Думают, что когда-то он спас ее от разорения (и, возможно, от тюрьмы) и одолжил ей денег, чтобы она смогла открыть это заведение в Майренбурге. Когда он проезжает через этот город, то всегда останавливается у нее, и, подобно мне, к нему обращаются как к привилегированному клиенту. Он ведет себя безукоризненно, никогда не занимаясь здесь своими привычными делами, хотя он был, несомненно, опытным вором. Он задумчиво прожевывает пищу, выпивает глоток вина и говорит: «Они теперь реквизируют монастыри, частные дома и даже рестораны, как мне говорили. Эти несчастные Майренбургские солдаты не имеют боевого опыта».
«Все мы знаем, в каких адских условиях живут наши защитники, — вступает в разговор фрау Шметтерлинг, — и мы, конечно, им сочувствуем, однако я считаю, что это не очень подходящий для обеда разговор». Вилке, кажется, немного удивлен, затем, улыбнувшись только ей, продолжает есть. Больше, собственно, и не о чем говорить. На самом деле мы не слишком информированы. Хольцхаммер сделал высокопарное заявление, в котором похваляется человечностью и любовью к красивым вещам, что он доказал, прекратив обстрел города, «чтобы дать принцу Бадехоффу-Красни время пересмотреть антипатриотичное и безрассудное решение, которое ныне стало причиной таких страданий». Он утверждает, что большая часть Вельденштайна находится под его контролем. Однако газеты не прекращают сообщать о том, что дух мятежников ослаблен и что они испытывают трудности с продовольствием. Крестьяне и крупные собственники покинули лагерь Хольцхаммера, который, как сообщают, не может более рассчитывать на «болгарских мясников» и австрийские пушки. Во время обстрелов принц Бадехофф-Красни выехал на парадном автомобиле и пересек Майренбург от порта Чесни до порта Миров, приветствуя восторженную толпу. Делегации граждан подписали документ, подтверждающий их вечную преданность короне, а мэр поклялся взяться за оружие, если необходимо, и лично прогнать Хольцхаммера подальше от городских стен, если граф когда-либо попытается проникнуть в город. Хольцхаммер решил, вероятно, попробовать уморить Майренбург голодом, пока он не капитулирует, и таким образом поберечь свои войска и снаряды для окончательного штурма. Это означает полную блокаду. Оба берега реки охраняются, шлюзы сооружены очень близко к городу, так что ни один житель не сможет убежать этим путем и ввезти продовольствие; одновременно вокруг города возведена огромная баррикада, через которую невозможно проникнуть ни по шоссейной, ни по железной дороге. Белозерский рассказал нам, что видел трупы, брошенные в траншеях или наскоро засыпанные землей товарищами тех, кто двигался к городским стенам. Во время отступления оставляли также полевые пушки. Он видел даже траншею, которая представляла собой сплошную копошащуюся массу черных ворон. Отныне горожанам было запрещено подниматься на городские стены. Введено военное положение. Вчера за обедом Белозерский сказал нам: «Одному Богу известно, в результате какого бесстыдного предательства мы оказались в таком положении. Там идет настоящая бойня». Затем он будто бы смутился, потому что, если кто и мог ответить, по крайней мере частично, на его риторический вопрос, то это была, разумеется, Каролина Вакареску. Но она продолжала есть, как будто ничего и не слышала. Мы все попытались проявить тактичность, даже Раканаспиа. Мы ждем момента, когда окажемся в узком кругу в обществе того или иного постояльца, чтобы тогда бурно обменяться мнениями. Прошлой ночью я устроился с Кларой в ее гостиной, в то время как Александра хихикала в кровати, лежа рядом с Эми, уроженкой моей родной Саксонии. Клара была в лучшем, чем большинство из нас, положении, потому что знала, что происходит