У Поцци была дочь Эвелина, блондинка в отличие от своего брата-брюнета.
Почему же Андре, страстно любивший море и корабли, как и прежде, боялся этих воскресных дней?
В порту встречались около десяти — Поцци всем семейством ходили к мессе. Матросом служил старый рыбак, а Бар более или менее ловко помогал при маневрах.
Пока поднимали паруса и выходили из порта, дети и женщины оставались в кокпите.
Дальше острова Святой Маргариты заплывали редко; там бросали якорь, и мужчины принимались рыбачить. Г-жа Поцци, белокожая выцветшая блондинка, меланхолично улыбалась.
— Не заняться ли нам обедом, Жозе?
— Иду, Лора.
Через несколько недель они уже перешли на «ты». Мужчины тоже. Без видимых причин Андре не любил их, как не любил и Матиаса. В лицее он избегал его, а вот Матиас, напротив, на каждой перемене старался встретиться с ним.
Прежде чем сесть за стол в душной каюте, они купались, потом поднимались на борт по тиковому трапу, прикрепленному к релингам.
Позже обязательно следовало:
— Партейку в бридж?
— Можно нам взять шлюпку, папа?
— При условии, что не заплывете далеко.
Гребли по очереди. Эвелина, которая была младше брата, дулась из-за каждого пустяка или требовала вернуться. Мимо проносились катера, и шлюпка, словно пробка, подпрыгивала в кильватерных струях.
— Ты решил задачу по математике?
— Да. Ничего трудного.
— А мне отец сделал. Полчаса мучился. Молодчина!
— Кто?
— Мой отец. Они приятели с директором. Вместе ходили в школу в Тулоне. Только не рассказывай никому.
— Почему?
— Еще подумают, что мне дают поблажку.
Однажды вдоль порыжелого берега Эстереля они дошли до Сен-Тропеза.
Два других раза отдавали якорь в порту Вильфранша возле военных американских кораблей и ужинали в ресторане.
Его мать искрилась задором, говорила больше всех. Они пикировались с Леонаром Поцци и, случалось, смеялись, тогда как другие терялись в догадках.
Теперь он задумывался над словами матери, сказанными еще до знакомства с Поцци, и, кажется, находил объяснение смущению, которое всегда испытывал в их присутствии.
Зимой играли в бридж то у одних, то у других, и Андре досадовал, что под предлогом дружбы родителей детям приходится проводить вместе все воскресенья.
— Можно послушать пластинки? — спрашивал Матиас.
— Нет.
— Боишься, что разобью?
— Это мои вещи, и трогать их никому нельзя.
Андре не лгал. Ему не понравилось бы, если кто-нибудь, даже отец, брал его пластинки. Он никому не давал своих книг, а все деньги, что получал на воскресенья, дни рождения или Рождество, тратил на пластинки и книги, которые долго выбирал.
Несмотря на кажущуюся беспорядочность, он был до маниакальности бережливым — ни смятой страницы в книге, ни испачканной или порванной обложки. И прежде чем поставить пластинку на диск, он протирал ее специальной щеточкой. И снова лето, а потом зима, зима, когда на вилле чаще всего принимали друзей; гости оставались допоздна и танцевали в гостиной.
Не той ли зимой число друзей стало сокращаться? Их становилось все меньше, несмотря на телефонные звонки матери.
Поцци всегда приходили первыми, а уходили последними. Андре отправляли спать, и он засыпал под шум и гам, неоднократно рискуя быть внезапно разбуженным.
Однажды ночью дверь отворилась. Вырванный из сна, он с криком вскочил с постели.
— Кто здесь?
И женский голос — он его не узнал — смущенно прошептал:
— Ох, простите! Я ошиблась.
Дама, видимо, приняла его комнату за ванную. Однако и на первом этаже был туалет для гостей.
Как-то в воскресенье, перед Рождеством, он удивился:
— Поцци не придут?
— Госпожа Поцци в Париже.
Не пошли и они к ним в следующее воскресенье, а в лицее Матиас избегал его, не заговаривал с ним и даже не здоровался.
Андре не пытался понять. Это выходило за границы его личной жизни. Он радовался, что отныне воскресенья снова принадлежат ему самому.
