Большой сарай. В Канне лицей намного лучше.
Он смолк в нерешительности. О чем еще она могла спросить? Видел ли он ее, узнал ли на той улочке-улице Вольтера, как он потом выяснил?
Отец поочередно посмотрел на них, словно чувствуя возникшее напряжение, но не сказал ни слова и вновь принялся за еду.
Несколькими часами раньше, в конце завтрака, она задала вопрос почти ритуальный:
— Тебе не понадобится машина, Люсьен?
Здесь была, скорее, традиция, мания, поскольку на неделе отец редко пользовался машиной. Они жили на Английском бульваре, в двух шагах от бульвара Карно, так близко от лицея, что слышали гомон перемен, и, когда Андре был поменьше, он, случалось, забегал домой выпить стакан молока.
Люсьен Бар держал зубоврачебный кабинет на Круазетт, за отелем «Карлтон», на углу Канадской улицы. Он любил ходьбу и даже если спешил, четверть часа до работы старался пройтись пешком.
Жена, хотя у нее ничего не спрашивали, добавила:
— Мне надо к портнихе.
Андре уже замечал такое, но сегодня это особенно поразило его: мать плохо переносила тишину, и если за столом молчали, говорила о чем попало — что делала, что собирается делать, что ей сказали подруга или торговец, но всегда о себе или о чем-то, связанным с нею.
Во всяком случае, Андре был уверен, что, уходя из столовой, она бросила:
— Мне надо к портнихе.
К г-же Жаме. Раньше ему иногда случалось ходить к ней с матерью: прислуга в доме еще не появилась, и его не с кем было оставить.
Портниха жила по дороге в Грас, между Рошвилем и Муженом, на втором этаже маленького, серого, унылого домика, запах которого был мальчику нестерпимо противен.
Швейная машинка в углу, манекен у окна, кресло с неизменной бело-рыжей кошкой, зеркальный шкаф, перед которым клиентки придирчиво осматривали себя во время примерок.
Он, еще ребенок, удивлялся, глядя на лицо матери в зеркале — совсем не такое, какое он знал: чуть искривленный нос, косящий взгляд. Он огорчался. Поездки к г-же Жаме, длившиеся порой по два часа и больше, угнетали его.
Уже внизу, на первом этаже, он приходил в ужас от встречи с хозяином-пенсионером, который денно и нощно сидел на стуле возле дверей и никогда ни с кем не здоровался, считая посетительниц чужачками, отнимающими у него жизненное пространство.
Ничуть не меньше Андре ненавидел и отвратительного сиреневого цвета подушечку для булавок, стол, где раскладывали серые бумажные выкройки, сметанные платья, но особенно-маленькую худенькую женщину неопределенного возраста, которая даже с булавками во рту не умолкала ни на минуту.
Никто не спрашивал у матери:
— Какие платья ты себе заказала?
Она одевалась не для них, а для себя, и отец никогда не хвалил ее новые туалеты. Один-единственный раз она объяснила, что выбирает в журналах модели самых известных портных и только г-жа Жаме способна воспроизвести их удивительно точно.
Не скажи она в тот день ни слова, Андре нисколько не удивился бы встрече в Ницце, куда она могла приехать за покупками или на свидание с подругой. Возможно, он ошибался, но ему показалось, что в ее взгляде, перехваченном в зеркале заднего обзора, сквозила паника.
— Вдруг наши родители опять пригласят друг друга, — не очень-то веря своим словам, прошептала Франсина, когда они прощались.
Она не намекала ни на случайную встречу, ни тем более на свидание, но по молчаливому согласию оба решили, что увидятся снова. — У тебя, наверное, много работы перед экзаменами?
— Хватает.
Он готовился уже давно, спокойно, методично, как делал все, за что брался.
— И ты не волнуешься?
— Нет.
— Даже сдавая сразу два бакалариата?
— Это не так трудно, как кажется.
Раньше он тоже думал, что это трудно, почти невозможно. Когда его спрашивали:
— Ну а потом чем собираешься заниматься? Он искренне отвечал:
— Понятия не имею.
