Его тело – свежая глина.
Казалось, что «Девочка в окне» смотрит на него со своего далекого подиума на экране номер девять. Для того чтобы воспроизвести эту картину Рембрандта, ван Тисх выбрал его племянницу Даниэль. Софиты еще не зажгли, и Даниэль пока не выделялась в черноте «Туннеля». Босх не мог даже разглядеть ее лица.
– Вот он, – сказал кто-то за его спиной так, что Босх вздрогнул.
Это был Остерброк. Он показывал на монитор, контролировавший вход со стороны Музеумстраат. Ко входу в «Туннель» скользил длинный темный автомобиль. Изображение исчезло, когда он миновал первый полицейский кордон.
– Это ван Тисх, – сказала Никки. – Приехал сделать последний штрих в картинах.
– И зажечь софиты, – прибавил Остерброк.
Босх недоумевал, где Вуд. Почему ей взбрело в голову внезапно уехать? Решила никому не мешать?
Он так не думал. Он верил в нее. Не мог верить ни в кого другого.
Ему отчаянно хотелось, чтобы выставка уже закончилась. Или по крайней мере поскорее закончился этот день (этот ужасный день, в котором часы тянулись так, будто их пропитали маслом).
16:45
Кларе хотелось, чтобы этот день никогда не кончался.
Она стояла на корточках перед прудом с неподвижными водами в окружении сумрачного пейзажа и деревьев. Все пахло краской и было жестким. Это был задник «Сусанны и старцев». Она была полностью раздета и окрашена в насыщенные розовые и охристые оттенки с кадмием красным, оттененным глубокими тонами красного дерева. Установленное у основания подиума, скрытое от публики зеркало отражало ее лицо. Только его она могла как следует разглядеть. Однако даже не глядя, она чувствовала у себя за спиной присутствие двух Старцев, окаменевших, чудовищных химер, склонившихся к ее телу глыб, масляных скал.
Ее только что установили, и она еще не вошла в состояние «покоя». Бег времени ощущался ею как хождение людей (технического персонала и рабочих, охранников) вокруг нее – как нечто, что движется вперед, не касаясь ее. Но она знала, что открытие выставки еще не состоялось, потому что софиты были мертвы.
В один прекрасный момент в проходе для публики появилась какая-то фигура, перепрыгнула оградительный шнур и направилась к подиуму. За ней – свита из ног. Происходило что-то важное. Два темных ботинка встали рядом с ее затвердевшими от краски бедрами. Она снова услышала далекий низкий голос, правильный испанский с отзвуками похоронного колокола:
– Все время смотрись в зеркало.
Приказ был словно удар током. Конечно, она повиновалась.
Значит, правда, что Мэтр в последний раз проверяет все свои картины, как сказал ей Герардо. Тень двигалась от фигуры к фигуре, дала наставления и Старцам, хотя Клара не смогла их расслышать. Потом ботинки вернулись – странные лаковые звери, загадочные акулы с гуталиновыми мордами, направленные на ее тело. Маленькая заминка, полуоборот. Осталось эхо. Наконец, завороженная тишина.
Она, не отрывая глаз, смотрелась в эту далекую камею с нарисованным лицом.
17:30
Тьма уже была кромешной.
– А что теперь? – нервно спросил Босх, не сводя глаз с монитора. – Почему они не зажигают эти чертовы лампы?
– Ждут, пока ван Тисх даст приказ, – откликнулась Никки.
– Уже сейчас, – сказал Остербрук.
Все повернулись к его монитору. Из группы людей выделялась одна фигура, неподвижно стоявшая спиной к камере. Прямые молнии фонарей стремительно выхватывали ее из тьмы.
– Великий такой деятель, – пробурчал Рональд, пожирая экран с тем же жадным волнением, с которым он отдавал должное пончикам.
Всякий момент требует особых декораций, подумал Босх. Они живут в мире, где ценные вещи стали торжественными. А во всякой торжественности есть декорации, и ритуал, и высокие гости, рассевшиеся на трибунах, на глазах у раскрывшей рты зачарованной публики. Ничего нельзя сделать просто так: необходимо определенное количество артистизма, некая доля искусства. Почему не взять и не зажечь софиты? Почему не впустить публику? В конце концов, это вопрос нажатия обычной кнопки. Но нет. Момент был торжественным. Он должен быть запечатлен, закреплен, записан, увековечен. Без медлительности не обойтись.