в действительности. В числе ее клиентов была, кажется, добрая половина из административных органов Майренбурга, иногда ее посещал один генерал. Клара, отличающаяся сдержанностью, высказывает, однако, что ситуация могла бы быть куда более серьезной, чем все мы предполагали. «Думают, что Вена отправила военный поезд. Если австрийцы оказывают Хольцхаммеру непосредственную помощь, то Германия должна сделать выбор: ввязаться в войну, чего она теперь не. хочет, или стыдливо отвести взгляд от того, что здесь происходит. Я думаю, что она примет второе решение». Мне трудно в это поверить, когда столько ее подданных находится здесь. Клара бросает на меня понимающий взгляд. «Сколько, Рикки? И сколько немецких солдат может погибнуть в конфликте при участии Австро-Венгрии?» Я слышу в этот момент, что Александра зовет меня. Вхожу в соседнюю комнату и обнаруживаю с улыбкой, что она непонятно как прикрепила к своему телу один из искусственных членов, хранящихся у Клары, и неловко тычет им в Эми, которая уже не в силах смеяться. «Рикки, дорогой, помоги мне!» Сегодня у меня болит спина. Пападакис говорит, что лучше бы мне прекратить писание своих мемуаров, ведь я недостаточно отдыхаю. «Вы скоро убьете себя!» Я отвечаю ему, что мне на это плевать. «Разве вы не видите, что я наконец снова живу? Разве вы этого не видите?» Он облизывает свои красные губы. «Вы— сумасшедший. Доктор сказал, что этого следует ожидать. Позвольте мне послать за ним». Я кладу ручку на стопку бумаги. Я терплю. «Вот уже два года, как я был неспособен разумно мыслить, — объясняю я ему. — И вы должны заметить, что теперь я почти не испытываю болей. Это ли не доказательство того, что моя болезнь большей частью психосоматического происхождения? Вас не удивляет, насколько улучшилось мое душевное состояние? Вы предпочитаете, чтобы я продолжал болеть, так, что ли? Теперь, когда я выздоравливаю, вы, конечно, теряете возможность влиять на меня!» Он не находит, что возразить мне, садится возле окна, устремив взгляд на море. Он повернулся ко мне спиной. Я не позволю ему действовать мне на нервы.
Леопольд ван Геест и я прогуливаемся по саду фрау Шметтерлинг. Большинство цветов исчезло. Я размышляю о том, как ей удается по-прежнему доставлять новости в дом. На фоне стен вырисовываются крыши и башенки покинутого монастыря. «Здесь, — говорит мне ван Геест, — у нас еще сохраняется какая-то надежда. Понятно, все держит в своих руках фрау Шметтерлинг. Информацию она получает от девиц. А те — от дураков (он трясет головой и кутается в плед). Во внешнем мире именно мы обладаем возможностью основать такое общество, которое разрешает и даже требует существование борделей. Почему мы не способны прямо использовать свои возможности? Почему мы испытываем потребность приходить сюда и вести себя как хозяева в то время, как у нас нет чувства хозяина в собственном доме по отношению к собственной жене, во всяком случае, в сексуальном плане. Это нереально. И вы можете почувствовать разницу».
«Мой опыт семейной жизни очень ограничен».
Ван Геест одобрительно кивает, как будто я только что сделал глубокомысленное замечание. Какой хмурый сегодня день. «Инстинкт не обманывает вас, фон Бек. Брак основан на романтической лжи. И порядочные женщины требуют, чтобы мы сохраняли эту ложь любой ценой, из страха оказаться лицом к лицу со своим действительным положением. Здесь проституткам платят за то, чтобы они нас обманывали. Дома мы покупаем мир очага при помощи собственной лжи. (Он поднимает глаза к небу.) Как вы думаете, скоро пойдет снег?»
«Да нет, рановато для этого времени года».
Он возвращается и направляется к входной двери. «Что ж, вполне возможно, что домой я вернусь лишь к Рождеству».