Его интересовало все, особенно греческий язык, эллинская культура, и в прошлом году отец отправил его на три недели в Грецию, где он путешествовал с рюкзаком на спине, часто ночуя под открытым небом.
Зимой он разложил на полу мансарды огромные листы бумаги и чертил генеалогическое дерево греческих богов, отыскивая родственные связи до девятого, десятого колена, с восторгом вписывая на их законные места Эгле, Ассараков и других, о ком не слышали даже преподаватели.
Позже, познакомившись с начатками биологии, он стал тратить все карманные деньги на специальную литературу, которую с трудом понимал. Его спрашивали:
— Собираешься заняться медициной?
— Возможно. Но не лечить больных.
Его интересовала и математика, вот почему в дополнение к обычному бакалариату он собирался через три недели сдавать экзамены по элементарной математике.
Он не терял терпения, никогда не предвосхищал события. Он не беспокоился ни о завтрашнем дне, ни о своем будущем. Решение придет в свое время, и он старался заниматься как можно больше, чтобы быть готовым ко всему.
— Ты уходишь, Андре?
— Нет, мама.
— А ты, Люсьен?
— Я, пожалуй, поработаю. Все равно по телевизору ничего интересного нет.
Пока отец с матерью пили в гостиной кофе, Ноэми убирала со стола.
Андре никогда не пил кофе. Он любил молоко и не стыдился этого, что совсем недавно и доказал в маленьком баре на улице Вольтера.
Родители сидели друг против друга, как на фотографии, и Андре, прежде чем подняться к себе, посмотрел на них так, словно увидел в новом свете.
В глубине души он никогда особенно не интересовался родителями, тем, что они делают, что думают, что их волнует. И даже если подобные мысли вдруг приходили ему в голову, он их обычно отгонял. Они его родители.
Они сами строили свою жизнь, а как — его не касается.
Однажды мать заметила:
— Тебе не кажется. Било, что ты ужасный эгоист? Он ненавидел это полученное в детстве прозвище, потому что так звали кота привратницы, когда они еще жили в Париже.
— Почему это я эгоист?
— Ты думаешь только о себе, делаешь только то, что хочешь, не задумываясь, нравится ли это другим.
— Все дети такие, разве нет?
— Не все. Я знавала и других.
— Ну и как же, по-твоему, дети должны защищаться? Не будь они эгоистами, как ты говоришь, они стали бы всего-навсего копиями своих родителей или учителей.
— А ты не хочешь быть похожим на нас?
— На кого? На тебя или на отца?
— На одного из нас.
— У меня с вами и так есть что-то общее, это неизбежно.
Возможно, сегодня мать, обычно прекрасно владеющая собой, была несколько взволнованна.
— Я вроде бы ничем не отличаюсь от детей моего возраста.
— У тебя нет друзей.
— Ты предпочитаешь видеть меня среди тех, кто гоняет на мотоциклах с девицами за спиной, нарываясь на драки в барах?
— Но не все же такие.
— И о чем они говорят?
— Вот уж не знаю. Однако уверена, в вашем классе есть кто-нибудь, кто разделяет твои интересы.
— Значит, он такой же, как я.
— Что ты хочешь этим сказать? — Что он обойдется без меня, как и я без него.
Через несколько минут отец, вздыхая, встанет и уйдет в крошечную мастерскую на антресолях виллы, где устроил свою мансарду — поставил электрическую печку и необходимую для изготовления протезов аппаратуру.
Большинство дантистов заказывают коронки, мосты и фарфоровые зубы у техников-специалистов, которые чаще всего работают на дому. Люсьен Бар все делал сам, очень тщательно, проводя вечера, а то и ночи за работой в тиши антресолей.
Что это-стремление к совершенству? Или же мастерская просто стала для него убежищем?
А чем займется вечером мать? Будет смотреть телевизор — не важно какую программу — или читать журнал, куря сигарету за сигаретой? А может, отправится к своей подружке Наташе в ее новую квартиру на Круазетт возле летнего казино.
Впервые все это показалось Андре странным. Он жил этой жизнью, вернее присутствовал в ней год за годом, ни на что не обращая внимания, и вдруг почувствовал, что с любопытством смотрит на отца и мать, которых не знал.
