Обязать А. Ф. Шварцвассера передавать папки № 4 и № 9 на хранение в спецсейф сразу же после окончания работы по надобности.
А. Неуманн ».
«Утверждаю: Эйнбунд ».
«Прошу А. Неуманна оказывать Шварцвассеру всяческую помощь в этом деле и прошу Неуманна поддерживать связь с МИДом, не предпринимая без согласования с ним никаких шагов.
Эйнбунд ».
«Вчера из Ревеля выехал бывший торговый атташе Германии в Эстонии О. В. Нолмар после скандала, подробности которого пока неизвестны».
(Хроника газеты «Ваба сына».)
27. Но операция еще не закончена
Когда в камеру вошел охранник и сказал, что Исаева требует Неуманн, и, чуть подмигнув, шепнул: «По всему – освобождают», – Никандров отвернулся к стене и натянул на голову серое, пропахшее карболкой одеяло.
– Сейчас, – сказал Исаев. – Через десять минут я буду готов, ладно?
– Хорошо. Я подожду.
Охранник снова подмигнул Исаеву и вышел из камеры.
– Леонид Иванович, нуте-ка, откройтесь. Мне надо вам сказать несколько слов.
– Слушаю.
– Литератор, милый, для меня вероятны три исхода: они меня отпустят, устроив какую-нибудь пакость, типа выстрела в спину; они меня будут уговаривать стать бякой; и, наконец, они меня выдергивают на очередной допрос. Но если мы возьмем за отправной пункт в наших рассуждениях первое предположение и если мы допустим, что я не дам себя легко укокошить, то в течение следующих семи дней вас отпустят…
– Думаете, я завидую вам?
– В вашей ситуации это было бы закономерно.
– Почему? – спросил Никандров и, откинув одеяло, сел на кровати. – Почему? Это подло и гадостно, но я вам завидую… Дерьмо я, Максим, дерьмо!
– Полно, Леонид Иванович… Я обстоятельств не оправдываю, но всегда принимаю их во внимание. Вас, видимо, спросят, считаете ли вы себя гражданином РСФСР или нет. Даже если вы захотите после освобождения уехать в Париж, не отрекайтесь от гражданства – тогда за вас можно будет драться.
– Я понимаю… Только не свидимся мы с вами больше – они меня отсюда живым не отпустят; они знают, что я всем скажу, что они здесь со мной…
– Кого это волнует? Тюрьма не санаторий. – Исаев усмехнулся и положил ладонь на острое колено Никандрова. – Ну, счастливо, Леонид Иванович. Даст бог – свидимся.
Они неловко обнялись и трижды расцеловались.
– Как на Пасху, – улыбнулся Исаев и постучал в тяжелую металлическую дверь.
Охранник снова подмигнул ему. Исаев вопросительно посмотрел на рослого рыжего парня. Тот сказал:
– Это все думают, что я нарочно, а у меня с детства веко дергается.
Только выйдя из кабинета Неуманна, который вручил ему постановление об освобождении, только после легкого обыска в проходной, где два охранника пошарили у него в карманах и даже не заставили снять ботинки, только увидав Лиду Боссэ, которая сидела в открытом таксомоторе, – Исаев рассмеялся, вспомнив этого рыжего подмаргивающего охранника с его доброй, виноватой улыбкой.
– Максим Максимович, вам идет, когда вы обросший, – сказала Боссэ, – придает мужественности.
– Учту.
– В тюрьме – страшно?
– Очень.
– Я боялась, вы скажете: «Нет».
– Это не очень рискованно, что вы меня встретили?
– Я считаю, что нельзя бояться судьбы. Ее надо искушать… И потом Роман просил… После тюрьмы все хотят спать. Вы – хотите?
– Лично мне после тюрьмы хочется двигаться.
– Подвигайтесь… У меня сегодня бенефис в «Апполо», там вас Роман встретит. По сладкому соскучились? От пирожного теперь не откажетесь?
– Воблы хочу.
– Воблы? Странно… Раньше арестантам давали воблу три раза в неделю… Я ведь в тюрьме воспитывалась… Мой отчим был попечителем забайкальских тюрем.
Исаев изумленно взглянул на женщину.
– Удивлены? Я его застрелила… Он велел наказать розгами человека, которого я любила, а тот человек после этого покончил с собой…
– Сколько помнится, фамилия попечителя была Виноградов?
– Надеюсь, вы здесь тоже не под отцовской фамилией?