Меня догоняет Клара. «Наша Алиса только что купила сотню нижних юбок!» Она целует меня в щеку. Иногда мы называем Александру Алисой, тогда Клара становится Розой. Что касается меня, то в этих случаях я — «ваша милость». Александра не знает этих прозвищ. «Она там сейчас, наверно, меряет их». Ван Геест приподнимает шляпу и возвращается в дом. «О чем вы говорили?» У нее длинное шелестящее бархатное пальто. «Вроде бы о браке, — отвечаю я. — Но я не совсем в этом уверен. Мне кажется, что у него тяжело на душе». Это забавляет Клару. «Ну, это уже наше ремесло. Проститутки проводят все свое время, выслушивая клиентов. И что же он говорил?»
«Что семейное счастье покоится на лжи».
Она не в первый раз слышит это. «Когда работаешь здесь, в конце концов начинаешь думать, что все люди более или менее похожи друг на друга. Хотя в этом доме вы встретите самых разных личностей как среди девиц, так и среди клиентов, но вы не найдете среди них сильных личностей. Может быть, более реально и более похвально прославлять банальность? Несомненно, существует такая ложь, которой мы все предпочитаем верить». Она берет меня под руку. Мы выглядим почти как супружеская пара.
Мы исследуем маленькую оранжерею фрау Шметтерлинг, где растут орхидеи и лилии, восхищаемся постоянно перелетающей с места на место парой розовых какаду, жако и ара. «На самом деле фрау Шметтерлинг не интересуется птицами», — уверяет меня Клара. Она подходит к клетке ближе и посылает меланхоличным существам короткие звонкие поцелуи. «Я думаю, что их ей подарили когда-то вместе с павлинами. Павлины сдохли. Она достаточно сентиментальна и хочет, чтобы о попугаях заботились как следует, но сама она этим не занимается. Это делает «месье». Некоторые из нас предлагали держать их у себя в комнатах, но она считает, что это вульгарно». Теперь мне не терпится присоединиться к Александре, хотя я знаю, что стоит мне перешагнуть порог комнаты, как она обрушит на меня новые требования и желания. «Будете ли вы вечером на празднике?» — спрашивает меня Клара. Я совсем об этом забыл. Фрау Шметтерлинг говорила об этом за обедом. «Чтобы отпраздновать окончание обстрела, — объявила она. — Это прольет нам бальзам на душу».
«Да, я приду, примерно через полчасика, — отвечаю я. — А вы?» Клара отвечает утвердительно. «Да, конечно. Думаю, будет забавно». «Александра, конечно, надуется, если я уйду, я почти уговорил отпустить меня». — «Да, с детьми немало хлопот, — откликается Клара. — Хотя порой они их не стоят». Какое-то мгновение я сержусь за такую критику с ее стороны, но она ласково сжимает мне руку, и я снова испытываю душевное равновесие. Я все больше ценю общение с ней и не перестаю удивляться ее уму и терпимости. «Оставим эту тему, — говорит она вдруг, — вы знаете, что пытались поджечь синагогу? Как обычно, виновными во всем считают евреев». Это смешит меня. «И что бы мы без них делали?» Но такая реакция не нравится Кларе. «Возвращаясь, я прошла по еврейскому кварталу. Это вызывает жалость. Нет больше рынка. И так все это страшно, Рикки!»
