— У меня нет никаких оснований стыдиться тебя.
— Ты действительно так считаешь, Андре? У тебя еще сохранились иллюзии на мой счет. Во всяком случае, себя я не люблю, и гордиться мне нечем.
Отец знал, что жена сейчас у сына и, наверное, нервничал. А может быть, стоял внизу под лестницей, прислушиваясь и в любой момент ожидая взрыва.
— То, что я рассказала тебе в субботу о Наташе, неправда. Не знаю, зачем я это сделала. Видимо, потому, что вы сваливаете все на Наташу, и мне инстинктивно захотелось защитить ее.
Он не спросил, означало ли вы отца и его самого, и что подразумевалось под все.
Он больше не бунтовал, сидел мрачный, смирившийся. Терпел, подавленный усталостью, бессонной ночью, а ведь ему было жизненно необходимо спать вдоволь.
— Наташа — я лучше поняла это вчера, когда заново разобралась в своих мыслях, — никогда по-настоящему не любила сына. И я задумалась: а верно ли утверждение, что все женщины обладают чувством материнства, или это просто миф?
Она никогда ни с кем не считается, да и не считалась.
Наташа — не славянка и не имеет никакого отношения к известной русской семье, о чем она распускает слухи. Родилась она под Парижем, в Исси-ле-Мулино, где ее отец служил почтальоном, а брат до сих пор держит сапожную мастерскую.
Можешь себе представить, через что она прошла и что ее ожидало в жизни.
Она всегда думала и до конца дней своих будет думать только о себе.
Вряд ли она станет другой. Ее сын — случайный ребенок; с рождения она передоверила его нянькам, потом гувернанткам.
Мужья, любовники тоже не много значили для нее, разве что с точки зрения карьеры, и если теперь, главным образом в подпитии, она говорит о Джеймсе с показной нежностью, то лишь потому, что он еще может пригодиться — хотя бы для легенды, которую она создает о себе.
В действительности она холодна, расчетлива. Порой я ее ненавижу.
— Зачем же ты так часто встречаешься с ней? — робко спросил Андре, когда она, уставясь в одну точку, замолчала. — А куда, по-твоему, я могла приткнуться? Ты хоть раз задумался об этом? Жены местных врачей, с которыми дружит твой отец, не любят меня, и я плачу им той же монетой.
Мещанки, они живут по убогим принципам, которые сами же первые и нарушают при условии, что никто ничего не узнает.
Если я и говорила тебе о Наташе…
Она опять замолчала, словно хотела уточнить свою мысль, найти нужные слова.
— Я не равнодушна, не расчетлива. И тем не менее во мне есть что-то от Наташи. Сложись все иначе, моя жизнь, вероятно, стала бы похожей на Наташину. Мне тоже пылко хочется жить. Нет, не совсем так, скорее, жажда…
— Ты жалеешь?
— Теперь не знаю. Я люблю вас обоих, Андре, и, верь: здесь я не способна солгать. Твой отец мне не верит. Иногда ему кажется, что я его ненавижу, и порой я действительно ненавижу его.
Я не сержусь за то, что он сделал меня женой дантиста. Я не сержусь на него и за те годы, как говорят, лучшие годы, которые прожила с ним чуть ли не в нищете.
Я измучилась, постарела раньше времени. Почему ты так смотришь на меня?
— Как?
— Словно боишься того, что сейчас узнаешь.
— Я не боюсь. Я просто устал.
— А я забралась к тебе на чердак со своими откровениями, да? Но пойми, ты должен, ты обязан все знать.
Ладно, пусть твой отец заблуждается на мой счет. Я уже давно к этому привыкла и потеряла надежду изменить его мнение. Но ты мой сын. Я носила тебя в своей утробе, кормила грудью сколько могла, хотя была совершенно измотана. О чем я говорила, когда ты перебил меня?
— Я тебя не перебивал.
— Так вот, труднее всего простить ему то, что он ничего не дал мне взамен. Он убедил меня в своей любви. Может быть, он и сам тогда верил в это?
Главное для него заключалось в том, чтобы кто-то принадлежал ему, только ему. И я хотела того же, но при условии, что буду чувствовать: эта любовь-смысл жизни, истинная страсть, способная помочь вынести повседневность, а не слово, которое произносят время от времени, как напевают обрывок романса.