А потом Матиас перестал посещать лицей. Несколько дней спустя Андре спросил у своего одноклассника Франсуа, сына мясника с площади Гамбетты:
— Он что, болен?
— Нет. Теперь он с матерью и сестрой живет в Париже.
— А отец?
— Ты разве не знаешь, что его мать потребовала развода?
Больше они не встречались, и эти годы он прожил вполне безобидно.
Он начал жить своей собственной жизнью, непохожей на жизнь родителей.
Он помнил громкие, особенно у матери, голоса, доносившиеся из спальни, но тогда не обращал на это внимания, считая вполне естественным, что родители спорят.
Теперь он снова видел лицо Поцци, которого изредка встречал на Круазетт, — маленькие черные, словно нарисованные тушью усики, ярко-красные губы. Именно это больше всего и поражало; он даже задавался вопросом, уж не красится ли тот. Но особенно его злило радостное высокомерие в глазах Поцци.
Он видел также на стенах города огромные портреты певца Жана Ниваля; у того были такие же усики, такие же черные волосы, та же радость в глазах.
И еще он видел свою мать: уверенная, в себе, она выходила из выкрашенного желтым дома на улице Вольтера и, чуть дальше, садилась в машину.
Он не сомневался, что, машинально взглянув в зеркальце заднего обзора, она нахмурилась. Она видела его. Может быть, узнала и Франсину.
Но видел ли он ее — вот чего она не знала, вот о чем спрашивала себя с тех пор.
Не потому ли она провоцировала его, закладывая основы своей защиты?
Защищаясь, она нападала. Неуклюже набрасывалась на отца, поминая в своих нападках даже его крестьянское происхождение.
И ей удалось смутить душу сына. Сможет ли он теперь смотреть на отца так же, как два дня назад?
Она исказила его образ, и если в том, что она говорила Андре, была правда, эта правда тоже была искажена.
В доме их было трое, с Ноэми, которая почти никогда не выходила из кухни, — четверо. И перед каждым длинный день, который предстоит прослоняться по дому, протомиться по углам, стараясь не встречаться друг с другом.
Голод заставил Андре встать. Он открыл ставни: высоко в голубом небе светило солнце, мистраль раскачивал ветви деревьев.
Отец, в фиолетовом халате, словно совершая моцион, расхаживал по главное аллее и, увидев сына на балконе, крикнул:
— Как спалось?
— Прекрасно.
— Мама уже встала?
— Я еще не выходил из комнаты.
— Вечером хорошо поработал?
— Так себе.
Комната его находилась в юго-восточной части дома и освещалась с двух сторон, а балкон выходил в сад в пандан со спальней родителей, расположенной в юго-западном углу здания. Комнаты разделялись будуаром и гостевой. Ванные выходили на север, как и вторая комната для гостей, которой никогда не пользовались, и ее заняла Ноэми вместо маленькой комнатки на задворках.
Растрепанный, он спустился вниз, открыл холодильник, налил стакан молока.
— Ветчины больше нет?
— Есть, но она мне нужна для омлета на вечер.
— Ну, кусочек, Ноэми!
— Может, вам яйца сварить?
— Нет, уже поздно.
— Ладно, но только один кусочек.
Он взял ветчину руками, съел без хлеба.
— А что на обед?
— Холодные лангусты.
Наверху заходили. Встала мать. Ему не хотелось встречаться с ней, и он на цыпочках вернулся к себе.
Здесь у него тоже был проигрыватель и пластинки, но он сбегал на чердак за Моцартом, которого слушал накануне целый вечер.
Его ванная находилась в другом конце коридора, как раз напротив. Он открыл настежь обе двери и вскоре уже лежал в ванне, расслабив свое большое тело, не выражая ни радости, ни печали.
Начиналось воскресенье.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1
Шел дождь. Не яростный и короткий или шквальный, а настоящий тропический ливень, который обрушивается на Лазурный берег два-три раза в год, забивая водостоки, заливая подвалы, превращая дороги в реки.
На равнине Био мопед с трудом двигался сквозь толщу воды, а машины с огромными желтыми фарами-усами ползли как черепахи.
В черном непромокаемом плаще, в резиновых сапогах, но с непокрытой головой, с прилипшими ко лбу волосами-Андре никогда не носил шапку, — он ждал, застыв, словно промокшая птица на телеграфном проводе. Когда Франсина с толпой парней и девушек вышла из лицея, она не удержалась от смеха.
