С л е д о в а т е л ь. Лос-Анджелес вне нашей юрисдикции, но если коротко, то давайте. Только правдиво и по существу.
К р о т к о в. Я убил его потому, что ощущал невозможность пребывания в одном объеме физического пространства. Это была рука судьбы. Я поехал в Америку как турист, но истинный «народоволец» остается верным своим убеждениям даже в отпуске. Американские друзья подарили мне галстук от Версачи, а я обменял его у уличного торговца оружием на пистолет.
С л е д о в а т е л ь. Достаточно. Следующий.
К р о т к о в. Следующая. Следующая – принцесса Диана.
С л е д о в а т е л ь. Да, это по-"народовольчески".
К р о т к о в. Она воплощала в себе насквозь лживую идею народной монархии, развращая незакаленное политическое сознание серой обывательской массы и проституируя на народной любви. А ее любовник – кровавый миллиардер и исламский фундаменталист. Наши люди продали его водителю контактные линзы со смещенной оптической осью. Стоило ему немного выпить, и он воспринимал мир совершенно в искаженном виде.
С л е д о в а т е л ь. Почему он не врезался ни во что до туннеля?
К р о т к о в. Это же Франция. Там дороги широкие.
С л е д о в а т е л ь. Расскажите подробно, что вам известно об обстоятельствах смерти гражданина Гнедковского.
К р о т к о в. Значит, вам подробности о жалком и ничтожном Гнедковском дороже правды о народном гневе и отважнейших и достойнейших сынах народа?! Сажайте, сажайте, всех не пересажаете. Ваши репрессии только вербуют в наши ряды новых сторонников. Вы можете изображать всевластие законов, но за порогом вашего кабинета правит коррупция, и потому я вас не боюсь.
Турецкий дочитал стенограмму, чихнул, в сердцах сплюнул на пол и растер ботинком, который промокает изнутри, хотя это и незаметно снаружи.
Когда Кротков «признался» в убийстве Уткина, это на некоторое время могло отвлечь следствие. Но почему он теперь валяет дурака? И почему делает это настолько откровенно? Очевидно, что он пытается выиграть время. Но для кого? Для себя? Вряд ли, маловероятно. Кто-то им манипулирует?
«А может, отвезти гада на следственный эксперимент на свалку и заставить искать кейс?»
И тут в кабинет, не сбрасывая дубленку, ввалился Семен, потрясая в воздухе своей добычей.
– Сан Борисыч! Уф… Как только я по телефону заикнулся вдове Уткина о возможно пропавших дневниках, не зная даже наверняка, существовали ли такие в действительности, она тут же привезла вот это, – Школьников положил ему на стол объемистую книжку в кожаном переплете с замочком и проплыл по кабинету, раскачивая бедрами. «Я, – говорит, – сама впервые увидела эти записи совсем недавно». Но… честно сказать, она здорово осунулась за последние дни и выглядела совершенно разбитой.
– Зачем ты мне это говоришь? – удивился Турецкий. – Женолюб несчастный?
– Понятия не имею, – признался Школьников. – Она говорит, ей приснился такой интересный сон, в котором мы с вами…
– Избавь меня от этого! – зарычал Турецкий.
– Ну хорошо, ладно… А потом, в конце разговора, она заявляет: «Наверное, я тоже в какой-то степени виновата в смерти Ивана Сергеевича… Но вы вначале должны прочесть дневник. Если у вас будут вопросы… потом, дескать, пожалуйста, милости прошу!» – Школьников, устав имитировать женскую походку, плюхнулся в кресло и снова задремал.
– Только не это! – буквально взвыл Турецкий. – Почему все так стремятся взвалить убийство Уткина на себя?!…Слава богу, что мы не успели перелопатить весь мусор под тем дурацким дубом на свалке.
ТУРЕЦКИЙ
27 февраля, вечер
Турецкий изучал дневник Уткина. Никаких откровений, способных помочь следствию, окончательно зашедшему в тупик, он в себе как будто не таил. Заподозрить поэтому Наталью Уткину в его намеренном сокрытии было проблематично. Страницы в нем тоже все как будто были на месте.