– А покончил с собой Сережа Блинов, большевик, да?
– Да. Поэтому я с вами. Именно поэтому, – серьезно и тихо сказала Лида. – Я ведь и у Деникина для вас была.
Когда они вошли в номер, Лида вызвала полового и попросила:
– Пожалуйста, принесите воблы и водки. И если можно, – она взглянула на Исаева, – разварной картошки, икры и горячих калачей.
Когда половой, сломавшись в поклоне, пришаркивая левой ногой, побежал выполнять заказ, Лида спросила:
– Угадала?
Исаев молча улыбнулся ей, сразу же вспомнив Никандрова. Тот как-то сказал: «Максим, каждый человек – это верх чуда, и нет чудовищнее определения человеку – „простой“. Вы вкладываете в это свой смысл, но он утилитарен и обедняет вас же…»
Уснул он сразу же, как только голова коснулась подушки. Снился ему сон, будто к ним домой, в Москве, приехал доктор Тумаркин. Всеволод видел его словно наяву четко, в мелочах, каждую пушинку на голове, и прожилки на яйцеобразной лысине, и сильные, длинные пальцы, и добрые угольки глаз.
– Если бы вы не просили отца приехать, – говорил Тумаркин, – он бы прожил на две недели дольше. Из-за того, что он поднялся к вам на день рождения, язва дала прободение…
– Мне хотелось, чтобы папа отвлекся от болезни, – оправдывался Исаев, – я думал, что ему станет легче… Он так хотел увидеть большого мураша в лесу… Я нашел большого мураша и пустил его по столу, и папа так смеялся, до слез смеялся…
– Это он от боли плакал, – возразил Тумаркин.
– Да нет же! – взмолился Исаев. – Не говорите так, доктор! Он смеялся, он смеялся, я же знаю, как он смеется!
– Вы не знаете, как он плачет…
Потом Тумаркин исчез, и вместо него появилось лицо двоюродного дядьки Ильи.
– Знаешь, я вчера ходил с девочками на ярмарку, – сказал он, – там карусель большая… Как мы с Леной расстались, я могу видеть их только по воскресеньям. Раенька сделалась молчаливой, улыбается редко-редко… Маленькая, та ничего не понимает еще, только все просит: «Давай почалуемся»… Раенька смотрит настороженно и светится вся, когда я о Лене говорю хорошо и, как в прежние дни, «мамочкой» называю. Спрашивала раньше: «Вы скоро помиритесь, папсик?» А что мне ответить ей? А тут, на ярмарке, как мы подошли к карусели, она, верно, забыла все, глазенки загорелись, спрашивает меня: «Папсик, можно я на жирафа сяду?» Наташка – та еще не понимает, сидит на льве, гладит его ручками, шепчет: «Хороший лев, добрый; когда устанешь – скажи, я ножками пойду», а Раенька на жирафе сидит, страшно ей и совестно, видимо, что большая уже – двенадцать лет – и на карусели катается, а я на них гляжу, и сердце мне рвет, на куски рвет… Отчего все мы, Владимировы, так несчастливы в семьях?
…Проснулся Исаев в поту, с тяжелой головой, оттого что в самый последний миг он снова увидел седой пушок Тумаркина, который склонился над человеком, накрытым белой простыней, – сразу определил: отец…
За окном уже было темно – наступил весенний вечер, прозрачный, легкий, зыбкий, с плавно размытыми контурами шпилей и черепичных крыш.
Лида сидела возле стола и читала книгу, набросив на абажур полотенце, чтобы свет не падал на осунувшееся лицо Исаева.
– А вы во сне кричите, – сказала она, – и плачете даже… Бедненький… Я подожду вас в столовой, одевайтесь, пойдем в «Апполо» – надо успеть к десяти… Если к вам подсядет не Роман, а кто-то другой, он должен будет сказать: «Какая жалость, что я не могу пристроиться здесь: возле окна сильно дует, а у меня плохо с легкими».
Связником оказался молоденький паренек, видимо военный. По-русски он говорил с легким акцентом. Назвав пароль, он сказал:
– Меня зовут Юха. Нас с фами ждут…
– Ступайте, я вас догоню, – сказал Исаев, – вы хорошо проверялись?
– Што такое – проверялся?
– За вами не следили?
– За мной не надо следить, – улыбнулся Юха, – я из военной контрразведки.
– А зачем вы об этом говорите? Не следует так… Выходите, когда потушат свет.