— Какой ты мокрый, Андре! Что же ты не укрылся от дождя?
Поверх юбки и кофты на ней был прозрачный плащ, на голове такой же прозрачный капюшон.
Не встретив ответной веселости, она удивилась, потом встревожилась.
— Что с тобой? Сердишься?
— Нет.
— Давно ждешь?
— Несколько минут.
— Ты на мопеде?
— Да. Я поставил его в гараж.
В голосе его не чувствовалось радости.
— Пойдем в наш бар?
— Нет. Мне надо поговорить с тобой. Пойдем лучше в кафе, где нас никто не услышит.
Он повел ее на площадь Массены, выбрал столик на террасе под оранжевым тентом, провисшим под тяжестью скопившейся воды.
— Хочешь остаться здесь?
— Так ведь не холодно.
— Но ты весь мокрый.
— Не впервой.
На террасе они были не одни. За соседним с голиком сидела пара белокурых скандинавов, явно совершающих свадебное путешествие: все на них, от шляп до обуви, было новенькое.
Другие посетители, в большинстве люди пожилые, выходили из автобуса с бельгийским номерным знаком. Они много лет ждали пенсии, чтобы приехать на Лазурный берег, а через час-другой их снова посадят в автобус и отвезут в Монте-Карло под столь же яростный нескончаемый дождь.
— Что будешь пить?
— А ты?
— Фруктовый сок.
— Не коктейль?
— Здесь его не делают.
Официант быстро, не глядя, обслужил их, вытирая на ходу столики мокрым полотенцем.
— Что-нибудь случилось, Андре? Ты не такой как всегда. Она уже говорила «как всегда», хотя виделись они всего лишь в пятый раз, считая два семейных обеда.
— Скажи честно, — голос его звучал неприветливо, твой отец звонил моему?
— Не знаю. А почему он должен звонить? Их мысли были далеко друг от друга. Она не понимала его.
— Ты хорошо знаешь, что я хочу сказать.
— Ах вот ты о чем! Разумеется, мой отец ничего не сказал и говорить об этом не собирается.
— Не уверен.
— Почему?
— Мой отец знает.
— Что знает?
— Что мне все известно о матери.
— И ты считаешь, что мои родители…
— А кто же еще?
— Так-то ты им доверяешь!
— Я больше никому не доверяю — ни твоим родителям, ни своим.
— А мне?
— Именно об этом я и думаю.
Он не лгал. Глядя на нее, он пытался представить, какой она будет в сорок лет. На какую из двух матерей станет похожа? А может быть, на Наташу?
Вид у него был усталый, взгляд измученный, но жесткий.
— Не могу поверить, чтобы мой отец позвонил твоему и рассказал, что мы видели твою мать выходящей из дома на улице Вольтера.
Глаза Франсины вдруг потускнели, и она нервно разорвала картонный кружок-подставку под пивные кружки.
— Я не узнаю тебя, Андре.
— Прости.
— Что же все-таки произошло?
— Теперь я ничего не знаю. Они словно сговорились и ни на минуту не оставляют меня в покое. Я уже дошел до того, что начинаю бояться экзаменов.
— Что они говорят?
— Трудно объяснить. Иногда это что-то неопределенное: мелкие, на первый взгляд безобидные замечания. Иногда настоящие обвинения — либо против самих себя, либо друг против друга. В субботу мать поджидала меня в саду, и мне пришлось выслушать все, что она думает об отце. Удручающий портрет!
— Она была пьяна?
— Откуда ты знаешь? Она не ответила.
— Да, репутация у нее порочная. Нет, в тот день она не пила.
— В чем же она упрекает твоего отца?
— Она делает это так, что я становлюсь сам не свой. Во всем и ни в чем.
— Он изменяет ей?
— Нет, этого она не говорила. А что, он изменял?
— Не знаю, Андре.
— Ты что-нибудь слышала?
— Нет, клянусь. Я просто пытаюсь понять.
— Никогда еще у меня не было такого мрачного воскресенья. За обедом они не обменялись ни словом, обращаясь лишь ко мне или Ноэми. Я чувствовал, что они, каждый по-своему, наблюдают за мной. Они видели во мне судью, чей приговор пытались угадать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Почему же Андре, страстно любивший море и корабли, как и прежде, боялся этих воскресных дней?
