– Детства и счастья. Что же, будет и настоящее детство на земле, будет и счастье! Добьемся!»
Зазвонил телефон. Дзержинский снял трубку, и тотчас же глаза его сузились и потемнели.
– Где? – спросил он. – На Воздвиженке взяли? Привезите ко мне, я сам буду с ним разговаривать… Да, да, Мюллера.
Управившись с делами, Вася узнал, что его вызывает секретарь Феликса Эдмундовича. В приемной, около секретарского стола, спиной к двери сидел широкоплечий человек с седыми кудрявыми волосами, знакомым жестом – снизу вверх – ерошил бороду и говорил сердито:
– Имена чекистов, спасших для народа, для республики, для всех нас эти сокровища, надобно золотом, понимаете, золотом на мраморе высечь, чтобы люди знали, помнили, как это все было…
– Не выйдет это! – усмехаясь отвечал секретарь. – Товарищ Ленин учит наш народ скромности, да и зачем этот мрамор, товарищ Лебедев?
– Виктор Антонович? – охнув от радости, сказал Вася.
Лебедев легко, с живостью обернулся, вскинул бороду, спросил:
– Это кто ж такой? Не узнаю…
Вася шагнул ближе, отодвинул назад кобуру маузера, засмеялся, и Лебедев наконец узнал его.
– Василий? – тихо спросил он.
– Я. Василий.
Старик встал, положил руку ему на плечо, жадно вгляделся в Васины усталые, очень усталые глаза.
– Не спишь, что ли? – спрашивал он, когда они тряслись в машине по булыжной мостовой. – Почему глаза такие измученные? Да ты что на меня смотришь? Ты говори, рассказывай. Мама как? Вот погоди, я нынче же приду к вам чай пить. Пишешь? Или совсем не пишешь?
Вася молча улыбнулся.
– Совсем не пишешь?
– Собираюсь, Виктор Антонович.
– Расскажи поподробнее, как у «свободных художников» гостил. Феликс Эдмундович обещал, что ты все расскажешь…
В картинной галерее уже ждали два человека из Наркомпроса – специалисты по устройству выставок. Реставратор, маленький старичок с небесно-голубыми глазами, доделывая свою работу, пел тоненьким, мирным голоском. За открытым окном, под крышей, стонали и ворковали голуби. Лебедев высвистывал «Рассвет» из «Хованщины», похаживал, посматривал и ни в чем не соглашался со специалистами из Наркомпроса.
Потом пришли два красногвардейца с винтовками и подсумками, закрыли окно, пропустили через шпингалет таинственную проволочку, попробовали на язык – есть ли ток.
– Это что же такое? – удивился Лебедев.
– Проволока медная! – хмуро ответил красногвардеец. – Сигнализация. Дернет какой похититель окно – где надо, сразу звонок звонит. Теперь не украдут, теперь спета ихняя песня…
Лебедев подивился: откуда солдаты все знают? Они объяснили, – их прислал сюда сам Дзержинский. Завтра с утра учение будут проводить с охраной, тут старушки есть и старички, надо им кое-что растолковать насчет дисциплины. А одна тут даже затвор винтовочный открыть не может – гильза стреляная в стволе засела. С такой винтовкой и дежурит, вояка.
Уже начало смеркаться, когда по паркету раздались гулкие шаги: по залам медленно шел человек в черной тужурке.
– Кто там ходит? – крикнул Вася.
– У меня разрешение есть! – ответил человек, и Вася узнал Быкова, Петю Быкова, старого друга.
– Петруха! – крикнул Свешников и бросился к Быкову.
Они обнялись, похлопали друг друга по плечам, по спинам.
– Ну, как?
– А ты как?
– Таможней командую. Ловлю помаленьку.
– И мы тут живем. Действуем…
– Да слышал, много разного слышал. И слышал, и в газетах читал…
Свешников познакомил Лебедева с Быковым. Профессор внимательно вгляделся в Быкова, спросил:
– Это вы первый не дали их украсть? – И кивнул на картины.