– Его фотографируют, – заметила Никки, опершись подбородком на руки. Босх заметил в ее голосе мечтательную нотку.
Ван Тисха осветили наклонным рефлектором – остров света в пятистах метрах перекрученной темноты. Он стоял к камере спиной. Царство его не от мира сего и ни от любого другого мира, думал Босх. Царство его – это он, один, посреди этой сверкающей лагуны. Тени колдунов благословляли его волшебными лучами.
Художник поднял правую руку. Все затаили дыхание.
– Моисей, разделяющий воды, – снова выплеснул свой сарказм Рональд.
– Что-то там не работает, – заметил Остерброк, – потому что в «Туннеле» все равно темно.
– Нет, – вмешалась Мартина, склонившаяся на его плечо. – Сигнал – взмах рукой.
Босх оглядел остальные мониторы – везде черно. Ему не нравилось, что «Туннель» так долго в темноте. Так потребовал «великий такой деятель». Перед началом шабаша ведьмы должны были почтить его блуждающими огоньками. Потом, когда закончится сеанс фото– и видеосъемки, Сатана опустит когтистую лапу, и начнется его личный Ад, его мерзкий и ужасный Ад, самый жуткий из всех, потому что никто не знал, что это был Ад. А самое худшее в Аду – это не знать, там ли ты уже.
Рука опустилась.
Триста шестьдесят нитей накаливания, созданных Игорем Попоткиным, одновременно зажглись и зевнули полными света пастями. На мгновение Босху показалось, что картины исчезли. Но они были там, преображенные. Как будто величественная кисть прошлась по ним золотом, и именно этого мазка им и не хватало. Картины пылали в неясном огне. В рамках мониторов они были похожи на старинные работы на холсте, но с глубокими, объемными, наделенными трехмерной жизнью персонажами. Задние планы выделились, и туман обрел очертания пейзажа.
– Боже мой! – ахнула Никки. – Это еще прекраснее, чем я думала.
Никто не ответил, и в молчании, казалось, крылось безмолвное одобрение. Но Босх был не согласен.
Это было не прекрасно, а гротескно и жутко. Видение картин Рембрандта, обращенных в живых существ, вызывало прилив чувств, но эти чувства, в глазах Босха, были вызваны не красотой. Очевидно было, что ван Тисх дошел до грани: дальше живая живопись двигаться не могла. Но выбранный им путь не был путем эстетики.
В распятом мужчине, в маленькой девочке с мертвенным цветом лица, облокотившейся на окно, в этом пире с живыми блюдами, в голой женщине с окрашенными в рыжий цвет волосами, на которую бросались два гротескных типа, в фигуре девушки с фосфоресцирующими глазами, в ребенке, завернутом в раскрашенные шкуры, в ангеле, душившем стоявшего на коленях человека, не было ничего прекрасного. Ничего прекрасного и ничего человеческого. Но хуже всего то, что всё, казалось, указывало: Рембрандт виновен в этом наравне с ван Тисхом. Это был их общий фех. «Вот отрицание человечества», – могли сказать оба художника. Наказание за то, что люди – те, кто они есть. В одну ужасную ночь человечество выдумало искусство.
«Вот наше наказание», – подумал Босх.
– Конечно, перед этим стоит снять шляпу, – в бесконечной тишине провозгласил чей-то голос. Это был Рональд.
На мониторе было видно, как Стейн поднял руки и зааплодировал. Яростно, чуть ли не со злостью. Но звука не было, и на экране хлопки выглядели как молчаливые конвульсии. К нему тут же присоединились Хоффманн, Бенуа и физик Попоткин. Вскоре все окружавшие ван Тисха фигуры с кукольным неистовством двигал и руками.
В вагончике первой начала Мартина, хлопки ее худых гибких ладоней звучали как выстрелы. Остерброк и Никки возбужденно подхватили. Аплодисментов Рональда было почти не слышно – как будто между его пухлых ладоней лопались пузыри. Шум в узком пространстве вагончика оглушил Босха. Он обратил внимание, что у Никки горят щеки.