Исаев дождался, когда запела Лида. Он ни разу не слышал ее и поразился сейчас той странной манере, которая и сделала ее столь популярной в Ревеле. Пела она – будто рассказывала, ходила по залу, присела и к его столику и, уперев подбородок в кулачок, долго смотрела на него в зыбком свете свечи, которую держала в левой руке. Потом она снова пошла на маленькую эстраду, закрыла глаза и – выдохнула, как простонала:
Прощания, прощания,
Прощенья не проси.
Нас нет. Лишь одни расставания
И горе на бедной Руси…
На конспиративной квартире Исаева ждали Роман и Карл. Исаев сразу же узнал в Карле Виктора Пипераля, работника разведки, с которым они в ЧК пришли одновременно. Исаев ринулся было с объятиями к Роману, но тот сидел возле окна, зажав руки между коленями; улыбнулся он Исаеву жалко и, как почудилось, извиняюще-отчужденно.
– Что? – спросил Исаев. – Что случилось?
Он спросил это шепотом: тревога передается разведчику сразу, скрыть ее нельзя, как ни старайся, а Роман ничего и не скрывал.
– Ничего, – ответил Карл, – как ты?
– Что случилось? – повторил Исаев.
Карл вопросительно посмотрел на Романа.
– Скажи ты, – попросил тот и закурил.
– Понимаешь, арестован Яков Шелехес… Оценщик Гохрана… Он – старший брат Романа…
– Ты – Федор Шелехес?!
– Да.
Карл ткнул пальцем в пакетик, обернутый парусиной:
– В этом Шелехес… Яков… хотел переслать бриллианты Маршану через Огюста, своего связника… Чудом перехватили.
Они долго сидели и молчали. Карл громко грыз леденцы, а Исаев и Роман курили, тяжело затягиваясь, и от этого лица их то и дело освещались красным, тревожным высветом.
– У тебя мятные? – спросил Исаев.
– Да, – ответил Карл.
– Врачи говорят, это плохо для сердца.
– У меня здоровое сердце.
– Когда-нибудь испортится, – пообещал Исаев. – Как ты думаешь, Роман, дома не могло быть ошибки?
– ЧК не ошибается, – ответил Роман.
Исаев поморщился:
– Зачем так рубишь? Ошибается, еще как ошибается, Якова могли подставить под удар.
– Яков не такой человек, чтобы сидеть в игре «за болвана».
– Тогда ты не имеешь права раскисать, – сказал Карл.
– Меня отправили сюда, чтобы сказать тебе правду, и просили именно тебя провести операцию с Маршаном. Отчего же ты киснешь?
– Наверное, потому, что все-таки Яков – его брат, – ответил Исаев. – У тебя нет братьев, Карл?
– У меня три брата и сводная сестра.
– А если бы подобное случилось с ними?
– Для меня сначала революция, а братья и сводная сестра – потом, – жестко ответил Карл.
– Я верю тебе, – сказал Роман. – Только знаешь, мы были все голодные, а Яша у нас был старшим – за отца… А когда совсем было голодно – мы шли к нему и он отдавал последнее. Понимаешь? А на праздники он сам делал гомулкес. Это клецки из слоеного творога. Стоял у плиты, с лысины пот утирал, песенку пел: «Ой-ой, майн Белс, майн штэйтэле Белс, майн хоймише Белс, во хоб их майн киндере йорен ферброхт…» После революции я сказал ему: «Яша, раньше ты мог делать все, что хотел, со своими бандитами, раньше был царь и буржуй. А теперь забудь свою банду». Он поклялся, что будет работать на честность и никаких дел с камушками. Я ему верил. А как же мне было не верить, когда наш братишка умирал от голодного туберкулеза и мы все скидывались с оклада по четверти, чтоб ему купить сала и яиц, а ведь Яша с одного камушка мог больше продуктов накупить, чем мы за свои деньги… А он ничего не послал, с нами вровень был, и нам это было дороже, чем если б он продолжал, как раньше, свою торговлю… Мы ему до конца поверили, когда у могилы Исая стояли…
Снова воцарилась долгая тишина. Она стала невыносимо тяжелой, и тогда Карл поднялся, подошел к Роману, положил ему руку на плечо и спросил:
– Чем я могу помочь? Я все сделаю. Только не надо так разрывать себе сердце. Твое сердце еще пригодится революции.
– Можно просить наших о помиловании, – сказал Исаев. – Это сделают – ради тебя, ради погибшего Исая, наконец.