Петя смутился.
– Вроде бы я… А теперь приехал по делам сюда, набрался смелости и позвонил самому Феликсу Эдмундовичу. А он в ответ – идите, говорит, и смотрите, как там сейчас ваши картины развешивают. Так и сказал: «ваши». Я и пришел… Какие же тут мои, Василий?
– Да теперь, пожалуй, и не определишь, какие именно твои! – ответил Вася. – С того дня много еще полотен обнаружено. Вот развешиваем по стенам.
Втроем, Лебедев, Быков и Вася, пошли по залам – смотреть спасенные картины.
СЛУЧАЙ
Красноармеец был такой молодой, что еще ни разу, не брился. Лицо у него было розовое, детское, и глаза были круглые, как пуговицы. Но в длинной шинели, в шлеме с высоким шишаком и в тяжелых юфтовых сапогах, да еще с револьвером на боку, он выглядел сносно – боец как боец, не хуже других.
Он шел, слушал, как скрипят на ногах новые сапоги, только сегодня полученные со склада, и, чтобы ловчее было идти, насвистывал тот военный марш, который обычно играл полковой оркестр, а когда попадалась на пути невыбитая витрина, красноармеец замедлял шаги и, как в зеркале, не без удовольствия оглядывал себя.
На ходу он читал вывески над заколоченными и пустынными магазинами. Вывески были разные, и красноармейцу вдруг сделалось грустно от этих вывесок и от того, что на них было написано: и колбаса, и ветчина, и сахар, и масло, и, главное, баранки. Около вывески «Кондитерские изделия, булки и баранки» красноармеец даже остановился, задрал голову и долго с тоской в глазах рассматривал золоченые деревянные булки и баранки, привешанные над дверью бывшего магазина.
«Вот какое несчастье с этим животом-желудком, – думал он. – Не рассуждает, что хлеба нет, и мяса нет, и сметаны нет. Нет продовольствия, а ему подавай».
Так красноармеец шел и шел, и все рассуждал сам с собой то об одном, то о другом, и негромко насвистывал полковой марш, как вдруг увидел, что женщина, которая шла перед ним, выронила из муфты сверточек.
Красноармеец поднял бумажный сверток и пошел быстрее, чтобы догнать женщину.
«Военный человек должен быть вежливым, – думал он, – и должен подавать пример гражданскому населению. И, пожалуй что, данным своим поступком я подаю пример».
Тут он споткнулся и уронил сверток. Сверток косо упал на тротуар, раскрылся, и тотчас ветер понес по улице выпавшие из свертка листочки.
Обругав себя крепким словом за неловкость, красноармеец бросился ловить листочки, гонимые морозным ветром, поймал все и стал сдувать с них снег, как вдруг заметил, что листочки вовсе не гражданские, не письма, и не записки, и не удостоверения, а настоящие военные планы, начерченные очень мелко искусной рукой. На одном листочке было изображено расположение батарей, на другом – артиллерийский склад, на третьем… третий листочек красноармеец не стал разглядывать.
– Я извиняюсь, – негромко сказал он себе, сунул сверток в карман и, бухая сапогами, побежал за уходившей женщиной. Она шла быстро, стройная, в бархатной шубе с большим меховым воротником, и красноармеец испугался, что она возьмет да и свернет в какой-нибудь подъезд – ищи ее тогда. Но она не сворачивала, а он бежал все быстрее, так что ветер шумел в ушах и колотилось сердце, до тех пор, пока не догнал и не взял ее за рукав.
Она взглянула на него, вырвалась и побежала.
– Стой! – крикнул красноармеец тонким голосом. – Стой! Эй, граждане, товарищи, лови шпионку!
И все, кто шел до сих пор спокойно, побежал и закричал, каждый свое. Красноармеец бежал впереди всех сначала по одной улице, потом по другой, потом свернул в переулок.