Ему хотелось не думать об этом, отбросить возникшие вопросы, вернуться к своим заботам.
— Приятного вечера, мама. Приятного вечера, папа.
— Приятного вечера, сын.
Неловко было уходить так, словно они ему безразличны, словно его интересует только собственная жизнь.
— Молоко не забыли, господин Андре? — крикнула из кухни Ноэми, когда он вышел на лестницу.
Каждый вечер он брал с собой стакан молока и перед сном выпивал, часто похрустывая яблоком. Он взял молоко.
Расставшись с Франсиной на бульваре Виктора Пого, он долго не решался вернуться на ту улицу, где увидел мать, выходившую из дома желтого цвета. Он пытался убедить себя не вмешиваться не в свое дело, прекрасно сознавая, что малодушничает.
Он не имел права закрывать глаза на реальность, жить с сомнениями, которые в конце концов перерастут в уверенность.
Он развернул мопед. Улица Вольтера. Довольно старый, выкрашенный желтым четырехэтажный дом напротив небольшого бара. Двери всегда открыты. С одной стороны овощная лавка, с другой — узенький магазин бижутерии.
Прислонив мопед к стене, он поднялся на три ступеньки. Коридор перед каменной лестницей желтого, как и фасад, цвета, только еще грязнее. Справа — три ряда почтовых ящиков, к каждому из которых приклеена визитная карточка.
Одна табличка медная: Господин Ж. Девуж, судебный исполнитель, 2-й этаж, налево; другая — белая, эмалированная: Ф. Ледерлен, педикюр, 2-й этаж.
И здесь же, на стене, надпись коричневой краской и стрелка, указывающая на лестницу: Меблированные комнаты. Обращаться на 3-й этаж.
Он хотел подняться, но не осмелился. Вернее, дошел до второго этажа, где остановился возле открытой двери судебного исполнителя. В конторке за окошечком, как на почте, работала девушка.
Спускавшаяся парочка, смеясь, задела его, а женщина обернулась и сказала своему спутнику что-то, должно быть, смешное, потому что тот тоже оглянулся, и оба расхохотались, а потом, под ручку, выскочили на улицу.
Нет, Андре не испытывал щемящей тоски. Он медленно спустился по выщербленной каменной лестнице и долго, словно не узнавая, смотрел на свой мопед. Потом выкатил его на дорогу.
Тело его налилось страшной тяжестью, и когда за ним захлопнулась дверь мансарды, он впервые почувствовал себя одиноким.
Глава 2
В половине одиннадцатого на лестнице послышались шаги отца. Андре лежал на животе, растянувшись на полу, в своей обычной позе — подперев руками подбородок. Он только что перечитал почти всю первую филиппику и, закрыв книгу, поставил пластинку, которую любил за глухой тембр ударных. Слушал музыку, листал комиксы.
Отец приходил нечасто: лишь когда они оставались в доме одни, Люсьен Бар словно в нерешительности поднимался на третий этаж.
Он не стучался, а — возможно, из скромности — как бы предупреждая о своем приходе, задерживался на площадке, и потом они недолго беседовали.
Связного разговора у них никогда не получалось — так, банальные фразы, прерываемые долгим молчанием.
Сегодня Андре потянуло закрыть комикс и взять Демосфена, в надежде, что отец сразу уйдет, если увидит его за работой. Но он не посмел и ждал, чуть нервничая, а когда дверь открылась, протянул руку к проигрывателю и выключил музыку.
— Не помешаю?
— Я уже закончил.
Отец, тоже смущенный, не решился подойти к старому креслу, с которого Андре содрал малиновую обивку из велюра, оставив лишь бледно-синий подбой.
— Все в порядке?
— Нормально.
— Как съездил в Ниццу?
Андре боялся прямого вопроса — вдруг кто догадается о случае на улице Вольтера, и вот этот вопрос действительно прозвучал, хотя стыдливо и робко.
— Никого не встретил?
Люсьен Бар все-таки сел в кресло, попыхивая тоненькой сигаркой, которую приберегал на вечер: днем, в кабинете, он не мог пускать дым в лицо клиентам. Не курил он и в гостиной: запах сигар приводил жену в ужас.
— Франсину.
— Франсину Буадье?
