена, и все эти тяжи, провода, блоки и цепи управляли сложной системой сценических подъемников. Фермы и мостки над головами давали артистам выход на разные лифты. А штурмовиками, как я догадался, были «Городские Красавицы», открывавшие вечер своим фирменным канканом с веерами. Наверное, «Повелителя танца» из-под сцены можно принять за штамповочный цех.
Подземелье, где мы оказались, предназначалось только для машин и обслуживающего персонала. Повсюду висели желтые таблички, предупреждающие об опасности механизмов.
– И что теперь? – спросил, пожимая плечами, Николас у конвоиров.
Отвечать им не пришлось. Звякнула защелка, и по спиральной лестнице спустились следом за мною Роджер Элк и Скуппи, первый – в тесном коротком смокинге, другой – в плечистом, как у Джейн Расселл, кремовом пиджаке. Радостно скалясь, они облокотились на перила и довольно разглядывали добычу. Я остановился на верхушке короткой лесенки, отделившей меня от щупалец Бинга и боулера. И вынул шею из гитарного ремня.
– Может, они думают, что заставили нас побегать, – начал Роджер Элк, – но попались они легко, как еноты.
– Вот мне интересно, Роджер. – Скуппи сложил руки на груди, выговаривая слова так, будто передним полный зал слушателей. – Ради чего наши два приятеля так упорствовали. Чего они хотели?
– Что ж, Скуппи, один из них – Гарт, который с гитарой, – хотел куклу, белочку. Представляешь?
– Куклу? Она что, ценная?
– Не особенно. Но, очевидно, ценная для него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32