Дневник начинался пятнадцать лет назад, как можно было догадаться – событиями в Бауманском суде, хотя и не содержал описания конкретных фактов. Здесь были мысли, иногда бессвязные, о жизни, о себе, о дочери. Уткин обращался к дневнику довольно редко, и порой за неделю, а то и месяц появлялось две-три фразы, написанные четким, несколько скругленным почерком. Немудрено было разглядеть, что с весны 1997 года характер записей изменился, автор, обуреваемый сомнениями, пытался выстроить на бумаге логические формулы долга и чести, переосмысливая и пережевывая моральные императивы. Почему-то запомнилась одна фраза: «Сущность моего дневника многого стоит…»
– Александр Борисович, – в кабинет заглянула секретарша, – я сделала бутерброды, и… что вы будете, кофе, чай? – Изида Сигизмундовна забрала пепельницу, полную окурков, и по дороге к мусорной корзине открыла форточку. – Какая у вас тетрадь красивая, – она заметила на столе дневник покойного Уткина. – Она ведь с замочком, верно? Я когда-то подарила такую своей сестре. С замочком и секретом. Так чай или кофе?
– Это не моя, – машинально ответил Турецкий. – И какой же в ней секрет?
– Но она же у вас открыта, значит, вы уже сами видели. Так чай или кофе?
– Я вас не понимаю, – не в первый раз признался Турецкий, чувствуя нарастающее беспокойство.
– Тут под корешком есть такой маленький симпатичный потайной карманчик. Но когда книжка закрыта, его как бы и нет, он открывается одновременно с замком.
– Черт, – сказал Турецкий, нервно нашаривая в ящике стола перочинный нож. – У меня не было ключа, и я ее просто взломал. Ну-ка, подержите вот здесь…
После нескольких минут раскурочивания замка удалось организовать зазор в корешке, он был только с верхней стороны, а нижняя служила как бы дном кармана. Турецкий засунул в отверстие два пальца и вытащил свернутую в трубочку тонкую тетрадь. Затем он всунул туда карандаш, но больше ничего не нашел. Тогда он перевернул книжку и потряс. Из корешка на стол выпала какая-то монета. Турецкий и Изида Сигизмундовна с изумлением воззрились на нее. «Сущность моего дневника многого стоит…»
Монета диаметром не больше четырех сантиметров представляла собой не слишком-то ровный круг, словно ее чеканили вручную. С одной стороны, так сказать, на «орле» был изображен стол, заваленный книгами и несколько слов по-латыни. На «решке» – какой-то мужик в профиль в маленькой плотной шапочке, словно для плавания в бассейне. Номинал монеты отсутствовал, зато возле края была просверлена дырочка.
– Это медаль, – сообразила «мисс Марпл». – Кажется. А дырка – чтобы носить ее на шее.
Турецкий прочитал несколько слов, написанных вокруг головы пловца: «Pivs II. Pont Max». И несколько раз чихнул.
– Какого лешего он ее здесь держал? Что она может значить? Ну ладно пока… – Он открыл тетрадь – «Сущность моего дневника многого стоит…» – вот где был настоящий дневник:
«Я трус, я не смог лишить себя жизни, хотя это было единственно правильным выходом, а теперь я сижу и жду, когда… 21.03.97».
Чем это было вызвано, из содержания дневника ясно не становилось. Турецкий вспотел.
«Я не хочу этого делать, но не могу не делать. Я буриданов осел, вывернутый наизнанку, – я из двух равноценных зол мучительно выбираю меньшее и при этом действительно неплохо себя чувствую, как и было обещано».
Потом снова был перерыв почти на неделю, и дальше – подробно, с мазохистской точностью Уткин начинает описывать перипетии каждого своего «дела».
"…10.08.97. Сегодня заседал Президиум Верховного суда. Рассматривалось дело в порядке надзора. Восемь человек, младшие офицеры и сержанты ОМОНа, были приговорены к срокам от семи до тринадцати лет за превышение служебных полномочий и групповое убийство при отягчающих обстоятельствах. Все выглядело так, что они, проводя задержание особо опасного рецидивиста Волобуева, совершившего побег из колонии, совершенно сознательно расстреляли его из табельного оружия. А кроме того, застрелили еще пятерых, находившихся с ним в одном помещении. Эти пятеро, тоже бывшие заключенные, не оказывали вооруженного сопротивления.