— Да.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Он смолк в нерешительности. О чем еще она могла спросить? Видел ли он ее, узнал ли на той улочке-улице Вольтера, как он потом выяснил?
Отец поочередно посмотрел на них, словно чувствуя возникшее напряжение, но не сказал ни слова и вновь принялся за еду.
Несколькими часами раньше, в конце завтрака, она задала вопрос почти ритуальный:
— Тебе не понадобится машина, Люсьен?
Здесь была, скорее, традиция, мания, поскольку на неделе отец редко пользовался машиной. Они жили на Английском бульваре, в двух шагах от бульвара Карно, так близко от лицея, что слышали гомон перемен, и, когда Андре был поменьше, он, случалось, забегал домой выпить стакан молока.
Люсьен Бар держал зубоврачебный кабинет на Круазетт, за отелем «Карлтон», на углу Канадской улицы. Он любил ходьбу и даже если спешил, четверть часа до работы старался пройтись пешком.
Жена, хотя у нее ничего не спрашивали, добавила:
— Мне надо к портнихе.
Андре уже замечал такое, но сегодня это особенно поразило его: мать плохо переносила тишину, и если за столом молчали, говорила о чем попало — что делала, что собирается делать, что ей сказали подруга или торговец, но всегда о себе или о чем-то, связанным с нею.
Во всяком случае, Андре был уверен, что, уходя из столовой, она бросила:
— Мне надо к портнихе.
К г-же Жаме. Раньше ему иногда случалось ходить к ней с матерью: прислуга в доме еще не появилась, и его не с кем было оставить.
Портниха жила по дороге в Грас, между Рошвилем и Муженом, на втором этаже маленького, серого, унылого домика, запах которого был мальчику нестерпимо противен.
Швейная машинка в углу, манекен у окна, кресло с неизменной бело-рыжей кошкой, зеркальный шкаф, перед которым клиентки придирчиво осматривали себя во время примерок.
Он, еще ребенок, удивлялся, глядя на лицо матери в зеркале — совсем не такое, какое он знал: чуть искривленный нос, косящий взгляд. Он огорчался. Поездки к г-же Жаме, длившиеся порой по два часа и больше, угнетали его.
Уже внизу, на первом этаже, он приходил в ужас от встречи с хозяином-пенсионером, который денно и нощно сидел на стуле возле дверей и никогда ни с кем не здоровался, считая посетительниц чужачками, отнимающими у него жизненное пространство.
Ничуть не меньше Андре ненавидел и отвратительного сиреневого цвета подушечку для булавок, стол, где раскладывали серые бумажные выкройки, сметанные платья, но особенно-маленькую худенькую женщину неопределенного возраста, которая даже с булавками во рту не умолкала ни на минуту.
Никто не спрашивал у матери:
— Какие платья ты себе заказала?
Она одевалась не для них, а для себя, и отец никогда не хвалил ее новые туалеты. Один-единственный раз она объяснила, что выбирает в журналах модели самых известных портных и только г-жа Жаме способна воспроизвести их удивительно точно.
Не скажи она в тот день ни слова, Андре нисколько не удивился бы встрече в Ницце, куда она могла приехать за покупками или на свидание с подругой. Возможно, он ошибался, но ему показалось, что в ее взгляде, перехваченном в зеркале заднего обзора, сквозила паника.
— Вдруг наши родители опять пригласят друг друга, — не очень-то веря своим словам, прошептала Франсина, когда они прощались.
Она не намекала ни на случайную встречу, ни тем более на свидание, но по молчаливому согласию оба решили, что увидятся снова. — У тебя, наверное, много работы перед экзаменами?
— Хватает.
Он готовился уже давно, спокойно, методично, как делал все, за что брался.
— И ты не волнуешься?
— Нет.
— Даже сдавая сразу два бакалариата?
— Это не так трудно, как кажется.
Раньше он тоже думал, что это трудно, почти невозможно. Когда его спрашивали:
— Ну а потом чем собираешься заниматься? Он искренне отвечал:
— Понятия не имею.
Его интересовало все, особенно греческий язык, эллинская культура, и в прошлом году отец отправил его на три недели в Грецию, где он путешествовал с рюкзаком на спине, часто ночуя под открытым небом.