В порту встречались около десяти — Поцци всем семейством ходили к мессе. Матросом служил старый рыбак, а Бар более или менее ловко помогал при маневрах.
Пока поднимали паруса и выходили из порта, дети и женщины оставались в кокпите.
Дальше острова Святой Маргариты заплывали редко; там бросали якорь, и мужчины принимались рыбачить. Г-жа Поцци, белокожая выцветшая блондинка, меланхолично улыбалась.
— Не заняться ли нам обедом, Жозе?
— Иду, Лора.
Через несколько недель они уже перешли на «ты». Мужчины тоже. Без видимых причин Андре не любил их, как не любил и Матиаса. В лицее он избегал его, а вот Матиас, напротив, на каждой перемене старался встретиться с ним.
Прежде чем сесть за стол в душной каюте, они купались, потом поднимались на борт по тиковому трапу, прикрепленному к релингам.
Позже обязательно следовало:
— Партейку в бридж?
— Можно нам взять шлюпку, папа?
— При условии, что не заплывете далеко.
Гребли по очереди. Эвелина, которая была младше брата, дулась из-за каждого пустяка или требовала вернуться. Мимо проносились катера, и шлюпка, словно пробка, подпрыгивала в кильватерных струях.
— Ты решил задачу по математике?
— Да. Ничего трудного.
— А мне отец сделал. Полчаса мучился. Молодчина!
— Кто?
— Мой отец. Они приятели с директором. Вместе ходили в школу в Тулоне. Только не рассказывай никому.
— Почему?
— Еще подумают, что мне дают поблажку.
Однажды вдоль порыжелого берега Эстереля они дошли до Сен-Тропеза.
Два других раза отдавали якорь в порту Вильфранша возле военных американских кораблей и ужинали в ресторане.
Его мать искрилась задором, говорила больше всех. Они пикировались с Леонаром Поцци и, случалось, смеялись, тогда как другие терялись в догадках.
Теперь он задумывался над словами матери, сказанными еще до знакомства с Поцци, и, кажется, находил объяснение смущению, которое всегда испытывал в их присутствии.
Зимой играли в бридж то у одних, то у других, и Андре досадовал, что под предлогом дружбы родителей детям приходится проводить вместе все воскресенья.
— Можно послушать пластинки? — спрашивал Матиас.
— Нет.
— Боишься, что разобью?
— Это мои вещи, и трогать их никому нельзя.
Андре не лгал. Ему не понравилось бы, если кто-нибудь, даже отец, брал его пластинки. Он никому не давал своих книг, а все деньги, что получал на воскресенья, дни рождения или Рождество, тратил на пластинки и книги, которые долго выбирал.
Несмотря на кажущуюся беспорядочность, он был до маниакальности бережливым — ни смятой страницы в книге, ни испачканной или порванной обложки. И прежде чем поставить пластинку на диск, он протирал ее специальной щеточкой. И снова лето, а потом зима, зима, когда на вилле чаще всего принимали друзей; гости оставались допоздна и танцевали в гостиной.
Не той ли зимой число друзей стало сокращаться? Их становилось все меньше, несмотря на телефонные звонки матери.
Поцци всегда приходили первыми, а уходили последними. Андре отправляли спать, и он засыпал под шум и гам, неоднократно рискуя быть внезапно разбуженным.
Однажды ночью дверь отворилась. Вырванный из сна, он с криком вскочил с постели.
— Кто здесь?
И женский голос — он его не узнал — смущенно прошептал:
— Ох, простите! Я ошиблась.
Дама, видимо, приняла его комнату за ванную. Однако и на первом этаже был туалет для гостей.
Как-то в воскресенье, перед Рождеством, он удивился:
— Поцци не придут?
— Госпожа Поцци в Париже.
Не пошли и они к ним в следующее воскресенье, а в лицее Матиас избегал его, не заговаривал с ним и даже не здоровался.
Андре не пытался понять. Это выходило за границы его личной жизни. Он радовался, что отныне воскресенья снова принадлежат ему самому.
А потом Матиас перестал посещать лицей. Несколько дней спустя Андре спросил у своего одноклассника Франсуа, сына мясника с площади Гамбетты:
— Он что, болен?