Осужденные не признали свою вину и настаивали в жалобах на том, что Волобуев захватил заложницу – девочку тринадцати лет, и с целью ее освобождения и был открыт огонь на поражение. О заложнице в материалах следствия не упоминалось. Но было и еще одно несоответствие, на которое почему-то не обратили внимания при рассмотрении кассационных жалоб. Время смерти подельщиков Волобуева, по акту судмедэкспертизы, расходилось со временем смерти самого Волобуева, причем значительно, они умерли на несколько часов раньше, и о характере ранений в акте вообще не было упомянуто. Была ли это небрежность экспертов или фальсификация данных следственными органами, или предвзятость суда, повышавшего процент вскрытых нарушений в органах милиции? В общем, Президиум отменил все судебные решения и отправил дело на доследование…
Вечером меня снова навестил "Д" и выразил восхищение моей принципиальностью. Меня обманули, как ребенка. Зная, как я скрупулезно отношусь к материалам дела, мне подсунули всего одну зацепку, намек на предвзятость, и я купился…"
Дальше характер записей опять меняется. Уткин, похоже, влюбился на старости лет и с головой окунулся в романтические бредни. То стреляться собирался, и вдруг – под венец. Турецкий обескураженно перелистывал страницы, пока не наткнулся на объяснение:
«01.10.97. Это мое последнее дело, потом я ухожу в отставку и женюсь, а насчет шантажа посмотрим: еще неизвестно, у кого и на кого точнее собран компромат. Сущность моего дневника многого стоит…»
Только в отставку он почему-то не ушел, хотя и женился. Хоть что-то довел до логического конца. И где, собственно, обещанный компромат? «Сущность моего дневника многого стоит…» Какая-то нелепая фраза.
Турецкий отправился в Верховный суд, чтобы просмотреть дела, которыми занимался лично Уткин. Протоколы судебных заседаний, материалы следствия. В большинстве это были уже кассационные и надзорные дела, а значит, кроме материалов из Верховного суда были бумаги из судов еще двух, а то и трех ступеней – районного, областного, республиканского… И разобраться в этом ворохе бумаг, найти в каждом деле ту самую зацепку, несоответствие было просто невозможно. То ли Уткина берегли и, зная его тонкую душевную организацию, старались использовать только в крайнем случае, то ли другие структуры совета директоров действовали достаточно надежно и до Верховного суда заказанные дела просто не доходили.
Во всяком случае, Турецкий обнаружил единственный прецедент. Правда, его грех было не заметить: так все оказалось притянуто за уши. Уткин откровенно превратил процесс в фарс, то ли рассчитывая привлечь интерес прессы, то ли испугать коллег своей неосторожностью. Рассматривалась кассационная жалоба руководителей стачечного комитета, которых осудили за организацию массовых беспорядков. В маленьком городе в Оренбургской области, на самой границе с Казахстаном, рабочие железной дороги, которым уже одиннадцать месяцев не выплачивали зарплату, устроили стачку. Вместо пикетирования городской администрации они перегородили живыми заслонами подъездные пути и тем самым на двое суток парализовали движение через ключевой железнодорожный узел. Городские власти не сумели договориться с забастовщиками, милиция, добрая часть которой имела родственников, друзей или знакомых среди пикетчиков, не рвалась в бой и не собиралась силой разгонять демонстрантов. И тогда неизвестно откуда понаехала братва: кто с кольями, а кто и с автоматами, и начались боевые действия. Причем, как ни странно, победили безоружные стачечники, изрядно покалечив заезжих штрейкбрехеров. А руководителей стачкома осудил областной суд Оренбурга. В деле имелись явные натяжки и несоответствия, ибо не стачкомовцы в результате явились инициаторами массовых беспорядков, а так и не выясненный некто, собравший по окрестностям уголовный элемент, вооруживший его и пославший на «разборку».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59