Зимой он разложил на полу мансарды огромные листы бумаги и чертил генеалогическое дерево греческих богов, отыскивая родственные связи до девятого, десятого колена, с восторгом вписывая на их законные места Эгле, Ассараков и других, о ком не слышали даже преподаватели.
Позже, познакомившись с начатками биологии, он стал тратить все карманные деньги на специальную литературу, которую с трудом понимал. Его спрашивали:
— Собираешься заняться медициной?
— Возможно. Но не лечить больных.
Его интересовала и математика, вот почему в дополнение к обычному бакалариату он собирался через три недели сдавать экзамены по элементарной математике.
Он не терял терпения, никогда не предвосхищал события. Он не беспокоился ни о завтрашнем дне, ни о своем будущем. Решение придет в свое время, и он старался заниматься как можно больше, чтобы быть готовым ко всему.
— Ты уходишь, Андре?
— Нет, мама.
— А ты, Люсьен?
— Я, пожалуй, поработаю. Все равно по телевизору ничего интересного нет.
Пока отец с матерью пили в гостиной кофе, Ноэми убирала со стола.
Андре никогда не пил кофе. Он любил молоко и не стыдился этого, что совсем недавно и доказал в маленьком баре на улице Вольтера.
Родители сидели друг против друга, как на фотографии, и Андре, прежде чем подняться к себе, посмотрел на них так, словно увидел в новом свете.
В глубине души он никогда особенно не интересовался родителями, тем, что они делают, что думают, что их волнует. И даже если подобные мысли вдруг приходили ему в голову, он их обычно отгонял. Они его родители.
Они сами строили свою жизнь, а как — его не касается.
Однажды мать заметила:
— Тебе не кажется. Било, что ты ужасный эгоист? Он ненавидел это полученное в детстве прозвище, потому что так звали кота привратницы, когда они еще жили в Париже.
— Почему это я эгоист?
— Ты думаешь только о себе, делаешь только то, что хочешь, не задумываясь, нравится ли это другим.
— Все дети такие, разве нет?
— Не все. Я знавала и других.
— Ну и как же, по-твоему, дети должны защищаться? Не будь они эгоистами, как ты говоришь, они стали бы всего-навсего копиями своих родителей или учителей.
— А ты не хочешь быть похожим на нас?
— На кого? На тебя или на отца?
— На одного из нас.
— У меня с вами и так есть что-то общее, это неизбежно.
Возможно, сегодня мать, обычно прекрасно владеющая собой, была несколько взволнованна.
— Я вроде бы ничем не отличаюсь от детей моего возраста.
— У тебя нет друзей.
— Ты предпочитаешь видеть меня среди тех, кто гоняет на мотоциклах с девицами за спиной, нарываясь на драки в барах?
— Но не все же такие.
— И о чем они говорят?
— Вот уж не знаю. Однако уверена, в вашем классе есть кто-нибудь, кто разделяет твои интересы.
— Значит, он такой же, как я.
— Что ты хочешь этим сказать? — Что он обойдется без меня, как и я без него.
Через несколько минут отец, вздыхая, встанет и уйдет в крошечную мастерскую на антресолях виллы, где устроил свою мансарду — поставил электрическую печку и необходимую для изготовления протезов аппаратуру.
Большинство дантистов заказывают коронки, мосты и фарфоровые зубы у техников-специалистов, которые чаще всего работают на дому. Люсьен Бар все делал сам, очень тщательно, проводя вечера, а то и ночи за работой в тиши антресолей.
Что это-стремление к совершенству? Или же мастерская просто стала для него убежищем?
А чем займется вечером мать? Будет смотреть телевизор — не важно какую программу — или читать журнал, куря сигарету за сигаретой? А может, отправится к своей подружке Наташе в ее новую квартиру на Круазетт возле летнего казино.
Впервые все это показалось Андре странным. Он жил этой жизнью, вернее присутствовал в ней год за годом, ни на что не обращая внимания, и вдруг почувствовал, что с любопытством смотрит на отца и мать, которых не знал.
Ему хотелось не думать об этом, отбросить возникшие вопросы, вернуться к своим заботам.