— Нет. Теперь он с матерью и сестрой живет в Париже.
— А отец?
— Ты разве не знаешь, что его мать потребовала развода?
Больше они не встречались, и эти годы он прожил вполне безобидно.
Он начал жить своей собственной жизнью, непохожей на жизнь родителей.
Он помнил громкие, особенно у матери, голоса, доносившиеся из спальни, но тогда не обращал на это внимания, считая вполне естественным, что родители спорят.
Теперь он снова видел лицо Поцци, которого изредка встречал на Круазетт, — маленькие черные, словно нарисованные тушью усики, ярко-красные губы. Именно это больше всего и поражало; он даже задавался вопросом, уж не красится ли тот. Но особенно его злило радостное высокомерие в глазах Поцци.
Он видел также на стенах города огромные портреты певца Жана Ниваля; у того были такие же усики, такие же черные волосы, та же радость в глазах.
И еще он видел свою мать: уверенная, в себе, она выходила из выкрашенного желтым дома на улице Вольтера и, чуть дальше, садилась в машину.
Он не сомневался, что, машинально взглянув в зеркальце заднего обзора, она нахмурилась. Она видела его. Может быть, узнала и Франсину.
Но видел ли он ее — вот чего она не знала, вот о чем спрашивала себя с тех пор.
Не потому ли она провоцировала его, закладывая основы своей защиты?
Защищаясь, она нападала. Неуклюже набрасывалась на отца, поминая в своих нападках даже его крестьянское происхождение.
И ей удалось смутить душу сына. Сможет ли он теперь смотреть на отца так же, как два дня назад?
Она исказила его образ, и если в том, что она говорила Андре, была правда, эта правда тоже была искажена.
В доме их было трое, с Ноэми, которая почти никогда не выходила из кухни, — четверо. И перед каждым длинный день, который предстоит прослоняться по дому, протомиться по углам, стараясь не встречаться друг с другом.
Голод заставил Андре встать. Он открыл ставни: высоко в голубом небе светило солнце, мистраль раскачивал ветви деревьев.
Отец, в фиолетовом халате, словно совершая моцион, расхаживал по главное аллее и, увидев сына на балконе, крикнул:
— Как спалось?
— Прекрасно.
— Мама уже встала?
— Я еще не выходил из комнаты.
— Вечером хорошо поработал?
— Так себе.
Комната его находилась в юго-восточной части дома и освещалась с двух сторон, а балкон выходил в сад в пандан со спальней родителей, расположенной в юго-западном углу здания. Комнаты разделялись будуаром и гостевой. Ванные выходили на север, как и вторая комната для гостей, которой никогда не пользовались, и ее заняла Ноэми вместо маленькой комнатки на задворках.
Растрепанный, он спустился вниз, открыл холодильник, налил стакан молока.
— Ветчины больше нет?
— Есть, но она мне нужна для омлета на вечер.
— Ну, кусочек, Ноэми!
— Может, вам яйца сварить?
— Нет, уже поздно.
— Ладно, но только один кусочек.
Он взял ветчину руками, съел без хлеба.
— А что на обед?
— Холодные лангусты.
Наверху заходили. Встала мать. Ему не хотелось встречаться с ней, и он на цыпочках вернулся к себе.
Здесь у него тоже был проигрыватель и пластинки, но он сбегал на чердак за Моцартом, которого слушал накануне целый вечер.
Его ванная находилась в другом конце коридора, как раз напротив. Он открыл настежь обе двери и вскоре уже лежал в ванне, расслабив свое большое тело, не выражая ни радости, ни печали.
Начиналось воскресенье.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1
Шел дождь. Не яростный и короткий или шквальный, а настоящий тропический ливень, который обрушивается на Лазурный берег два-три раза в год, забивая водостоки, заливая подвалы, превращая дороги в реки.
На равнине Био мопед с трудом двигался сквозь толщу воды, а машины с огромными желтыми фарами-усами ползли как черепахи.
В черном непромокаемом плаще, в резиновых сапогах, но с непокрытой головой, с прилипшими ко лбу волосами-Андре никогда не носил шапку, — он ждал, застыв, словно промокшая птица на телеграфном проводе. Когда Франсина с толпой парней и девушек вышла из лицея, она не удержалась от смеха.