– Я для него просить пощады не буду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
А. Неуманн ».
«Утверждаю: Эйнбунд ».
«Прошу А. Неуманна оказывать Шварцвассеру всяческую помощь в этом деле и прошу Неуманна поддерживать связь с МИДом, не предпринимая без согласования с ним никаких шагов.
Эйнбунд ».
«Вчера из Ревеля выехал бывший торговый атташе Германии в Эстонии О. В. Нолмар после скандала, подробности которого пока неизвестны».
(Хроника газеты «Ваба сына».)
27. Но операция еще не закончена
Когда в камеру вошел охранник и сказал, что Исаева требует Неуманн, и, чуть подмигнув, шепнул: «По всему – освобождают», – Никандров отвернулся к стене и натянул на голову серое, пропахшее карболкой одеяло.
– Сейчас, – сказал Исаев. – Через десять минут я буду готов, ладно?
– Хорошо. Я подожду.
Охранник снова подмигнул Исаеву и вышел из камеры.
– Леонид Иванович, нуте-ка, откройтесь. Мне надо вам сказать несколько слов.
– Слушаю.
– Литератор, милый, для меня вероятны три исхода: они меня отпустят, устроив какую-нибудь пакость, типа выстрела в спину; они меня будут уговаривать стать бякой; и, наконец, они меня выдергивают на очередной допрос. Но если мы возьмем за отправной пункт в наших рассуждениях первое предположение и если мы допустим, что я не дам себя легко укокошить, то в течение следующих семи дней вас отпустят…
– Думаете, я завидую вам?
– В вашей ситуации это было бы закономерно.
– Почему? – спросил Никандров и, откинув одеяло, сел на кровати. – Почему? Это подло и гадостно, но я вам завидую… Дерьмо я, Максим, дерьмо!
– Полно, Леонид Иванович… Я обстоятельств не оправдываю, но всегда принимаю их во внимание. Вас, видимо, спросят, считаете ли вы себя гражданином РСФСР или нет. Даже если вы захотите после освобождения уехать в Париж, не отрекайтесь от гражданства – тогда за вас можно будет драться.
– Я понимаю… Только не свидимся мы с вами больше – они меня отсюда живым не отпустят; они знают, что я всем скажу, что они здесь со мной…
– Кого это волнует? Тюрьма не санаторий. – Исаев усмехнулся и положил ладонь на острое колено Никандрова. – Ну, счастливо, Леонид Иванович. Даст бог – свидимся.
Они неловко обнялись и трижды расцеловались.
– Как на Пасху, – улыбнулся Исаев и постучал в тяжелую металлическую дверь.
Охранник снова подмигнул ему. Исаев вопросительно посмотрел на рослого рыжего парня. Тот сказал:
– Это все думают, что я нарочно, а у меня с детства веко дергается.
Только выйдя из кабинета Неуманна, который вручил ему постановление об освобождении, только после легкого обыска в проходной, где два охранника пошарили у него в карманах и даже не заставили снять ботинки, только увидав Лиду Боссэ, которая сидела в открытом таксомоторе, – Исаев рассмеялся, вспомнив этого рыжего подмаргивающего охранника с его доброй, виноватой улыбкой.
– Максим Максимович, вам идет, когда вы обросший, – сказала Боссэ, – придает мужественности.
– Учту.
– В тюрьме – страшно?
– Очень.
– Я боялась, вы скажете: «Нет».
– Это не очень рискованно, что вы меня встретили?
– Я считаю, что нельзя бояться судьбы. Ее надо искушать… И потом Роман просил… После тюрьмы все хотят спать. Вы – хотите?
– Лично мне после тюрьмы хочется двигаться.
– Подвигайтесь… У меня сегодня бенефис в «Апполо», там вас Роман встретит. По сладкому соскучились? От пирожного теперь не откажетесь?
– Воблы хочу.
– Воблы? Странно… Раньше арестантам давали воблу три раза в неделю… Я ведь в тюрьме воспитывалась… Мой отчим был попечителем забайкальских тюрем.
Исаев изумленно взглянул на женщину.
– Удивлены? Я его застрелила… Он велел наказать розгами человека, которого я любила, а тот человек после этого покончил с собой…
– Сколько помнится, фамилия попечителя была Виноградов?
– Надеюсь, вы здесь тоже не под отцовской фамилией?
– А покончил с собой Сережа Блинов, большевик, да?