«Будьте особенно осторожны и не впадайте в сентиментализм, моя дорогая Роза. Это на вас не похоже». Я целую ее в щеку. Она качает головой, стараясь отогнать грустные мысли. На мгновение мне приходит в голову идея, что она, возможно, беспокоится о своей собственной судьбе. Как-никак фрау Шметтерлинг — еврейка, по крайней мере по происхождению. Я поднимаюсь в комнату. На Александре новое белье шоколадного цвета, украшенное бежевыми кружевами. Ее маленькое тело, на котором постепенно появляются следы бурно проведенных ночей, кажется мне бледным в послеполуденном свете, проникающем сквозь вышитые занавески на окне. На кровати, полу и стульях лежат новые сорочки, панталоны, белые страусовые перья, длинный меховой шарф, отороченный горностаем и похожий на вспенившуюся реку. Она взбивает свои кудри, внимательно и сердито всматриваясь в овальное зеркало, висящее на стене над покрытым лаком китайским столиком. «Ты снова скупила всю Фальфнерсаллее», — замечаю я улыбаясь. Она оттягивает веко, разглядывая кровеносные сосуды. «Они все отдают практически задаром, Рикки». Она снова накупила косметики и разукрасила ею поверхность мебели, а теперь пытается ее вытереть, то и дело спрашивая меня, что я думаю об этой губной помаде или о той пудре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
«Все мы знаем, в каких адских условиях живут наши защитники, — вступает в разговор фрау Шметтерлинг, — и мы, конечно, им сочувствуем, однако я считаю, что это не очень подходящий для обеда разговор». Вилке, кажется, немного удивлен, затем, улыбнувшись только ей, продолжает есть. Больше, собственно, и не о чем говорить. На самом деле мы не слишком информированы. Хольцхаммер сделал высокопарное заявление, в котором похваляется человечностью и любовью к красивым вещам, что он доказал, прекратив обстрел города, «чтобы дать принцу Бадехоффу-Красни время пересмотреть антипатриотичное и безрассудное решение, которое ныне стало причиной таких страданий». Он утверждает, что большая часть Вельденштайна находится под его контролем. Однако газеты не прекращают сообщать о том, что дух мятежников ослаблен и что они испытывают трудности с продовольствием. Крестьяне и крупные собственники покинули лагерь Хольцхаммера, который, как сообщают, не может более рассчитывать на «болгарских мясников» и австрийские пушки. Во время обстрелов принц Бадехофф-Красни выехал на парадном автомобиле и пересек Майренбург от порта Чесни до порта Миров, приветствуя восторженную толпу. Делегации граждан подписали документ, подтверждающий их вечную преданность короне, а мэр поклялся взяться за оружие, если необходимо, и лично прогнать Хольцхаммера подальше от городских стен, если граф когда-либо попытается проникнуть в город. Хольцхаммер решил, вероятно, попробовать уморить Майренбург голодом, пока он не капитулирует, и таким образом поберечь свои войска и снаряды для окончательного штурма. Это означает полную блокаду. Оба берега реки охраняются, шлюзы сооружены очень близко к городу, так что ни один житель не сможет убежать этим путем и ввезти продовольствие; одновременно вокруг города возведена огромная баррикада, через которую невозможно проникнуть ни по шоссейной, ни по железной дороге. Белозерский рассказал нам, что видел трупы, брошенные в траншеях или наскоро засыпанные землей товарищами тех, кто двигался к городским стенам. Во время отступления оставляли также полевые пушки. Он видел даже траншею, которая представляла собой сплошную копошащуюся массу черных ворон. Отныне горожанам было запрещено подниматься на городские стены. Введено военное положение. Вчера за обедом Белозерский сказал нам: «Одному Богу известно, в результате какого бесстыдного предательства мы оказались в таком положении. Там идет настоящая бойня». Затем он будто бы смутился, потому что, если кто и мог ответить, по крайней мере частично, на его риторический вопрос, то это была, разумеется, Каролина Вакареску. Но она продолжала есть, как будто ничего и не слышала. Мы все попытались проявить тактичность, даже Раканаспиа. Мы ждем момента, когда окажемся в узком кругу в обществе того или иного постояльца, чтобы тогда бурно обменяться мнениями. Прошлой ночью я устроился с Кларой в ее гостиной, в то время как Александра хихикала в кровати, лежа рядом с Эми, уроженкой моей родной Саксонии. Клара была в лучшем, чем большинство из нас, положении, потому