— Приятного вечера, мама. Приятного вечера, папа.
— Приятного вечера, сын.
Неловко было уходить так, словно они ему безразличны, словно его интересует только собственная жизнь.
— Молоко не забыли, господин Андре? — крикнула из кухни Ноэми, когда он вышел на лестницу.
Каждый вечер он брал с собой стакан молока и перед сном выпивал, часто похрустывая яблоком. Он взял молоко.
Расставшись с Франсиной на бульваре Виктора Пого, он долго не решался вернуться на ту улицу, где увидел мать, выходившую из дома желтого цвета. Он пытался убедить себя не вмешиваться не в свое дело, прекрасно сознавая, что малодушничает.
Он не имел права закрывать глаза на реальность, жить с сомнениями, которые в конце концов перерастут в уверенность.
Он развернул мопед. Улица Вольтера. Довольно старый, выкрашенный желтым четырехэтажный дом напротив небольшого бара. Двери всегда открыты. С одной стороны овощная лавка, с другой — узенький магазин бижутерии.
Прислонив мопед к стене, он поднялся на три ступеньки. Коридор перед каменной лестницей желтого, как и фасад, цвета, только еще грязнее. Справа — три ряда почтовых ящиков, к каждому из которых приклеена визитная карточка.
Одна табличка медная: Господин Ж. Девуж, судебный исполнитель, 2-й этаж, налево; другая — белая, эмалированная: Ф. Ледерлен, педикюр, 2-й этаж.
И здесь же, на стене, надпись коричневой краской и стрелка, указывающая на лестницу: Меблированные комнаты. Обращаться на 3-й этаж.
Он хотел подняться, но не осмелился. Вернее, дошел до второго этажа, где остановился возле открытой двери судебного исполнителя. В конторке за окошечком, как на почте, работала девушка.
Спускавшаяся парочка, смеясь, задела его, а женщина обернулась и сказала своему спутнику что-то, должно быть, смешное, потому что тот тоже оглянулся, и оба расхохотались, а потом, под ручку, выскочили на улицу.
Нет, Андре не испытывал щемящей тоски. Он медленно спустился по выщербленной каменной лестнице и долго, словно не узнавая, смотрел на свой мопед. Потом выкатил его на дорогу.
Тело его налилось страшной тяжестью, и когда за ним захлопнулась дверь мансарды, он впервые почувствовал себя одиноким.
Глава 2
В половине одиннадцатого на лестнице послышались шаги отца. Андре лежал на животе, растянувшись на полу, в своей обычной позе — подперев руками подбородок. Он только что перечитал почти всю первую филиппику и, закрыв книгу, поставил пластинку, которую любил за глухой тембр ударных. Слушал музыку, листал комиксы.
Отец приходил нечасто: лишь когда они оставались в доме одни, Люсьен Бар словно в нерешительности поднимался на третий этаж.
Он не стучался, а — возможно, из скромности — как бы предупреждая о своем приходе, задерживался на площадке, и потом они недолго беседовали.
Связного разговора у них никогда не получалось — так, банальные фразы, прерываемые долгим молчанием.
Сегодня Андре потянуло закрыть комикс и взять Демосфена, в надежде, что отец сразу уйдет, если увидит его за работой. Но он не посмел и ждал, чуть нервничая, а когда дверь открылась, протянул руку к проигрывателю и выключил музыку.
— Не помешаю?
— Я уже закончил.
Отец, тоже смущенный, не решился подойти к старому креслу, с которого Андре содрал малиновую обивку из велюра, оставив лишь бледно-синий подбой.
— Все в порядке?
— Нормально.
— Как съездил в Ниццу?
Андре боялся прямого вопроса — вдруг кто догадается о случае на улице Вольтера, и вот этот вопрос действительно прозвучал, хотя стыдливо и робко.
— Никого не встретил?
Люсьен Бар все-таки сел в кресло, попыхивая тоненькой сигаркой, которую приберегал на вечер: днем, в кабинете, он не мог пускать дым в лицо клиентам. Не курил он и в гостиной: запах сигар приводил жену в ужас.
— Франсину.
— Франсину Буадье?
— Да.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15