— Говорит Дуюн. Белочка. Это вы, Наталья Михайловна?
— Да, это я, простите... Мне пришлось выйти из дому. Я не успела вас предупредить...
— Чего там прощать! Просто хочу в.ас предупредить: за вашу жизнь я ответственности не несу...
НИЧЕГО НЕ СТРАШНО
— Ну чего ты маешься, чего ты маешься? — Зина, перезрелая тетка лет под пятьдесят, вышла на кухню, стыдливо запахивая халат. — Ну чего тебе по ночам не спится? Что ты тут сидишь, куришь, как паровоз? Иди ложись, а то мне без тебя страшно.
— Да-да, сейчас иду. — Склифосовский затянулся, обжигая пальцы. — Вот только докурю и...
— Ну ладно, я жду. — Зина зевнула и, развернув свое массивное тело на сто восемьдесят градусов, поплелась в спальню.
Раздавив бычок в пепельнице, Склифосовский тут же достал из пачки следующую сигарету и прикурил. Потом еще одну и еще, и так- до тех пор, пока небо за окном не начало бледнеть...
Так он не спал уже несколько ночей подряд. Просто не мог заснуть, не получалось. Как только закрывал глаза, сразу видел того, последнего, самого молодого милиционера. Шальная пуля попала ему в глаз и вылетела с обратной стороны, утащив за собой огромный кусок черепа. А он продолжал стоять, держа в руках автомат, и шептать что-то уже коченеющими губами.
Так и затих стоя, как памятник самому себе. Грохнулся только потом, когда Склифосовский распахнул дверь в спальню...
Зина даже сразу не узнала его, когда он ранним утром, еще почти ночью, тихонько постучался к ней в дом. Долго таращила заспанные глаза и только минуты через три раздраженно вздохнула:
— А-а, это ты... Что, опять на бутылку не хватает? Нет у меня денег, иди отсюда.
Но в дом все-таки впустила, не в силах противостоять истосковавшемуся по мужской ласке женскому естеству. Накормила жирным рассольником, налила стопочку и постелила в коридоре на раскладушке, строго погрозив пальцем, чтобы носа не смел совать в спальню. А сама пришлепала к нему минут через десять...
И чуть не вытолкала Склифосовского на улицу, потому что от страха и усталости у него ничего не получилось. Но пожалела. Только избила подушкой и убежала в спальню вся в слезах.
А он вздохнул облегченно, накрылся одеялом и закрыл глаза.
Вот тогда-то и увидел этого милиционера в первый раз. И просидел на раскладушке до самого утра.
Теперь он спал только днем, когда светило солнце. Спал тревожно, ворочаясь с боку на бок, вскрикивая время от времени.
А по ночам долго крутил с ней любовь в спальне, пока ее не прошибал седьмой пот, а когда она засыпала со счастливой улыбкой, тихонько выныривал из-под пухового одеяла, шлепал босиком на кухню и курил, курил, курил...
Два раза собирался пойти в милицию и попроситься обратно в тюрьму, один раз даже дошел до отделения. Но постоял немного на углу, вспомнил, как его избивали в «воронке», и решил подождать еще немного...
Проснулся он далеко за полдень, часа в два. Зина специально прибежала с работы, чтобы разбудить.
— Вставай, мое солнышко. Вставай, моя лапочка. Петушок пропел давно.
— А?.. Да-да, уже. — Склифосовский разлепил опухшие веки и потянулся. — Что на завтрак?
— Я тебе там пельмешек утречком налепила, сваришь себе сам, хорошо?
— А пива купила? — Он никак не мог попасть ногой в тапочек.
— Купила-купила, моя деточка. — Зина поцеловала его в щеку, густо измазав малиновой помадой. — А я поскакала, мне на работу пора.
— Ну давай-давай, скачи... моя рыбочка.
Постояв немного под ледяным душем, Склифосовский позавтракал пельменями и выпил пива. Потом долго курил, судорожно затягиваясь «Беломором» и пуская клубы дыма. Все время в рот летели крошки табака, и становилось горько.
— Ну все, хватит! — сказал он наконец. Но в полной тишине собственный голос показался ему каким-то хриплым, чужим.
Склифосовский откашлялся, прочистил горло и повторил снова:
— Ну все, хватит!
Теперь голос был свой, родной, но звучал глупо. Как-то наигранно, театрально, как в радиопьесе.
— Нет, лучше не так, — сказал он, чтобы проверить. — Лучше ничего не говорить.