что знала, что происходит в действительности. В числе ее клиентов была, кажется, добрая половина из административных органов Майренбурга, иногда ее посещал один генерал. Клара, отличающаяся сдержанностью, высказывает, однако, что ситуация могла бы быть куда более серьезной, чем все мы предполагали. «Думают, что Вена отправила военный поезд. Если австрийцы оказывают Хольцхаммеру непосредственную помощь, то Германия должна сделать выбор: ввязаться в войну, чего она теперь не. хочет, или стыдливо отвести взгляд от того, что здесь происходит. Я думаю, что она примет второе решение». Мне трудно в это поверить, когда столько ее подданных находится здесь. Клара бросает на меня понимающий взгляд. «Сколько, Рикки? И сколько немецких солдат может погибнуть в конфликте при участии Австро-Венгрии?» Я слышу в этот момент, что Александра зовет меня. Вхожу в соседнюю комнату и обнаруживаю с улыбкой, что она непонятно как прикрепила к своему телу один из искусственных членов, хранящихся у Клары, и неловко тычет им в Эми, которая уже не в силах смеяться. «Рикки, дорогой, помоги мне!» Сегодня у меня болит спина. Пападакис говорит, что лучше бы мне прекратить писание своих мемуаров, ведь я недостаточно отдыхаю. «Вы скоро убьете себя!» Я отвечаю ему, что мне на это плевать. «Разве вы не видите, что я наконец снова живу? Разве вы этого не видите?» Он облизывает свои красные губы. «Вы— сумасшедший. Доктор сказал, что этого следует ожидать. Позвольте мне послать за ним». Я кладу ручку на стопку бумаги. Я терплю. «Вот уже два года, как я был неспособен разумно мыслить, — объясняю я ему. — И вы должны заметить, что теперь я почти не испытываю болей. Это ли не доказательство того, что моя болезнь большей частью психосоматического происхождения? Вас не удивляет, насколько улучшилось мое душевное состояние? Вы предпочитаете, чтобы я продолжал болеть, так, что ли? Теперь, когда я выздоравливаю, вы, конечно, теряете возможность влиять на меня!» Он не находит, что возразить мне, садится возле окна, устремив взгляд на море. Он повернулся ко мне спиной. Я не позволю ему действовать мне на нервы.
Леопольд ван Геест и я прогуливаемся по саду фрау Шметтерлинг. Большинство цветов исчезло. Я размышляю о том, как ей удается по-прежнему доставлять новости в дом. На фоне стен вырисовываются крыши и башенки покинутого монастыря. «Здесь, — говорит мне ван Геест, — у нас еще сохраняется какая-то надежда. Понятно, все держит в своих руках фрау Шметтерлинг. Информацию она получает от девиц. А те — от дураков (он трясет головой и кутается в плед). Во внешнем мире именно мы обладаем возможностью основать такое общество, которое разрешает и даже требует существование борделей. Почему мы не способны прямо использовать свои возможности? Почему мы испытываем потребность приходить сюда и вести себя как хозяева в то время, как у нас нет чувства хозяина в собственном доме по отношению к собственной жене, во всяком случае, в сексуальном плане. Это нереально. И вы можете почувствовать разницу».
«Мой опыт семейной жизни очень ограничен».
Ван Геест одобрительно кивает, как будто я только что сделал глубокомысленное замечание. Какой хмурый сегодня день. «Инстинкт не обманывает вас, фон Бек. Брак основан на романтической лжи. И порядочные женщины требуют, чтобы мы сохраняли эту ложь любой ценой, из страха оказаться лицом к лицу со своим действительным положением. Здесь проституткам платят за то, чтобы они нас обманывали. Дома мы покупаем мир очага при помощи собственной лжи. (Он поднимает глаза к небу.) Как вы думаете, скоро пойдет снег?»
«Да нет, рановато для этого времени года».
Он возвращается и направляется к входной двери. «Что ж, вполне возможно, что домой я вернусь лишь к Рождеству».
Меня догоняет Клара. «Наша Алиса только что купила сотню нижних юбок!» Она целует меня в щеку. Иногда мы называем Александру Алисой, тогда Клара становится Розой. Что касается меня, то в этих случаях я — «ваша милость». Александра не знает этих прозвищ. «Она там сейчас, наверно, меряет их». Ван Геест приподнимает шляпу и возвращается в дом. «О чем вы говорили?» У нее длинное шелестящее бархатное пальто. «Вроде бы о браке, — отвечаю я. — Но я не совсем в этом уверен. Мне кажется, что у него тяжело на душе». Это забавляет Клару. «Ну, это уже наше ремесло. Проститутки проводят все свое время, выслушивая клиентов. И что же он говорил?»