Чему они хлопают? Боже, чему они хлопают и почему?
Добро пожаловать в безумие. Добро пожаловать в человечество.
Быть исключением он не захотел: не хотел выходить из массы, терпеть не мог отличаться от других. Необходимо, сказал он сам себе, оставаться в рамках.
Он свел ладони вместе и изобразил хлопки.
17:35
Альфред ван Хоор сидел перед монитором наружного наблюдения в вагончике «А» и смотрел за расстановкой своей «группы попугаев», как ее окрестила Рита. Его «персонал художественных ЧП» был сгруппирован на Музеумплейн. Бело-зеленые привидения в желтых дождевиках находились рядом с фургонами для эвакуации. Ван Хоор знал: вероятность того, что им придется действовать, очень мала, но по крайней мере его идея была одобрена Бенуа и самим Стейном. С чего-то надо начинать. В таких компаниях, как эта, необходимо выделяться с помощью новаторских изобретений.
– Пауль? – окликнул ван Хоор в микрофон.
– Да, Альфред, – послышался в наушниках низкий голос Спаальце.
Пауль Спаальце возглавлял этот импровизированный отряд. Ван Хоор наделил его неограниченным доверием. Они вместе работали при организации мер безопасности во время проведения выставок на Ближнем Востоке, и ван Хоор знал, что Спаальце из тех, кто сначала делает дело, а потом сомневается. Конечно, для составления долгосрочных планов это не самый подходящий человек, но когда нужны быстрые чрезвычайные меры, он незаменим.
– Паства начнет дефилировать меньше чем через полчаса, – сказал ван Хоор, пробиваясь сквозь шквал помех. – Как там у вас все, Пауль?
Вопрос был праздным, потому что на экране ван Хоор сам мог видеть, что «там у них» все хорошо, но он хотел, чтобы Спаальце знал: он заботится обо всех мелочах. Они затратили много часов на подготовку планов срочной эвакуации с использованием компьютерной анимации, и не дело позволить капитану пасть духом от безделья.
– Ну, ты же знаешь, – проревел Спаальце. – Самая ужасная катастрофа, которую мне надо сейчас предотвратить, это бунт. Ты знаешь, что перед тем, как запустить на центральную площадь, нас заставили петь перед идентификаторами голоса, как сопрано, и щупать экранчики, словно мы картины? Моим людям это не понравилось.
– Приказы сверху, – сказал ван Хоор. – Если тебе станет легче, нам с Ритой тоже пришлось через это пройти.
На самом деле ван Хоор недоумевал, в чем причина стольких дополнительных мер безопасности: впервые, чтобы попасть на работу, ему пришлось удостоверять свою личность с помощью физических тестов. Рите это понравилось не больше, чем ему, она даже вышла из себя, когда охрана преградила ей дорогу. Почему Вуд ничего им не сказала? К чему эти изменения в последний момент в дежурствах персонала по вывозу картин и по охране? Ван Хоор подозревал, что снятие работ Мэтра с европейских выставок как-то со всем этим связано, но не решался строить догадки. Ему было обидно, что он еще не такая важная персона, чтобы об этом знать.
– Нам уже не доверяют, – сказал он.
Рита ван Дорн, закинувшая ноги на пульт управления и помешивавшая дымящийся кофе в пластмассовом стаканчике, равнодушно посмотрела на него и снова обернулась к мониторам.
17:50
Пока ван Тисх садился в лимузин, один из сотрудников из свиты отдела искусства держал высоко над ним зонтик. На соседнем сиденье его ждал Стейн. Секретарь ван Тисха Мурника де Берн заняла место рядом с водителем. За ограждением бесновалась толпа журналистов и операторов, но Мэтр не ответил ни на один их вопрос. «Он устал и не собирается делать никаких заявлений», – поясняли сопровождавшие его. Бенуа, Нелли Сигель и Франц Хоффманн с удовольствием бы превратились на несколько минут в пророков и донесли бы замыслы Божьи до людей через микрофоны, но Мэтр должен был уезжать. Дверцы закрылись. Водитель – стилизованный, светловолосый, в черных очках – направил машину к одному из выходов, расчищенному полицией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Казалось, что «Девочка в окне» смотрит на него со своего далекого подиума на экране номер девять. Для того чтобы воспроизвести эту картину Рембрандта, ван Тисх выбрал его племянницу Даниэль. Софиты еще не зажгли, и Даниэль пока не выделялась в черноте «Туннеля». Босх не мог даже разглядеть ее лица.