А вот этого, милый Андре, у нас с твоим отцом и не получилось с самого начала, с первого года нашей совместной жизни.
Я говорила тебе о нашем приятеле Канивале. Мы с ним так дружили, что отец выбрал его в свидетели на свадьбе, я же ограничилась просто сокурсницей.
Не прошло и месяца, как однажды вечером, прогуливаясь по острову Сен-Луи, что случалось, когда нам хотелось побыть без его родителей, отец, смущаясь, сказал:
— Жозе, я хочу попросить тебя об одном одолжении, назовем его даже жертвой.
Он был спокоен, как сейчас, впрочем, никогда не понять, взволнован он или нет. Лишь много позже я узнала, что, волнуясь, он бледнеет и весь напружинивается.
Я пошутила:
— Заранее согласна, дорогой.
— Не спеши с ответом. Все не так просто, как тебе кажется. Речь идет о Жане.
Мы звали Каниваля по имени и все трое были на «ты».
— У него неприятности?
— Нет, и, полагаю, их у него никогда не будет. Он не из тех, у кого бывают неприятности.
Меня удивила серьезность его тона, враждебность в голосе.
— Ты прекрасно знаешь, что он влюблен в тебя и влюбился намного раньше, чем я.
— Но между нами никогда ничего не было.
— Ты уже клялась в этом, и я склонен тебе верить. Однако мне все равно неприятно видеть вас вместе чуть ли не каждый вечер. Может быть, это смешно и ты подумаешь, что я ревную, но я прошу тебя, Жозе, перестань встречаться с ним, порви все отношения.
Несмотря на то, что сейчас их жизнь делала крутой поворот и каждое слово имело значение, давило так тяжело, что Андре повторил бы любое и через двадцать лет, он вдруг осознал: а ведь тогда родители были всего лишь на пять-шесть лет старше его.
Он готовился к экзаменам, играл с электрическими машинками, а избыток энергии тратил на гантели. Он пил молоко, как ребенок, завороженно наблюдая за двумя шариками шоколадного мороженого, тающего в кружении миксера.
А через пять-шесть лет или раньше…
Мать продолжала:
— Я спросила: «Что я должна ему сказать? «
— Ничего. Я сам поговорю с ним.
— И что скажешь?
— Правду. Он поймет. Ведь ты моя жена.
В тот день я поняла, до какой степени в нем развито чувство собственности. Я была не просто его женой, а вещью, принадлежавшей только ему.
Он привык, что его мать допоздна ждала мужа, потом раздевала, укладывала в постель, если он сам был уже не в силах, и ни словом не упрекала его.
За всю свою жизнь она ни разу не вышла из дома одна, разве что в лавку по соседству, и едва знала Париж.
— Ты позволишь мне присутствовать при встрече? — спросила я.
— Она станет от этого лишь более тягостной.
— Значит, если я правильно понимаю, у меня нет — выбора.
— Я обращаюсь к тебе с просьбой.
Мы шли под руку, и я чувствовала, как напряглись его мускулы.
— Какой же ответ?
— Разумеется — да.
— В таком случае я поговорю с ним завтра же.
— А если потом мы встретимся с ним на улице?
— Ничто не мешает нам поздороваться, но не больше.
Это было двадцать третьего марта. На деревьях Анжуйской набережной уже лопались почки. Я еще не знала, что тот день станет одним из главных в моей жизни.
Жан Каниваль жил на улице Сент-Андре-дез-Ар. До свадьбы я по-приятельски частенько захаживала к нему, Иногда мы вместе занимались, и он помогал мне, если у меня что-то не получалось, — ему все давалось удивительно легко. Однажды вечером, спустя примерно месяц, мы встретились. Он выходил из бистро напротив небольшой гостиницы, где снимал комнату.
Еще издали я увидела, как он пытается придать своему лицу соответствующее выражение, собираясь пройти мимо и на ходу бросить небрежный привет. Но тут я вспомнила, что оставила у него учебники и тетради. А может быть, требования твоего отца показались мне непомерными и смешными, а пожалуй и оскорбительными.
— Как дела, Жан?
— А у тебя?
— Я забыла у тебя свои тетради.
— Могу сходить за ними.
И тут я допустила ошибку, но в моем решении был вызов.
— Я еще в силах подняться на пятый этаж, пусть даже по плохой лестнице.