«Что семейное счастье покоится на лжи».
Она не в первый раз слышит это. «Когда работаешь здесь, в конце концов начинаешь думать, что все люди более или менее похожи друг на друга. Хотя в этом доме вы встретите самых разных личностей как среди девиц, так и среди клиентов, но вы не найдете среди них сильных личностей. Может быть, более реально и более похвально прославлять банальность? Несомненно, существует такая ложь, которой мы все предпочитаем верить». Она берет меня под руку. Мы выглядим почти как супружеская пара.
Мы исследуем маленькую оранжерею фрау Шметтерлинг, где растут орхидеи и лилии, восхищаемся постоянно перелетающей с места на место парой розовых какаду, жако и ара. «На самом деле фрау Шметтерлинг не интересуется птицами», — уверяет меня Клара. Она подходит к клетке ближе и посылает меланхоличным существам короткие звонкие поцелуи. «Я думаю, что их ей подарили когда-то вместе с павлинами. Павлины сдохли. Она достаточно сентиментальна и хочет, чтобы о попугаях заботились как следует, но сама она этим не занимается. Это делает «месье». Некоторые из нас предлагали держать их у себя в комнатах, но она считает, что это вульгарно». Теперь мне не терпится присоединиться к Александре, хотя я знаю, что стоит мне перешагнуть порог комнаты, как она обрушит на меня новые требования и желания. «Будете ли вы вечером на празднике?» — спрашивает меня Клара. Я совсем об этом забыл. Фрау Шметтерлинг говорила об этом за обедом. «Чтобы отпраздновать окончание обстрела, — объявила она. — Это прольет нам бальзам на душу».
«Да, я приду, примерно через полчасика, — отвечаю я. — А вы?» Клара отвечает утвердительно. «Да, конечно. Думаю, будет забавно». «Александра, конечно, надуется, если я уйду, я почти уговорил отпустить меня». — «Да, с детьми немало хлопот, — откликается Клара. — Хотя порой они их не стоят». Какое-то мгновение я сержусь за такую критику с ее стороны, но она ласково сжимает мне руку, и я снова испытываю душевное равновесие. Я все больше ценю общение с ней и не перестаю удивляться ее уму и терпимости. «Оставим эту тему, — говорит она вдруг, — вы знаете, что пытались поджечь синагогу? Как обычно, виновными во всем считают евреев». Это смешит меня. «И что бы мы без них делали?» Но такая реакция не нравится Кларе. «Возвращаясь, я прошла по еврейскому кварталу. Это вызывает жалость. Нет больше рынка. И так все это страшно, Рикки!»
«Будьте особенно осторожны и не впадайте в сентиментализм, моя дорогая Роза. Это на вас не похоже». Я целую ее в щеку. Она качает головой, стараясь отогнать грустные мысли. На мгновение мне приходит в голову идея, что она, возможно, беспокоится о своей собственной судьбе. Как-никак фрау Шметтерлинг — еврейка, по крайней мере по происхождению. Я поднимаюсь в комнату. На Александре новое белье шоколадного цвета, украшенное бежевыми кружевами. Ее маленькое тело, на котором постепенно появляются следы бурно проведенных ночей, кажется мне бледным в послеполуденном свете, проникающем сквозь вышитые занавески на окне. На кровати, полу и стульях лежат новые сорочки, панталоны, белые страусовые перья, длинный меховой шарф, отороченный горностаем и похожий на вспенившуюся реку. Она взбивает свои кудри, внимательно и сердито всматриваясь в овальное зеркало, висящее на стене над покрытым лаком китайским столиком. «Ты снова скупила всю Фальфнерсаллее», — замечаю я улыбаясь. Она оттягивает веко, разглядывая кровеносные сосуды. «Они все отдают практически задаром, Рикки». Она снова накупила косметики и разукрасила ею поверхность мебели, а теперь пытается ее вытереть, то и дело спрашивая меня, что я думаю об этой губной помаде или о той пудре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36