– Вот он, – сказал кто-то за его спиной так, что Босх вздрогнул.
Это был Остерброк. Он показывал на монитор, контролировавший вход со стороны Музеумстраат. Ко входу в «Туннель» скользил длинный темный автомобиль. Изображение исчезло, когда он миновал первый полицейский кордон.
– Это ван Тисх, – сказала Никки. – Приехал сделать последний штрих в картинах.
– И зажечь софиты, – прибавил Остерброк.
Босх недоумевал, где Вуд. Почему ей взбрело в голову внезапно уехать? Решила никому не мешать?
Он так не думал. Он верил в нее. Не мог верить ни в кого другого.
Ему отчаянно хотелось, чтобы выставка уже закончилась. Или по крайней мере поскорее закончился этот день (этот ужасный день, в котором часы тянулись так, будто их пропитали маслом).
16:45
Кларе хотелось, чтобы этот день никогда не кончался.
Она стояла на корточках перед прудом с неподвижными водами в окружении сумрачного пейзажа и деревьев. Все пахло краской и было жестким. Это был задник «Сусанны и старцев». Она была полностью раздета и окрашена в насыщенные розовые и охристые оттенки с кадмием красным, оттененным глубокими тонами красного дерева. Установленное у основания подиума, скрытое от публики зеркало отражало ее лицо. Только его она могла как следует разглядеть. Однако даже не глядя, она чувствовала у себя за спиной присутствие двух Старцев, окаменевших, чудовищных химер, склонившихся к ее телу глыб, масляных скал.
Ее только что установили, и она еще не вошла в состояние «покоя». Бег времени ощущался ею как хождение людей (технического персонала и рабочих, охранников) вокруг нее – как нечто, что движется вперед, не касаясь ее. Но она знала, что открытие выставки еще не состоялось, потому что софиты были мертвы.
В один прекрасный момент в проходе для публики появилась какая-то фигура, перепрыгнула оградительный шнур и направилась к подиуму. За ней – свита из ног. Происходило что-то важное. Два темных ботинка встали рядом с ее затвердевшими от краски бедрами. Она снова услышала далекий низкий голос, правильный испанский с отзвуками похоронного колокола:
– Все время смотрись в зеркало.
Приказ был словно удар током. Конечно, она повиновалась.
Значит, правда, что Мэтр в последний раз проверяет все свои картины, как сказал ей Герардо. Тень двигалась от фигуры к фигуре, дала наставления и Старцам, хотя Клара не смогла их расслышать. Потом ботинки вернулись – странные лаковые звери, загадочные акулы с гуталиновыми мордами, направленные на ее тело. Маленькая заминка, полуоборот. Осталось эхо. Наконец, завороженная тишина.
Она, не отрывая глаз, смотрелась в эту далекую камею с нарисованным лицом.
17:30
Тьма уже была кромешной.
– А что теперь? – нервно спросил Босх, не сводя глаз с монитора. – Почему они не зажигают эти чертовы лампы?
– Ждут, пока ван Тисх даст приказ, – откликнулась Никки.
– Уже сейчас, – сказал Остербрук.
Все повернулись к его монитору. Из группы людей выделялась одна фигура, неподвижно стоявшая спиной к камере. Прямые молнии фонарей стремительно выхватывали ее из тьмы.
– Великий такой деятель, – пробурчал Рональд, пожирая экран с тем же жадным волнением, с которым он отдавал должное пончикам.
Всякий момент требует особых декораций, подумал Босх. Они живут в мире, где ценные вещи стали торжественными. А во всякой торжественности есть декорации, и ритуал, и высокие гости, рассевшиеся на трибунах, на глазах у раскрывшей рты зачарованной публики. Ничего нельзя сделать просто так: необходимо определенное количество артистизма, некая доля искусства. Почему не взять и не зажечь софиты? Почему не впустить публику? В конце концов, это вопрос нажатия обычной кнопки. Но нет. Момент был торжественным. Он должен быть запечатлен, закреплен, записан, увековечен. Без медлительности не обойтись.
