Но Быков не собирался извиняться. «Если картины художественной ценности не имеют, – думал он, – то, следовательно, они не имеют и материальной ценности. Зачем же такому господину, как Фишер, скупать вещи, которые не имеют ценности? На чудака или психически ненормального он не похож – буржуй как буржуй!»
И спокойным голосом комиссар приказал:
– Вскройте ящик, товарищ Куроедов.
Фишер сделал движение вперед, и это движение не ускользнуло от Быкова. «Волнуется!»–отметил он про себя.
Младший Куроедов вынул из кармана клещи с долотом, подсадил жало под доску – гвозди с визгом поддались. Из ящика полезла стружка. Другой Куроедов придержал ящик, младший рывком оторвал обе верхние доски и стал вынимать свернутые рулонами холсты.
Быков развернул холст и всмотрелся: какие-то клешни и глаза, фонари и железные трубы расползались по картине.
– Это футуризм! – с акцентом сказал мистер Фишер. – Это новое искусство. Моя жена любит такое искусство. Я сам нет, о, я сам не любит такое искусство.
Он засмеялся и стал раскуривать прямую английскую трубку.
Вторая, третья, пятая картины были такие же. Братья Куроедовы загадочно улыбались. Старичок Провоторов смотрел через пенсне и покачивал головой. На седьмом холсте был изображен садик и рябина у забора. Это была просто базарная картина. Такие картины висят в пивных, в трактирах за Невской заставой, в парикмахерских.
– Это не есть футуризм! – сказал мистер Фишер. – Это есть мой вкус. Мой вкус – старое искусство.
– Я задерживаю этот ящик! – сказал комиссар. – Мои действия могут быть вами обжалованы. Сейчас мы составим акт.
Быков расчистил место на столе, заставленном бутылками и закусками, от которых шел нестерпимо вкусный запах, попросил принести чернильницу и размашисто написал: «Девятого января 1918 года, мы, нижеподписавшиеся, составили настоящий акт в том, что…»
Мистер Фишер, побагровев, побежал отбивать депеша каким-то консулам, посланникам и послам. Другой мистер закричал, что на этот открытый грабеж, на это попрание демократии и законности, на эту наглость найдется управа. Третий ткнул в Быкова длинным белым пальцем и, усмехнувшись, даже с грустью в голосе, предсказал:
– Опомнитесь, иначе ваша карьера будет навсегда кончена. Мне вас жаль, молодой человек.
Провоторов и братья Куроедовы подписать акт наотрез отказались. Быков сам вынес ящик из вагона, потащил на станцию и поставил возле клеенчатого дивана в «царской комнате». Ночь он проспал рядом с картинами, а рано утром его разбудил младший Куроедов с телеграммой. В телеграмме было сказано, что Быков Петр с получением настоящего уведомления от работы отстраняется и что таковому Быкову надлежит немедленно возвратить картины владельцам, а самому выехать в Петроград для дачи соответствующих объяснений…
Петя прочитал телеграмму два раза.
– Ящик можно нести? – спросил Куроедов.
– Идите в контору! – твердо приказал комиссар. – Ящик поедет со мною в Петроград.
Младший Куроедов ухмыльнулся и хлопнул дверью. Петя выкурил махорочную самокрутку и еще раз прочитал телеграмму. «Диамантов»– так она была подписана, но это ничего не значило. Это мог быть тот же Провоторов – только в Петрограде. И остался от тех же времен, что и здешний Провоторов, – от времени графа Витте и барона Ган.
– Сожрут теперь они меня! – вздыхал Федотыч, провожая Петю в Петроград. – Попомнят, как ты ко мне хаживал. Ну, да шут с ними, не пропаду…
Старуха тоже вышла к поезду. Быков написал им свой петроградский адрес – на всякий случай, поцеловался с ними с обоими и надолго задумался под ровный стук колес…
А вдогонку ему уже мчалась телеграмма Диамантову о том, что комиссар похитил ящик с картинами.
В Петрограде возле вокзала Быков нанял извозчика – санки с полостью – и поехал со своим похищенным ящиком в дом бывшего градоначальника на Гороховую улицу. Провоторов, Диамантов и братья Куроедовы остались теперь где-то далеко. Нужно было только отыскать Васю Свешникова, который нынче работал в ЧК. Он – художник, он сразу скажет, имеют эти картины художественную ценность или действительно не имеют. «Милый, добродушный, веселый Васька, как бы тебя поскорее отыскать!»