– Да. Поэтому я с вами. Именно поэтому, – серьезно и тихо сказала Лида. – Я ведь и у Деникина для вас была.
Когда они вошли в номер, Лида вызвала полового и попросила:
– Пожалуйста, принесите воблы и водки. И если можно, – она взглянула на Исаева, – разварной картошки, икры и горячих калачей.
Когда половой, сломавшись в поклоне, пришаркивая левой ногой, побежал выполнять заказ, Лида спросила:
– Угадала?
Исаев молча улыбнулся ей, сразу же вспомнив Никандрова. Тот как-то сказал: «Максим, каждый человек – это верх чуда, и нет чудовищнее определения человеку – „простой“. Вы вкладываете в это свой смысл, но он утилитарен и обедняет вас же…»
Уснул он сразу же, как только голова коснулась подушки. Снился ему сон, будто к ним домой, в Москве, приехал доктор Тумаркин. Всеволод видел его словно наяву четко, в мелочах, каждую пушинку на голове, и прожилки на яйцеобразной лысине, и сильные, длинные пальцы, и добрые угольки глаз.
– Если бы вы не просили отца приехать, – говорил Тумаркин, – он бы прожил на две недели дольше. Из-за того, что он поднялся к вам на день рождения, язва дала прободение…
– Мне хотелось, чтобы папа отвлекся от болезни, – оправдывался Исаев, – я думал, что ему станет легче… Он так хотел увидеть большого мураша в лесу… Я нашел большого мураша и пустил его по столу, и папа так смеялся, до слез смеялся…
– Это он от боли плакал, – возразил Тумаркин.
– Да нет же! – взмолился Исаев. – Не говорите так, доктор! Он смеялся, он смеялся, я же знаю, как он смеется!
– Вы не знаете, как он плачет…
Потом Тумаркин исчез, и вместо него появилось лицо двоюродного дядьки Ильи.
– Знаешь, я вчера ходил с девочками на ярмарку, – сказал он, – там карусель большая… Как мы с Леной расстались, я могу видеть их только по воскресеньям. Раенька сделалась молчаливой, улыбается редко-редко… Маленькая, та ничего не понимает еще, только все просит: «Давай почалуемся»… Раенька смотрит настороженно и светится вся, когда я о Лене говорю хорошо и, как в прежние дни, «мамочкой» называю. Спрашивала раньше: «Вы скоро помиритесь, папсик?» А что мне ответить ей? А тут, на ярмарке, как мы подошли к карусели, она, верно, забыла все, глазенки загорелись, спрашивает меня: «Папсик, можно я на жирафа сяду?» Наташка – та еще не понимает, сидит на льве, гладит его ручками, шепчет: «Хороший лев, добрый; когда устанешь – скажи, я ножками пойду», а Раенька на жирафе сидит, страшно ей и совестно, видимо, что большая уже – двенадцать лет – и на карусели катается, а я на них гляжу, и сердце мне рвет, на куски рвет… Отчего все мы, Владимировы, так несчастливы в семьях?
…Проснулся Исаев в поту, с тяжелой головой, оттого что в самый последний миг он снова увидел седой пушок Тумаркина, который склонился над человеком, накрытым белой простыней, – сразу определил: отец…
За окном уже было темно – наступил весенний вечер, прозрачный, легкий, зыбкий, с плавно размытыми контурами шпилей и черепичных крыш.
Лида сидела возле стола и читала книгу, набросив на абажур полотенце, чтобы свет не падал на осунувшееся лицо Исаева.
– А вы во сне кричите, – сказала она, – и плачете даже… Бедненький… Я подожду вас в столовой, одевайтесь, пойдем в «Апполо» – надо успеть к десяти… Если к вам подсядет не Роман, а кто-то другой, он должен будет сказать: «Какая жалость, что я не могу пристроиться здесь: возле окна сильно дует, а у меня плохо с легкими».
Связником оказался молоденький паренек, видимо военный. По-русски он говорил с легким акцентом. Назвав пароль, он сказал:
– Меня зовут Юха. Нас с фами ждут…
– Ступайте, я вас догоню, – сказал Исаев, – вы хорошо проверялись?
– Што такое – проверялся?
– За вами не следили?
– За мной не надо следить, – улыбнулся Юха, – я из военной контрразведки.
– А зачем вы об этом говорите? Не следует так… Выходите, когда потушат свет.