– Его фотографируют, – заметила Никки, опершись подбородком на руки. Босх заметил в ее голосе мечтательную нотку.
Ван Тисха осветили наклонным рефлектором – остров света в пятистах метрах перекрученной темноты. Он стоял к камере спиной. Царство его не от мира сего и ни от любого другого мира, думал Босх. Царство его – это он, один, посреди этой сверкающей лагуны. Тени колдунов благословляли его волшебными лучами.
Художник поднял правую руку. Все затаили дыхание.
– Моисей, разделяющий воды, – снова выплеснул свой сарказм Рональд.
– Что-то там не работает, – заметил Остерброк, – потому что в «Туннеле» все равно темно.
– Нет, – вмешалась Мартина, склонившаяся на его плечо. – Сигнал – взмах рукой.
Босх оглядел остальные мониторы – везде черно. Ему не нравилось, что «Туннель» так долго в темноте. Так потребовал «великий такой деятель». Перед началом шабаша ведьмы должны были почтить его блуждающими огоньками. Потом, когда закончится сеанс фото– и видеосъемки, Сатана опустит когтистую лапу, и начнется его личный Ад, его мерзкий и ужасный Ад, самый жуткий из всех, потому что никто не знал, что это был Ад. А самое худшее в Аду – это не знать, там ли ты уже.
Рука опустилась.
Триста шестьдесят нитей накаливания, созданных Игорем Попоткиным, одновременно зажглись и зевнули полными света пастями. На мгновение Босху показалось, что картины исчезли. Но они были там, преображенные. Как будто величественная кисть прошлась по ним золотом, и именно этого мазка им и не хватало. Картины пылали в неясном огне. В рамках мониторов они были похожи на старинные работы на холсте, но с глубокими, объемными, наделенными трехмерной жизнью персонажами. Задние планы выделились, и туман обрел очертания пейзажа.
– Боже мой! – ахнула Никки. – Это еще прекраснее, чем я думала.
Никто не ответил, и в молчании, казалось, крылось безмолвное одобрение. Но Босх был не согласен.
Это было не прекрасно, а гротескно и жутко. Видение картин Рембрандта, обращенных в живых существ, вызывало прилив чувств, но эти чувства, в глазах Босха, были вызваны не красотой. Очевидно было, что ван Тисх дошел до грани: дальше живая живопись двигаться не могла. Но выбранный им путь не был путем эстетики.
В распятом мужчине, в маленькой девочке с мертвенным цветом лица, облокотившейся на окно, в этом пире с живыми блюдами, в голой женщине с окрашенными в рыжий цвет волосами, на которую бросались два гротескных типа, в фигуре девушки с фосфоресцирующими глазами, в ребенке, завернутом в раскрашенные шкуры, в ангеле, душившем стоявшего на коленях человека, не было ничего прекрасного. Ничего прекрасного и ничего человеческого. Но хуже всего то, что всё, казалось, указывало: Рембрандт виновен в этом наравне с ван Тисхом. Это был их общий фех. «Вот отрицание человечества», – могли сказать оба художника. Наказание за то, что люди – те, кто они есть. В одну ужасную ночь человечество выдумало искусство.
«Вот наше наказание», – подумал Босх.
– Конечно, перед этим стоит снять шляпу, – в бесконечной тишине провозгласил чей-то голос. Это был Рональд.
На мониторе было видно, как Стейн поднял руки и зааплодировал. Яростно, чуть ли не со злостью. Но звука не было, и на экране хлопки выглядели как молчаливые конвульсии. К нему тут же присоединились Хоффманн, Бенуа и физик Попоткин. Вскоре все окружавшие ван Тисха фигуры с кукольным неистовством двигал и руками.
В вагончике первой начала Мартина, хлопки ее худых гибких ладоней звучали как выстрелы. Остерброк и Никки возбужденно подхватили. Аплодисментов Рональда было почти не слышно – как будто между его пухлых ладоней лопались пузыри. Шум в узком пространстве вагончика оглушил Босха. Он обратил внимание, что у Никки горят щеки.