И Петя вдруг с нежностью вспомнил, как позапрошлым летом они с Васей удили на Карповке рыбу и как Свешников рассказывал о живописи и о том, как сам он станет великим художником. А нынешней осенью Вася стал помощником у какого-то молчаливого и старого человека…
У двери дома бывшего градоначальника стоял матрос в шинели и бескозырке, синий от холода. На поясе у моряка висели гранаты-лимонки, на груди перекрещивались пулеметные ленты. Быков ему объяснил, что приехал к товарищу Свешникову…
– У нас чекистов поболее сорока человек, – сказал матрос. – Каждого не упомнишь. И бегают все – то туда, то обратно. Уже саней двое; говорят, днями мотор получим. Иди, браток, ищи своего дружка сам…
Пыхтя и отдуваясь, Быков поволок свой ящик наверх по лестнице. Ящик был тяжелый, а Петя ослабел за последние месяцы. Но все-таки, он, ни разу не отдохнув, втащил «похищенный» ящик на второй этаж, крякнул и свернул в коридор, по которому навстречу Пете быстро шел Феликс Эдмундович Дзержинский.
Петя рванул свой ящик прочь с дороги и вытянулся, как положено это делать солдату при встрече с командиром.
– Это что? – спросил Дзержинский, глядя прямо в Петины серые, очень ясные глаза.
– Картины! – громко оторвал Петя.
– Какие же это такие картины?
– Не имеющие художественной ценности! – опять оторвал Петя, и по тому, как улыбнулся Дзержинский, понял, что сказал что-то глупое.
Его прошибла испарина, он поморгал и произнес негромко:
– Разрешите, товарищ Дзержинский, все рассказать?
– Пойдемте! – сказал Феликс Эдмундович.
Он зашагал к своему кабинету, а Быков опять потащил свой ящик. В приемной Петя толково и коротко рассказал Дзержинскому всю историю с досмотром вагона, идущего за границу, с телеграммой Диамантова и с жалобами иностранцев. И, роняя на пол стружки, вытащил из ящика первую попавшуюся картину.
– Что вы сами об этом думаете? – спросил Дзержинский.
– Думаю так, Феликс Эдмундович: если они художественной ценности не имеют, то для чего американцам о них хлопотать?.. Там, где художественная ценность, там и доллары и стерлинги, а где художественной ценности нет, там и долларов нет. Вот и предполагаю: хитрит мистер Фишер.
– Пожалуй, вы правы. Хитрит.
– И Диамантов ему помогает…
– Да-а… хитрят многие… – задумчиво сказал Дзержинский.
И, тонкими, сильными пальцами растянув полотно, подошел с ним к окну и склонился над картиной. Потом внимательно разглядел холст. И, подозвав Быкова, спросил:
– Вы ничего не замечаете?
– А что, Феликс Эдмундович?
– Сопоставьте манеру, в которой написана эта галиматья, и возраст холста. Ну-ка!
Быков сопоставил и ничего не понял. Какие-то зеленые палки, стакан от снаряда, серый дым и почему-то пирожное с кремом на круглой тарелочке. Словно кто-то нарочно с тупым и злым упрямством глумился над теми, кто будет смотреть на эту картину. А холст? Ну, холст как холст. Не новый, верно. Впрочем…
В это время в приемную вошел Вася Свешников. Он сразу узнал Быкова, но, увидев Дзержинского, картину, ящик, стружки на полу, почти не поздоровался с Петей, только стиснул его локоть и спросил шепотом:
– Что случилось?
Феликс Эдмундович повернулся к нему.
– Свешников, вы ведь по профессии художник?
– Был… немного…
– Вы учились в школе живописи и ваяния?
– Так точно. А потом в Академии…
– Ну и прекрасно, – неторопливо, думая о чем-то, сказал Дзержинский. – И отлично. Вот возьмитесь за это дело. Комиссар Быков вам все расскажет. А пока – немедленно надо отыскать реставратора. Отыщите?