Но переулок оказался тупиком, и женщине в бархатной шубе некуда было убегать.
Она стала у закрытых железных ворот и, задыхаясь от бега, крикнула:
– Все назад! Стрелять буду!
Красноармеец молча смотрел на нее. Она потеряла шляпу, волосы у нее растрепались, в руке у нее поблескивал никелированный пистолет.
– Назад! – повторила женщина. – Всех перестреляю и сама застрелюсь!
«Семь зарядов, – рассуждал красноармеец, – но только навряд ли она умеет стрелять!»
В тупичок все прибывали и прибывали люди, и, как на грех, ни одного военного.
Красноармеец вынул свой наган. Застрелить ее? Но что толку? Такую дамочку надобно доставить куда следует в живом виде.
– Злая, – сказал кто-то густым басом. – Вон как смотрит, точно сейчас съест.
– Куси! – закричал мальчишка в солдатской папахе и спрятался в толпу.
Подняв наган, красноармеец пошел вперед. Шпионка выстрелила. Он нагнулся, и пуля просвистела над его головой. Теперь и он выстрелил, для острастки, вверх.
– Назад! – крикнула она.
Он еще раз взглянул на нее. Теперь она была ближе. Глаза у нее светились, как у кошки, и красивое лицо было совсем белым. А на руке сверкало кольцо с бриллиантом.
«Покушала, наверно, на своем веку золотых баранок», – подумал почему-то красноармеец, вспомнив вывеску булочной, нагнулся и побежал вперед.
Она выстрелила еще два раза.
«Не умеет стрелять», – решил он и ударил ее по руке с пистолетом. Пистолет выстрелил в воздух и упал. Красноармеец сунул ствол нагана ей в лицо и велел поднять руки вверх. Но она не подняла. Тогда он принялся вязать ее, а она вырывала руки и негромко, со злобой говорила:
– Вы мне делаете больно, дураки! Не смейте! Вас все равно всех повесят… Отпустите меня, слышите? Я вам заплачу золотом. Отпустите. Все равно вас перевешают…
– Не соображаешь, чего говоришь, – сказал красноармеец. – Как так повесят? Ты, что ли, повесишь? Какой тип нашелся! Повесят!
Потом женщину вели в ЧК. Красноармеец насупился и молчал.
«Хотел ей вежливость оказать, – обиженно думал он, – а она мало того что шпионка, так еще наскакивает. Повесить! Тип».
Через некоторое время его вызвали к Дзержинскому.
Красноармеец собирался долго и основательно: начистил сапоги, пришил суровой ниткой крючок к шинели и до отказа затянул на себе ремень. И так как он любил порассуждать, то на прощание сказал своим товарищам:
– Надо вид иметь, как следует быть. А то товарищ Дзержинский скажет: «Это что такое за чучело? Разве ж это красноармеец!» и вместо беседы получится гауптвахта.
У секретаря он немного подождал и покурил козью ножку, сделанную из махорки, смешанной, для экономии, с вишневым листом. Потом отворилась дверь, и вышел Дзержинский. На нем были высокие болотные сапоги и простое красноармейское обмундирование.
– Проходите в кабинет и садитесь.
Красноармеец вошел в кабинет, сел и снял шлем.
– Я должен объявить вам благодарность, – сказал Дзержинский, – вы раскрыли большой контрреволюционный заговор.
И он внимательно, не отрываясь, поглядел на красноармейца.
«Вот так номер, – подумал красноармеец, – целый заговор».
Ему очень захотелось немного порассуждать, но он постеснялся.
– Один из ответственных военных работников – продолжал Дзержинский, – один очень ответственный работник, которому мы доверяли, как своему человеку, изменил нам, передался Юденичу и стал шпионом у врагов Советской власти.
– Безобразие какое, – не сдерживаясь, сказал красноармеец, – прямо-таки нахальство, я извиняюсь!