Оглядевшись, как будто он впервые на этой кухне, Склифосовский решительно пошел в комнату. Долго искал там чистую бумагу и ручку. Но, кроме оберточной бумаги и огрызка карандаша для подводки бровей, ничего не нашел.
— Ладно, сойдет и это, — сказал Склифосовский резонно. Забавно, но, когда говоришь вслух в полном одиночестве, собственные слова кажутся очень значительными, очень умными, даже мудрыми словами.
Карандаш писал очень плохо, крошился, буквы получались неровными. Но Склифосовский старательно выводил слово за словом, стараясь сделать как можно меньше ошибок. Неловко как-то будет, если такое письмо — и с ошибками.
«Дорогая Зина, — написал он, — я очень прошу меня простить, но больше остоваться у тебя я не могу. Ты толька не подумай, што мне у тебя было плохо. Нет, это совсем ни так. Я когда пойду на эшафот буду думать толька про тебя и вспоминать толька тебя, твое доброе серце и ласковую душу. Желаю тебе найти хорошево мужика и нарожать детишек. Люблю тебя до последнево вздоха.
Твой Склифосовский!»
Внизу он еще пририсовал сердце, пробитое стрелой и обмотанное колючей проволокой. Получилось очень красиво. Даже слеза немножко прошибла.
— Ну вот, теперь все. — Он осмотрелся, пришпилил записку над зеркалом, чтобы Зина сразу нашла, и пошел искать штаны.
Но штаны Зинка, как назло, замочила, а других у него не было. Вынув их из мыльной воды, Склифосовский хотел сказать еще что-то, что-нибудь ироничное, с сарказмом. Подумал маленько и сказал:
— Е... твою мать...
Обыскав всю квартиру, он наконец нашел какие-то старые спортивки без резинки. Когда нырнул в них, спортивки надулись пузырем.
— Ладно, не на бал собираемся, — констатировал и подвязал их шнурком.
На улице шел дождь. Настоящий ливень с градом, прямо, что называется, в масть настроению. Люди бежали к ближайшим подворотням.
— Ух ты-ы! — Склифосовскому стало почему-то весело. — Ну атас...
Он выскочил из подъезда и, накинув пиджак на голову, тоже побежал. Но потом решил, что спешить, собственно, некуда, и медленно побрел прямо по лужам. Голову теперь не прятал, и редкие волосы через несколько секунд уже свисали мокрыми сосульками. Намокшие спортивки отяжелели и все время норовили соскользнуть с бедер.
А Склифосовский шел не торопясь, специально выбирая самые глубокие и широкие лужи, и шаркал по дну промокшими кедами, поднимая волну. Спиной чувствовал, что на него, как на сумасшедшего, из всех подворотен глядят десятки удивленных глаз. Поэтому хотелось сделать что-нибудь еще более странное, дикое, сумасшедшее Во весь голос почитать какое-нибудь стихотворение, например, или запеть красивую песню. Но стихов он не знал, а из песен помнил только блатные. Не подходили они для торжественного случая.
И оттого, что не было выхода эмоциям, они постепенно начали переполнять Склифосовского, заставляли прыгать, поднимать еще больше брызг. Он теперь не дышал, а хватал воздух легкими, как будто задыхался, и не шел, а как будто парил над тротуаром. Даже подумал — вот как странно, чего радоваться, не из тюрьмы ведь идет, а как раз наоборот.
А дождь все усиливался. Стрелял гром, и молнии пробегали по сизому небу. И это было хорошо.
Мимо пронеслась какая-то легковушка и окатила Склифосовского водой с ног до головы.
— Эх, е... твою мать! — засмеялся он, глядя, как машина затормозила на повороте и из нее выскочил кто-то, хлопнув раскрывшимся зонтиком. Натянув штаны и придерживая их руками, Склифосовский двинулся дальше, навстречу этому человеку.
Он узнал ее шагов через пять. И даже обрадовался, что это она. Наконец-то. И как раз в такой подходящий момент, когда ему совсем ничего не страшно. Совсем-совсем. Подошел к ней, заглянул в лицо и сказал, весело улыбаясь:
— Привет, Евгения.
Она стояла, переминаясь с ноги на ногу, чтобы не намочить дорогие туфли, и холодно смотрела на него. Вот забавно — отчего люди бывают такие злые?
— Пошли со мной, — сказала она холодно и полезла в сумочку.