– Постараюсь! – ответил Вася, вглядываясь в картину. И недоуменно посмотрел на Быкова. Петя пожал плечами, давая понять, что сам он нисколько в этом происшествии не разобрался. Свешников мгновение помедлил, потом поднял воротник своей вытертой куртки из собачьего меха, подмигнул Быкову и исчез. Дзержинский ушел работать к себе в кабинет.
Опять для Пети потянулись часы ожидания. А Свешников, отыскивая реставратора Павла Петровича, все силился припомнить, где и когда он видел эти желто-зеленые помойные тона, эти ломаные палки, этот крем на пирожном, так грубо намалеванный…
Найти Павла Петровича оказалось не так-то просто. В Академии он давно не бывал; там про него сказали, что, по всей вероятности, он умер. Но Свешников не сдался и зашагал на Пески, оттуда на Четырнадцатую линию Васильевского, с Четырнадцатой – на Гончарную, потом на Вульфову…
Второй раз нынче он на этой Вульфовой улице…
И Вася посмотрел в черную подворотню, из которой давеча в него и в Васиного начальника, Веретилина, стреляли юнкера…
Но об этом думать было противно: одно дело война, а другое – такие выстрелы, в спину, украдкой, подлые выстрелы…
Павел Петрович узнал Свешникова и даже предложил ему стакан чаю из лепестков розы. Но Вася от ароматного чая отказался, и они со стариком зашагали на Гороховую.
– А тут сегодня пальба была, – сказал реставратор, кивнув на подворотню. – Говорят, по вашим, по чекистам.
Вася промолчал.
В приемной у Феликса Эдмундовича реставратор долго рассматривал картину, вздыхал, кашлял, потом вдруг глаза его стали злыми, и, обернувшись к Васе, он спросил резко:
– Не узнаешь руку?
– Не Егоршин?
– Вроде бы его хулиганство! – ответил реставратор. – Помнишь, он все, бывало, крем изображал? Например, крем и в нем зеленая муха погибает…
Холст натянули на подрамник.
Из кабинета своим легким, молодым шагом вышел Феликс Эдмундович, спросил, что думает реставратор. Тот снял шубу, потер озябшие руки, ответил:
– Дело не новое. Случалось видеть…
В приемную один за другим входили, стараясь не стучать сапогами, чекисты. Пришел Веретилин, пришел бывший наборщик Аникиев; заглянул и остался чекист Чистосердов.
Павел Петрович налил на ватку жидкость – мутную, с острым запахом. Быков затаил дыхание, в висках у него стучало, на минуту показалось даже, что в этой холодной комнате душно. Очень бережно, легко-легко ватка коснулась картины. Зеленая муть тонким ручейком полилась вниз. И через несколько минут там, где раньше торчал безобразный стакан от снаряда, вдруг открылось небо – прекрасное, голубое, веселое, и край белого, пушистого облачка. Это все было как чудо, как небывалое на земле чудо: подлая, серая, унылая пакость, намалеванная сверху прекрасного произведения искусства; и вот это произведение искусства открывается усталым и полуголодным людям в шинелях, в кожанках, в бушлатах; люди стоят неподвижно, застывшие от радости, от удивления, от восторга и не отрываясь смотрят.
– Тетка тут нарисована! – заметил Веретилин.
– А веселая! – сказал Аникиев, поправляя очки. – Замечаете – отдыхает после работы.
– Работала, а теперь отдыхает! – согласился Чистосердов. – Довольная, улыбается…
Реставратор отступил на шаг от полотна. У него было такое лицо, будто эту картину написал он.
– Я думаю – семнадцатый век. И, по всей вероятности, из коллекции Воронцовых-Дашковых…
Сережа Орлов, начавший работать в ВЧК только вчера, сказал звонко:
– Теперь из коллекции трудового народа – рабочих и крестьян! – И сконфузился под пристальным взглядом Дзержинского.
– Верно, товарищ Орлов! – сказал Дзержинский. – Теперь из коллекции трудового народа. Зайдемте ко мне, товарищ Быков.
В кабинете Дзержинский сказал Пете, что Провоторов и братья Куроедовы от работы будут отстранены немедленно, что же касается здешнего Диамантова, то он больше командовать таможенными делами не будет.
– Можете возвращаться к себе на границу! – заключил Дзержинский.
– Значит… не надо мне к этому Диамантову являться?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30