И он стал длинно рассуждать о том, что эти шпионы – такие типы, которые еще и веревкой грозятся, и то всех этих шпионов надо вымести нашей советской метлой.
– Да, – едва заметно улыбнувшись, ответил Дзержинский, – вы правы. Так вот, заодно, с этим изменником был один старик француз. Вы поймали его дочь. Таким образом мы ликвидировали заговор. А за вашу помощь большое спасибо вам.
Потом Дзержинский немного поговорил с красноармейцем о его жизни, женат ли он, есть ли у него дети.
– Я молодой, – сказал красноармеец и сконфузился, – у меня жинки нет. Мне всего годов ровно двадцать.
– Действительно, не очень старый, – согласился Дзержинский.
Через несколько минут отворилась дверь, и два красноармейца ввели в кабинет старика с подстриженными белыми усами и в таком высоком воротнике, что старик едва поворачивал голову.
Дзержинский разговаривал с ним довольно долго. Потом старик вдруг поднялся и громко, на весь кабинет, очень сердито сказал:
– Это случай. Вы меня поймали случайно.
– Ошибаетесь, – очень спокойно ответил Дзержинский, – мы поймали вас далеко не случайно. Если бы нас не поддерживали рабочие, крестьяне, красноармейцы и все трудящиеся, мы бы вас, конечно, не поймали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Зазвонил телефон. Дзержинский снял трубку, и тотчас же глаза его сузились и потемнели.
– Где? – спросил он. – На Воздвиженке взяли? Привезите ко мне, я сам буду с ним разговаривать… Да, да, Мюллера.
Управившись с делами, Вася узнал, что его вызывает секретарь Феликса Эдмундовича. В приемной, около секретарского стола, спиной к двери сидел широкоплечий человек с седыми кудрявыми волосами, знакомым жестом – снизу вверх – ерошил бороду и говорил сердито:
– Имена чекистов, спасших для народа, для республики, для всех нас эти сокровища, надобно золотом, понимаете, золотом на мраморе высечь, чтобы люди знали, помнили, как это все было…
– Не выйдет это! – усмехаясь отвечал секретарь. – Товарищ Ленин учит наш народ скромности, да и зачем этот мрамор, товарищ Лебедев?
– Виктор Антонович? – охнув от радости, сказал Вася.
Лебедев легко, с живостью обернулся, вскинул бороду, спросил:
– Это кто ж такой? Не узнаю…
Вася шагнул ближе, отодвинул назад кобуру маузера, засмеялся, и Лебедев наконец узнал его.
– Василий? – тихо спросил он.
– Я. Василий.
Старик встал, положил руку ему на плечо, жадно вгляделся в Васины усталые, очень усталые глаза.
– Не спишь, что ли? – спрашивал он, когда они тряслись в машине по булыжной мостовой. – Почему глаза такие измученные? Да ты что на меня смотришь? Ты говори, рассказывай. Мама как? Вот погоди, я нынче же приду к вам чай пить. Пишешь? Или совсем не пишешь?
Вася молча улыбнулся.
– Совсем не пишешь?
– Собираюсь, Виктор Антонович.
– Расскажи поподробнее, как у «свободных художников» гостил. Феликс Эдмундович обещал, что ты все расскажешь…
В картинной галерее уже ждали два человека из Наркомпроса – специалисты по устройству выставок. Реставратор, маленький старичок с небесно-голубыми глазами, доделывая свою работу, пел тоненьким, мирным голоском. За открытым окном, под крышей, стонали и ворковали голуби. Лебедев высвистывал «Рассвет» из «Хованщины», похаживал, посматривал и ни в чем не соглашался со специалистами из Наркомпроса.
Потом пришли два красногвардейца с винтовками и подсумками, закрыли окно, пропустили через шпингалет таинственную проволочку, попробовали на язык – есть ли ток.