— Нет, не пойду, — ответил Склифосовский и вдруг рассмеялся.
— — Пошли, я сказала! — Она попыталась схватить его за рукав.
Но Склифосовский вывернулся, вдруг схватил ее, поднял над землей и начал кружить, весело хохоча.
— Женька, дура ты, дура! Никуда я с тобой не пойду! — кричал он, продолжая кружиться. — Я теперь тебя не боюсь, как ты не понимаешь?! Я теперь грома не боюсь, грозы не боюсь, а тебя и подавно!
— Пусти, дурак! — кричала она, пытаясь вырваться и отчаянно колотя его кулачками по плечам. — Придурок, отпусти, убью!
— Что ж ты такая злая, Женька?! — продолжал смеяться Склифосовский. — Какие вы все глупые! И ты, и Юм твой! Я теперь понял, я теперь все понял!
— Гад, предатель! — Она никак не могла вынуть что-то из дамской сумочки. — Стукач...
— Ничего ты мне не сделаешь! Мне теперь никто ничего не сделает! — хохотал он и продолжал ее кружить, как маленькую девочку.
И гремел гром, и молнии салютом озаряли сизое небо.
А он даже ничего не почувствовал. Просто потерял равновесие и смешно шлепнулся прямо в лужу, увлекая за собой женщину.
— Пусти, скотина! — визжала Женя, но Склифосовский продолжал сжимать ее в своих объятиях несмотря на то, что она продолжала вгонять в него пулю за пулей. — Пусти, гад, пусти!
Когда она наконец выбралась из-под него, он все еще продолжал улыбаться.
— Дурак, сумасшедший! Идиот помешанный! — крикнула она, но не смогла, не решилась пнуть неподвижное тело ногой. Быстро схватила зонтик и бросилась бежать.
А из всех подворотен на нее, как на бешеную собаку, смотрели десятки удивленных глаз...
ЧЕРНЫЕ ЧАЙКИ НОЧИ
Женщина подошла к нему, особенно не скрываясь.
Но Тифон совсем не обратил на нее внимания. Он смотрел на море, где шумели волны, светился прибой и носились в ночи черные чайки! Как это хорошо. Как это прекрасно!
Крепко сжав монету в руке, Тйфон встал, поднял на женщину свои полные безразличия глаза и тихо сказал:
— Ну вот, Лидия, теперь моей возлюбленной будет не так грустно путешествовать по царству мертвых. Сам скифский царь будет сопровождать ее в этом путешествии.
Глаза Лидии были полны ненависти. Любой другой, будь он на месте Тифона, не выдержал бы этого испепеляющего взгляда. Но Тифон только улыбнулся и сказал:
— Сердце твое сейчас полно гнева, я знаю. Ты, наверное, хочешь меня убить. Но поверь мне, это не принесет тебе никакого облегчения. Я и так уже умер.
— Если бы мне выпала возможность убить тебя десять раз, — воскликнула она, — мне бы и этого показалось мало. Но я могу убить тебя только один раз и не упущу этой возможности.
Тифон даже не вскрикнул, когда она по самую рукоять вонзила нож в его грудь, пронзив заодно и прижатую к сердцу руку. Нож заскрежетал о маленькую монетку в один асе, оставив на ней зазубрину возле левого крыла орла.
Улыбка облегчения появилась на лице Тифона. Он шел к своей возлюбленной. Они оба были свободны...
ПРЕСТО
Бригада экспертов работала под незатихающим дождем, работала быстро и слаженно, не как обычно — вразвалочку, с ленцой. Всегда бы дождь лил после убийств...
Девять пуль. Шесть навылет, остальные застряли в тканях. Ранения, несовместимые с жизнью.
В луже нашли гильзы. Из какого вида оружия были произведены выстрелы — предстоит еще разобраться, тщательней осмотрев труп Склифосов-ского в морге. Может, отыщутся штранц-марки, стреляли-то в упор...
Дробышев «обрадовал» Наташу этой вестью сразу, как только ему самому доложили.
И первое, о чем она подумала, — бедный, жалкий Склифосовский. Ловля на живца — живца и убили. Пропустили, проморгали!..
— Да нет, на корейца вашего не похоже, — сомневался на другом конце провода Дмитрий Семенович. — Если, конечно, он не переоделся в женщину...
— Женщину?
— Да, нашлись свидетели, которые показали, что...
— Евгения?
— Рискованно утверждать, Клюева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48