— Какой ты мокрый, Андре! Что же ты не укрылся от дождя?
Поверх юбки и кофты на ней был прозрачный плащ, на голове такой же прозрачный капюшон.
Не встретив ответной веселости, она удивилась, потом встревожилась.
— Что с тобой? Сердишься?
— Нет.
— Давно ждешь?
— Несколько минут.
— Ты на мопеде?
— Да. Я поставил его в гараж.
В голосе его не чувствовалось радости.
— Пойдем в наш бар?
— Нет. Мне надо поговорить с тобой. Пойдем лучше в кафе, где нас никто не услышит.
Он повел ее на площадь Массены, выбрал столик на террасе под оранжевым тентом, провисшим под тяжестью скопившейся воды.
— Хочешь остаться здесь?
— Так ведь не холодно.
— Но ты весь мокрый.
— Не впервой.
На террасе они были не одни. За соседним с голиком сидела пара белокурых скандинавов, явно совершающих свадебное путешествие: все на них, от шляп до обуви, было новенькое.
Другие посетители, в большинстве люди пожилые, выходили из автобуса с бельгийским номерным знаком. Они много лет ждали пенсии, чтобы приехать на Лазурный берег, а через час-другой их снова посадят в автобус и отвезут в Монте-Карло под столь же яростный нескончаемый дождь.
— Что будешь пить?
— А ты?
— Фруктовый сок.
— Не коктейль?
— Здесь его не делают.
Официант быстро, не глядя, обслужил их, вытирая на ходу столики мокрым полотенцем.
— Что-нибудь случилось, Андре? Ты не такой как всегда. Она уже говорила «как всегда», хотя виделись они всего лишь в пятый раз, считая два семейных обеда.
— Скажи честно, — голос его звучал неприветливо, твой отец звонил моему?
— Не знаю. А почему он должен звонить? Их мысли были далеко друг от друга. Она не понимала его.
— Ты хорошо знаешь, что я хочу сказать.
— Ах вот ты о чем! Разумеется, мой отец ничего не сказал и говорить об этом не собирается.
— Не уверен.
— Почему?
— Мой отец знает.
— Что знает?
— Что мне все известно о матери.
— И ты считаешь, что мои родители…
— А кто же еще?
— Так-то ты им доверяешь!
— Я больше никому не доверяю — ни твоим родителям, ни своим.
— А мне?
— Именно об этом я и думаю.
Он не лгал. Глядя на нее, он пытался представить, какой она будет в сорок лет. На какую из двух матерей станет похожа? А может быть, на Наташу?
Вид у него был усталый, взгляд измученный, но жесткий.
— Не могу поверить, чтобы мой отец позвонил твоему и рассказал, что мы видели твою мать выходящей из дома на улице Вольтера.
Глаза Франсины вдруг потускнели, и она нервно разорвала картонный кружок-подставку под пивные кружки.
— Я не узнаю тебя, Андре.
— Прости.
— Что же все-таки произошло?
— Теперь я ничего не знаю. Они словно сговорились и ни на минуту не оставляют меня в покое. Я уже дошел до того, что начинаю бояться экзаменов.
— Что они говорят?
— Трудно объяснить. Иногда это что-то неопределенное: мелкие, на первый взгляд безобидные замечания. Иногда настоящие обвинения — либо против самих себя, либо друг против друга. В субботу мать поджидала меня в саду, и мне пришлось выслушать все, что она думает об отце. Удручающий портрет!
— Она была пьяна?
— Откуда ты знаешь? Она не ответила.
— Да, репутация у нее порочная. Нет, в тот день она не пила.
— В чем же она упрекает твоего отца?
— Она делает это так, что я становлюсь сам не свой. Во всем и ни в чем.
— Он изменяет ей?
— Нет, этого она не говорила. А что, он изменял?
— Не знаю, Андре.
— Ты что-нибудь слышала?
— Нет, клянусь. Я просто пытаюсь понять.
— Никогда еще у меня не было такого мрачного воскресенья. За обедом они не обменялись ни словом, обращаясь лишь ко мне или Ноэми. Я чувствовал, что они, каждый по-своему, наблюдают за мной. Они видели во мне судью, чей приговор пытались угадать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15