– Это что же такое? – удивился Лебедев.
– Проволока медная! – хмуро ответил красногвардеец. – Сигнализация. Дернет какой похититель окно – где надо, сразу звонок звонит. Теперь не украдут, теперь спета ихняя песня…
Лебедев подивился: откуда солдаты все знают? Они объяснили, – их прислал сюда сам Дзержинский. Завтра с утра учение будут проводить с охраной, тут старушки есть и старички, надо им кое-что растолковать насчет дисциплины. А одна тут даже затвор винтовочный открыть не может – гильза стреляная в стволе засела. С такой винтовкой и дежурит, вояка.
Уже начало смеркаться, когда по паркету раздались гулкие шаги: по залам медленно шел человек в черной тужурке.
– Кто там ходит? – крикнул Вася.
– У меня разрешение есть! – ответил человек, и Вася узнал Быкова, Петю Быкова, старого друга.
– Петруха! – крикнул Свешников и бросился к Быкову.
Они обнялись, похлопали друг друга по плечам, по спинам.
– Ну, как?
– А ты как?
– Таможней командую. Ловлю помаленьку.
– И мы тут живем. Действуем…
– Да слышал, много разного слышал. И слышал, и в газетах читал…
Свешников познакомил Лебедева с Быковым. Профессор внимательно вгляделся в Быкова, спросил:
– Это вы первый не дали их украсть? – И кивнул на картины.
Петя смутился.
– Вроде бы я… А теперь приехал по делам сюда, набрался смелости и позвонил самому Феликсу Эдмундовичу. А он в ответ – идите, говорит, и смотрите, как там сейчас ваши картины развешивают. Так и сказал: «ваши». Я и пришел… Какие же тут мои, Василий?
– Да теперь, пожалуй, и не определишь, какие именно твои! – ответил Вася. – С того дня много еще полотен обнаружено. Вот развешиваем по стенам.
Втроем, Лебедев, Быков и Вася, пошли по залам – смотреть спасенные картины.
СЛУЧАЙ
Красноармеец был такой молодой, что еще ни разу, не брился. Лицо у него было розовое, детское, и глаза были круглые, как пуговицы. Но в длинной шинели, в шлеме с высоким шишаком и в тяжелых юфтовых сапогах, да еще с револьвером на боку, он выглядел сносно – боец как боец, не хуже других.
Он шел, слушал, как скрипят на ногах новые сапоги, только сегодня полученные со склада, и, чтобы ловчее было идти, насвистывал тот военный марш, который обычно играл полковой оркестр, а когда попадалась на пути невыбитая витрина, красноармеец замедлял шаги и, как в зеркале, не без удовольствия оглядывал себя.
На ходу он читал вывески над заколоченными и пустынными магазинами. Вывески были разные, и красноармейцу вдруг сделалось грустно от этих вывесок и от того, что на них было написано: и колбаса, и ветчина, и сахар, и масло, и, главное, баранки. Около вывески «Кондитерские изделия, булки и баранки» красноармеец даже остановился, задрал голову и долго с тоской в глазах рассматривал золоченые деревянные булки и баранки, привешанные над дверью бывшего магазина.
«Вот какое несчастье с этим животом-желудком, – думал он. – Не рассуждает, что хлеба нет, и мяса нет, и сметаны нет. Нет продовольствия, а ему подавай».
Так красноармеец шел и шел, и все рассуждал сам с собой то об одном, то о другом, и негромко насвистывал полковой марш, как вдруг увидел, что женщина, которая шла перед ним, выронила из муфты сверточек.
Красноармеец поднял бумажный сверток и пошел быстрее, чтобы догнать женщину.
«Военный человек должен быть вежливым, – думал он, – и должен подавать пример гражданскому населению. И, пожалуй что, данным своим поступком я подаю пример».
Тут он споткнулся и уронил сверток. Сверток косо упал на тротуар, раскрылся, и тотчас ветер понес по улице выпавшие из свертка листочки.
