- Слышь, Тюря, - нерешительно сказал я, - угости сигареткой, а то у меня нету.
Тюря удивленно покосился на меня, сдвинул очки на лоб и сказал:
- Так ведь ты, Знахарь, вроде не куришь…
Я вздохнул и ответил:
- Не курил два года, пока на воле бегал. А тут чего-то засвербило. Да так, что сил нет как курить хочется.
Тюря покачал головой и сказал:
- Мне, конечно, не жалко, но может, не стоит?
- Да нет, Тюря, стоит. Неизвестно, как у меня дело повернется, а я еще буду лишать себя такого удовольствия… Так что давай, будь другом.
- Да ради бога, - сказал Тюря и протянул мне пачку «Парламента».
Достав сигарету, я вернул пачку Тюре и, прежде чем закурить, понюхал ее, проведя сигаретой под носом.
Давно забытый пряный запах сухого табака напомнил мне, как много-много лет назад, когда мы были мальчишками и наши обоняние и вкус еще не были притуплены табаком, алкоголем и прочими благами цивилизации, мы нюхали сигареты и все они были разными.
Тогда мы были еще слишком мелкими, чтобы курить открыто, и поэтому свои первые затяжки я сделал в одной из подворотен на Васильевском Острове, куда мы с приятелями забрели во время одного из бесконечных и увлекательных путешествий по огромному Городу, казавшемуся то сказочным, то страшным.
Рассказывать о моих ощущениях, связанных с первой сигаретой, нет резона, потому что гораздо лучше это сделал товарищ Марк Твен, когда описывал, как Том Сойер с корешами курили табачок из трубки, выстроганной из кукурузного початка. Там у него все правильно описано, а главное - литературно. У меня так не получится.
В общем, понюхал я сигаретку, вспомнил свою клятву, данную два года назад, покачал сам себе головой, в очередной раз понимая, что на то клятвы и даются, чтобы потом их нарушать, да и прикурил от зажигалки, услужливо поднесенной мне одним из молодых бандитов-беспредельщиков, которые здесь, в камере, все как один были на моей стороне.
Выпустив дым, я прислушался к своим ощущениям и не нашел в них ничего неприятного. Наверное, курить не так уж и вредно, но только не так, как делают это все курильщики, которые не задумываясь смолят по пачке, а то и по две в день. То ли дело - английские джентльмены из романов. Сигара после обеда, и все. Тогда и кайф от этого есть.
А у нас как получается? Вошел - закурил. Вышел - закурил. Перед началом работы - закурил. Закончил - опять же сигаретку. И так без конца. И уже не чувствуешь ни вкуса табака, ни кайфа от него. Разве что от первой сигареты с утра. А дальше весь день делаешь это на автомате и никакого особенного удовольствия от курения нету.
Затянувшись во второй раз, я почувствовал, как меня приятно повело.
Эх, черт побери, вот была бы у меня такая сила воли, чтобы курить по одной или по две в день…
Тюря, наблюдавший за мной со своей койки, усмехнулся и спросил:
- Ну и как, потащило тебя?
- Ага, - ответил я, чувствуя, как по телу пробегает сыплющийся песок.
- И сколько ты не курил до этого?
- Не скажу точно, но около двух лет.
- Я восемь лет не курил, думал, что уже навсегда, но, как видишь…
Он помолчал, а потом неожиданно спросил:
- Слушай, Знахарь, а что тебе в понятиях не нравится?
Слухи о моих распрях с теми, кто придерживался понятий, летели далеко впереди меня, и поэтому, как только я оказался в камере, ко мне сразу же подвалили несколько молодых беспредельщиков, и один из них, представившись Гансом, сказал:
- Молодые Знахаря уважают. Можешь на нас рассчитывать. Если старперы будут давить, мы поддержим.
И они отвалили в свой угол.
Противостояние между законниками и беспредельщиками в последнее время приобрело такие масштабы, что не замечать этого было просто невозможно. И, похоже, мир воров в законе, мир воровских понятий чувствовал реальную угрозу со стороны молодых, не останавливающихся ни перед чем волчат. Да и не волчатами они уже были, а настоящими волками, знающими, что такое кровь, смерть и огромные деньги.