Чему они хлопают? Боже, чему они хлопают и почему?
Добро пожаловать в безумие. Добро пожаловать в человечество.
Быть исключением он не захотел: не хотел выходить из массы, терпеть не мог отличаться от других. Необходимо, сказал он сам себе, оставаться в рамках.
Он свел ладони вместе и изобразил хлопки.
17:35
Альфред ван Хоор сидел перед монитором наружного наблюдения в вагончике «А» и смотрел за расстановкой своей «группы попугаев», как ее окрестила Рита. Его «персонал художественных ЧП» был сгруппирован на Музеумплейн. Бело-зеленые привидения в желтых дождевиках находились рядом с фургонами для эвакуации. Ван Хоор знал: вероятность того, что им придется действовать, очень мала, но по крайней мере его идея была одобрена Бенуа и самим Стейном. С чего-то надо начинать. В таких компаниях, как эта, необходимо выделяться с помощью новаторских изобретений.
– Пауль? – окликнул ван Хоор в микрофон.
– Да, Альфред, – послышался в наушниках низкий голос Спаальце.
Пауль Спаальце возглавлял этот импровизированный отряд. Ван Хоор наделил его неограниченным доверием. Они вместе работали при организации мер безопасности во время проведения выставок на Ближнем Востоке, и ван Хоор знал, что Спаальце из тех, кто сначала делает дело, а потом сомневается. Конечно, для составления долгосрочных планов это не самый подходящий человек, но когда нужны быстрые чрезвычайные меры, он незаменим.
– Паства начнет дефилировать меньше чем через полчаса, – сказал ван Хоор, пробиваясь сквозь шквал помех. – Как там у вас все, Пауль?
Вопрос был праздным, потому что на экране ван Хоор сам мог видеть, что «там у них» все хорошо, но он хотел, чтобы Спаальце знал: он заботится обо всех мелочах. Они затратили много часов на подготовку планов срочной эвакуации с использованием компьютерной анимации, и не дело позволить капитану пасть духом от безделья.
– Ну, ты же знаешь, – проревел Спаальце. – Самая ужасная катастрофа, которую мне надо сейчас предотвратить, это бунт. Ты знаешь, что перед тем, как запустить на центральную площадь, нас заставили петь перед идентификаторами голоса, как сопрано, и щупать экранчики, словно мы картины? Моим людям это не понравилось.
– Приказы сверху, – сказал ван Хоор. – Если тебе станет легче, нам с Ритой тоже пришлось через это пройти.
На самом деле ван Хоор недоумевал, в чем причина стольких дополнительных мер безопасности: впервые, чтобы попасть на работу, ему пришлось удостоверять свою личность с помощью физических тестов. Рите это понравилось не больше, чем ему, она даже вышла из себя, когда охрана преградила ей дорогу. Почему Вуд ничего им не сказала? К чему эти изменения в последний момент в дежурствах персонала по вывозу картин и по охране? Ван Хоор подозревал, что снятие работ Мэтра с европейских выставок как-то со всем этим связано, но не решался строить догадки. Ему было обидно, что он еще не такая важная персона, чтобы об этом знать.
– Нам уже не доверяют, – сказал он.
Рита ван Дорн, закинувшая ноги на пульт управления и помешивавшая дымящийся кофе в пластмассовом стаканчике, равнодушно посмотрела на него и снова обернулась к мониторам.
17:50
Пока ван Тисх садился в лимузин, один из сотрудников из свиты отдела искусства держал высоко над ним зонтик. На соседнем сиденье его ждал Стейн. Секретарь ван Тисха Мурника де Берн заняла место рядом с водителем. За ограждением бесновалась толпа журналистов и операторов, но Мэтр не ответил ни на один их вопрос. «Он устал и не собирается делать никаких заявлений», – поясняли сопровождавшие его. Бенуа, Нелли Сигель и Франц Хоффманн с удовольствием бы превратились на несколько минут в пророков и донесли бы замыслы Божьи до людей через микрофоны, но Мэтр должен был уезжать. Дверцы закрылись. Водитель – стилизованный, светловолосый, в черных очках – направил машину к одному из выходов, расчищенному полицией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79