Исаев дождался, когда запела Лида. Он ни разу не слышал ее и поразился сейчас той странной манере, которая и сделала ее столь популярной в Ревеле. Пела она – будто рассказывала, ходила по залу, присела и к его столику и, уперев подбородок в кулачок, долго смотрела на него в зыбком свете свечи, которую держала в левой руке. Потом она снова пошла на маленькую эстраду, закрыла глаза и – выдохнула, как простонала:
Прощания, прощания,
Прощенья не проси.
Нас нет. Лишь одни расставания
И горе на бедной Руси…
На конспиративной квартире Исаева ждали Роман и Карл. Исаев сразу же узнал в Карле Виктора Пипераля, работника разведки, с которым они в ЧК пришли одновременно. Исаев ринулся было с объятиями к Роману, но тот сидел возле окна, зажав руки между коленями; улыбнулся он Исаеву жалко и, как почудилось, извиняюще-отчужденно.
– Что? – спросил Исаев. – Что случилось?
Он спросил это шепотом: тревога передается разведчику сразу, скрыть ее нельзя, как ни старайся, а Роман ничего и не скрывал.
– Ничего, – ответил Карл, – как ты?
– Что случилось? – повторил Исаев.
Карл вопросительно посмотрел на Романа.
– Скажи ты, – попросил тот и закурил.
– Понимаешь, арестован Яков Шелехес… Оценщик Гохрана… Он – старший брат Романа…
– Ты – Федор Шелехес?!
– Да.
Карл ткнул пальцем в пакетик, обернутый парусиной:
– В этом Шелехес… Яков… хотел переслать бриллианты Маршану через Огюста, своего связника… Чудом перехватили.
Они долго сидели и молчали. Карл громко грыз леденцы, а Исаев и Роман курили, тяжело затягиваясь, и от этого лица их то и дело освещались красным, тревожным высветом.
– У тебя мятные? – спросил Исаев.
– Да, – ответил Карл.
– Врачи говорят, это плохо для сердца.
– У меня здоровое сердце.
– Когда-нибудь испортится, – пообещал Исаев. – Как ты думаешь, Роман, дома не могло быть ошибки?
– ЧК не ошибается, – ответил Роман.
Исаев поморщился:
– Зачем так рубишь? Ошибается, еще как ошибается, Якова могли подставить под удар.
– Яков не такой человек, чтобы сидеть в игре «за болвана».
– Тогда ты не имеешь права раскисать, – сказал Карл.
– Меня отправили сюда, чтобы сказать тебе правду, и просили именно тебя провести операцию с Маршаном. Отчего же ты киснешь?
– Наверное, потому, что все-таки Яков – его брат, – ответил Исаев. – У тебя нет братьев, Карл?
– У меня три брата и сводная сестра.
– А если бы подобное случилось с ними?
– Для меня сначала революция, а братья и сводная сестра – потом, – жестко ответил Карл.
– Я верю тебе, – сказал Роман. – Только знаешь, мы были все голодные, а Яша у нас был старшим – за отца… А когда совсем было голодно – мы шли к нему и он отдавал последнее. Понимаешь? А на праздники он сам делал гомулкес. Это клецки из слоеного творога. Стоял у плиты, с лысины пот утирал, песенку пел: «Ой-ой, майн Белс, майн штэйтэле Белс, майн хоймише Белс, во хоб их майн киндере йорен ферброхт…» После революции я сказал ему: «Яша, раньше ты мог делать все, что хотел, со своими бандитами, раньше был царь и буржуй. А теперь забудь свою банду». Он поклялся, что будет работать на честность и никаких дел с камушками. Я ему верил. А как же мне было не верить, когда наш братишка умирал от голодного туберкулеза и мы все скидывались с оклада по четверти, чтоб ему купить сала и яиц, а ведь Яша с одного камушка мог больше продуктов накупить, чем мы за свои деньги… А он ничего не послал, с нами вровень был, и нам это было дороже, чем если б он продолжал, как раньше, свою торговлю… Мы ему до конца поверили, когда у могилы Исая стояли…
Снова воцарилась долгая тишина. Она стала невыносимо тяжелой, и тогда Карл поднялся, подошел к Роману, положил ему руку на плечо и спросил:
– Чем я могу помочь? Я все сделаю. Только не надо так разрывать себе сердце. Твое сердце еще пригодится революции.
– Можно просить наших о помиловании, – сказал Исаев. – Это сделают – ради тебя, ради погибшего Исая, наконец.
– Я для него просить пощады не буду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47