И, судя по всему, они начинали набирать силу, а дальше…
Да-а-а… Интересно, что же будет дальше?
С удовольствием сделав очередную затяжку, я выпустил дым в потолок и, смакуя забытые ощущения, неторопливо сказал:
- Что мне в понятиях не нравится, говоришь… Ну что же, я могу сказать. Правда, я не спикер какой-нибудь, и речь у меня не на бумажке написана, так что извини, Тюря, если не очень складно будет.
- Ничего, я понятливый, - ухмыльнулся Тюря, - давай излагай.
- Ишь ты, прямо как в университете! Ну ладно. Попробую изложить.
Я докурил сигарету до конца и, затушив ее в жестяной баночке из под венгерского паштета, начал:
- Воровское сообщество в последнее время обрело невиданные доселе возможности.
Тюря покосился на меня, а мне стало смешно.
- Это ничего, что я как в газете, начал?
- Ничего, ничего, только ты, смотри, не закончи, как в газете.
- Не боись. В газете слабо закончить так, как закончу я.
- Ну-ну!
- Так вот. Обрело возможности. Это - деньги, это - производство, это - средства массовой информации. То есть - радиостанции, издательства, типографии и прочее. Фильмы про бандитов снимают? Снимают. Целыми сериалами. И бандиты там такие благородные, что аж слеза прошибает. Радио «Гарсон» круглые сутки гоняет блатняк. Все про зону, про колючку, про нары да про то, какие воры и убийцы ребята кайфовые да несчастные и как они через решетку на звездочки вольные смотрят. И еще про то, как они маму любят и на березки дрочат… Ну да ладно, я не об этом.
Я повернулся на бок и, глядя на Тюрю, спросил:
- Это ничего, что я так о нас, о злодеях, говорю?
- А ничего, ничего. Ты говори, а я послушаю. Интересно, знаешь ли.
Он отложил свою бисерную зебру и завалился на шконку.
- Ну вот и хорошо. А главное, все трендят о каких-то там понятиях. Мол, это - по понятиям. А где они, эти понятия? И знаешь, почему авторитетам скоро кирдык придет? Я тебе скажу. Тут один щенок договорился в разговоре со мной до того, что употребил выражение «воровское движение». Да какое это, к долбаной бабушке, движение, если каждый творит то, что ему угодно, и подгоняет эти понятия к своим поступкам, как ему угодно? Ты посмотри на этих уродов, которых тут полная камера! У них понятия не идут дальше того, на сколько метров от петуха должен находиться уважающий себя урка. И как он должен защищать свою честь, если его назовут козлом. И все! Ну, там еще какие-то пионерские представления о том, что крысятничать нехорошо. Это же детский сад. Это же, блин, сборище дегенератов!
Я сделал паузу и сказал:
- Дай-ка еще сигаретку, Тюря! Я пацанам скажу, мне пришлют передачку. Рассчитаюсь.
Тюря молча протянул мне пачку, и тут я обратил внимание на то, что в камере царила тишина, и единственным звуком, нарушившим ее, был щелчок зажигалки, поднесенной мне молодым беспредельщиком по прозвищу Симпсон.
Все восемьдесят рыл слушали меня, сидя тихо, как мышки за плинтусом. И авторитеты, и простые, как дворницкий лом, урки, и отмороженный молодняк - все они молчали и слушали, как разглагольствует молодой одноглазый вор в законе Знахарь.
Как он, свинья неблагодарная, без страха идет против мнения общества, которое, между прочим, и возвело его в ранг того самого вора в законе. Я обвел взглядом камеру и увидел, что все смотрят на меня.
Одни - с надеждой на то, что я каким-то волшебным революционным образом окажусь лидером нового криминала и любому вору, не придерживающемуся правильных понятий, можно будет сказать: «Вор? А что ж ты, падла, не по понятиям живешь?»
Другие, те, кто привык подгонять понятия под себя, - с весьма недобрым и многообещающим выражением, говорившим о том, что сколько бы птичка ни чирикала, а ответ держать придется.
И, между прочим, по тем самым гибким и удобным кому надо понятиям.
А остальные, то есть те самые уроды, которых тут, как я только что изволил сказать, полная камера, - просто с тупым любопытством. Как бараны из-за загородки следят за непонятными делами людей.