Я поднялась, и ничего не случилось.
— Ты счастлива? — спросил он.
— Еще не поняла.
— В конце концов, человек всегда находит свое маленькое счастье. Я даже сочинил песню: «И пусть в слезах… «
Она встала, вышла за дверь, заглянула через перила.
Потом вернулась, снова села в единственное кресло; Андре сидел верхом на стуле…
— Мне показалось, что твой отец нас подслушивает.
Он всегда был подозрителен. И, возможно, стал таким именно с того дня. Я вернулась домой, он мне ничего не сказал ни тогда, ни потом. Примерно через месяц я, думая, что обрадую его, сообщила ему о своей беременности. Вместо того чтобы разволноваться, растрогаться, он окаменел.
— Что с тобой, Люсьен? Ты побледнел. Тебя огорчила новость?
— Как посмотреть.
Он говорил холодно, внешне вполне владея собой.
— Что значит: «Как посмотреть? «
— От меня ребенок или нет.
— Что ты хочешь этим сказать? Надеюсь, ты шутишь?
— Шутка была бы не совсем удачной.
— Почему ты думаешь, что ребенок не твой?
— Я в курсе твоих визитов на улицу Сент-Андредез-Ар.
— Я — была там всего лишь раз.
— И, как назло, в тот день я проходил по улице.
— Почему ты мне ничего не сказал?
— Зачем?
— Я встретила Жана и вспомнила, что у него мои тетради и книги…
— …которые тебе вдруг понадобились. Да так срочно, что ты даже забыла о своем обещании.
— Клянусь тебе, Люсьен…
— Не стоит. Это ничего не изменит.
— Уж не думаешь ли ты…
— Я постараюсь думать об этом как можно меньше.
Странно, что двадцать лет спустя произошло то же самое. Ведь и Андре, когда Франсина так неосторожно показала ему мать, совершенно случайно оказался на улице, названия которой даже не знал.
И он тоже сразу сделал соответствующие выводы.
— Он все еще верит в это? — спросил Андре, не понимая, кого жалеет больше — отца или мать.
— С ним трудно что-либо понять. Жизнь продолжалась, и он ни разу не вспомнил об этом. Когда ты родился, он казался счастливым. Только с тех пор я постоянно чувствую, как гнетет его ревность.
По вечерам, в Париже, он изводил меня вопросами, что я делала днем, и я знала: нельзя забыть ни малейшей детали.
С трудом он согласился уехать из квартиры родителей, где жизнь стала невыносимой и для него, и для меня. Он редко говорил, когда заканчиваются занятия в училище, а расписание менялось там каждую неделю. Таким образом, он мог вернуться домой внезапно.
У нас никогда не было настоящих друзей. Пойми, Андре, единственное, в чем я упрекаю его, это, повторяю, то, что он ничего не дал мне взамен.
Друзья, приятели, вечеринки — я обошлась бы и без этого, если бы нашла с ним теплоту, нежность, радость, в которых так нуждалась.
Но нет! Твой отец работал. Он работает всю жизнь, словно работа для него — оправдание.
Когда мы купили эту виллу, я надеялась, что наша жизнь изменится. Он приглашал врачей, которых знал. Мы устроили несколько вечеринок и почти два года везде ходили вместе.
Андре подмывало спросить у нее:
— А когда вы одни, друг с другом? Он не мог предстаешь себе эти двадцать лет, проведенные бок о бок, в ужасающей близости, пока один мучительный вопрос оставался и, возможно, навсегда останется без ответа.
Мать говорила, а он думал: «Лжет она или говорит правду, и не пытается ли скорее убедить себя, чем меня?»
Отец, видимо, задавал себе тот же вопрос уже двадцать лет. Знал ли он об улице Вольтера? А может, на размышления его навел развод Поцци?
Они спали вместе, в одной постели, и, случалось, их потные тела соприкасались. Они раздевались и одевались на глазах друг у друга. Пользовались одной ванной.
— Мы как чужие, хотя живем и спим вместе. И все-таки я до сих пор люблю и жалею его, поскольку знаю» это просто мания, болезнь.
Даже если бы он не заметил меня на улице Сент Андре-дез-Ар, все было бы так же. Такой уж у него характер. Он сразу почувствовал, что меня переполняет энергия, а он медлителен, робок, создан для жизни в своем уголке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15