Я уже забыл о том, что не курил два года и, привычно затянувшись, прищурил единственный глаз, в который попал дым.
Выпустив тонкую струйку дыма, я сказал:
- Зря я тогда курить бросил. Все-таки кайф, хоть и вредно.
Тюря засмеялся и ответил:
- Вот и я точно то же самое сказал, когда через восемь лет закурил снова. А ты давай продолжай, складно звонишь!
- Ага, складно, - отозвался я, - но ведь не мусорок, правда?
- Правда, - согласился Тюря, - но за такие речи общество тебя и почикать может. Ты ведь их, речи эти, прямо как Ленин с броневика, двигаешь.
- А это ничего, - легкомысленно бросил я, - как-нибудь разберемся.
И мне все это было - действительно «ничего».
Тогда, на том хилом сходняке, где Стилет с Дядей Пашей деньги у меня вымогали, со мной случилось что-то странное.
Я потерял страх.
Я перестал бояться.
У меня, как бы это сказать, вроде как хвост отвалился.
Вот всю жизнь был, и я жил с ним, и он иногда помогал мне цепляться за ветки, а в других ситуациях мешал… а теперь его не стало. И это совершенно не значило, что я глупо и бесстрашно выйду на рельсы биться на кулачках с несущимся на меня железным раскаленным локомотивом.
Вовсе нет. Чувство опасности и осторожность остались. Все нормально. Но тот самый страх, который заставляет людей поджимать хвост в надежде, что все обойдется и можно будет жить дальше, плохо, позорно, но все-таки жить, - пропал.
Смерть перестала быть стоявшим за спиной пугалом, всю жизнь мешавшим совершать правильные поступки. Она вышла из тени, и я понял, что она всего лишь часть моей жизни, которая всегда была, есть и будет со мной до тех пор, пока не кончится моя жизнь.
А вместе с ней кончится и моя смерть.
Кажется, в кодексе самурая что-то об этом сказано.
Надо будет как-нибудь почитать. Если, конечно, доживу до того счастливого момента, когда смогу, одетый в шелковый халат с драконами, снять с полки старинный том с названием… ну, например, «История средневековой Японии».
Я хмыкнул и, посмотрев на Тюрю, продолжил выступление.
- На чем это я остановился?
- А на том, что тут, в камере, - сборище дегенератов, - ядовито напомнил Тюря и снова ухмыльнулся.
- Ага… Да. Так вот у этого самого криминального сообщества, которое в России побольше будет, чем любая партия, нет единого закона или устава - это как тебе больше нравится, - который был бы напечатан на бумаге и с которым можно было бы всегда свериться.
Тюря повернулся на бок и удивленно уставился на меня.
- На бума-аге?
- Да, именно на бумаге. Любая уважающая себя организация, какой бы она ни была - коммунистической, фашистской или уголовной - должна иметь такой документ. Понимаешь? Именно документ, напечатанный на бумаге, придает силу любой идее, любому движению и любому сообществу. И, между прочим, церковь, если тебе не по душе мои примеры про фашистов и коммунистов, тоже стоит не на каких-то устных понятиях, которые каждый мудак коверкает как хочет, а на книге, на документе. Вот, скажем, возникает какое-то разногласие или там непонятка какая-нибудь, и верующий сразу же Библию - хвать! Ну-ка, посмотрим, что там по этому поводу сказано? А там сказано, будь уверен. Вот и здесь то же самое. Должен быть документ, опираясь на который, уголовный мир мог бы существовать, не опасаясь того, что его разрушат внутренние распри и местечковые представления о том, что правильно, а что - нет.
- Ну, ты, блин, даешь, - ошарашенно пробормотал Тюря, - прямо как профессор какой-нибудь, грузишь!
- Ты уж извини, Тюря, но у меня все-таки высшее образование. И иногда оно вылезает наружу. Я понимаю, что для урки уголовного это лишнее, но тут уж ничего не поделаешь. Этого из головы не выкорчевать.
- Понятно… А что же насчет документа этого? Это что, вроде как «Моральный кодекс преступного элемента»?
По камере прокатился сдержанный смех.
- Совершенно верно, - ничуть не смутившись, подтвердил я, - абсолютно справедливо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40