Обругав себя крепким словом за неловкость, красноармеец бросился ловить листочки, гонимые морозным ветром, поймал все и стал сдувать с них снег, как вдруг заметил, что листочки вовсе не гражданские, не письма, и не записки, и не удостоверения, а настоящие военные планы, начерченные очень мелко искусной рукой. На одном листочке было изображено расположение батарей, на другом – артиллерийский склад, на третьем… третий листочек красноармеец не стал разглядывать.
– Я извиняюсь, – негромко сказал он себе, сунул сверток в карман и, бухая сапогами, побежал за уходившей женщиной. Она шла быстро, стройная, в бархатной шубе с большим меховым воротником, и красноармеец испугался, что она возьмет да и свернет в какой-нибудь подъезд – ищи ее тогда. Но она не сворачивала, а он бежал все быстрее, так что ветер шумел в ушах и колотилось сердце, до тех пор, пока не догнал и не взял ее за рукав.
Она взглянула на него, вырвалась и побежала.
– Стой! – крикнул красноармеец тонким голосом. – Стой! Эй, граждане, товарищи, лови шпионку!
И все, кто шел до сих пор спокойно, побежал и закричал, каждый свое. Красноармеец бежал впереди всех сначала по одной улице, потом по другой, потом свернул в переулок.
Но переулок оказался тупиком, и женщине в бархатной шубе некуда было убегать.
Она стала у закрытых железных ворот и, задыхаясь от бега, крикнула:
– Все назад! Стрелять буду!
Красноармеец молча смотрел на нее. Она потеряла шляпу, волосы у нее растрепались, в руке у нее поблескивал никелированный пистолет.
– Назад! – повторила женщина. – Всех перестреляю и сама застрелюсь!
«Семь зарядов, – рассуждал красноармеец, – но только навряд ли она умеет стрелять!»
В тупичок все прибывали и прибывали люди, и, как на грех, ни одного военного.
Красноармеец вынул свой наган. Застрелить ее? Но что толку? Такую дамочку надобно доставить куда следует в живом виде.
– Злая, – сказал кто-то густым басом. – Вон как смотрит, точно сейчас съест.
– Куси! – закричал мальчишка в солдатской папахе и спрятался в толпу.
Подняв наган, красноармеец пошел вперед. Шпионка выстрелила. Он нагнулся, и пуля просвистела над его головой. Теперь и он выстрелил, для острастки, вверх.
– Назад! – крикнула она.
Он еще раз взглянул на нее. Теперь она была ближе. Глаза у нее светились, как у кошки, и красивое лицо было совсем белым. А на руке сверкало кольцо с бриллиантом.
«Покушала, наверно, на своем веку золотых баранок», – подумал почему-то красноармеец, вспомнив вывеску булочной, нагнулся и побежал вперед.
Она выстрелила еще два раза.
«Не умеет стрелять», – решил он и ударил ее по руке с пистолетом. Пистолет выстрелил в воздух и упал. Красноармеец сунул ствол нагана ей в лицо и велел поднять руки вверх. Но она не подняла. Тогда он принялся вязать ее, а она вырывала руки и негромко, со злобой говорила:
– Вы мне делаете больно, дураки! Не смейте! Вас все равно всех повесят… Отпустите меня, слышите? Я вам заплачу золотом. Отпустите. Все равно вас перевешают…
– Не соображаешь, чего говоришь, – сказал красноармеец. – Как так повесят? Ты, что ли, повесишь? Какой тип нашелся! Повесят!
Потом женщину вели в ЧК. Красноармеец насупился и молчал.
«Хотел ей вежливость оказать, – обиженно думал он, – а она мало того что шпионка, так еще наскакивает. Повесить! Тип».
Через некоторое время его вызвали к Дзержинскому.
Красноармеец собирался долго и основательно: начистил сапоги, пришил суровой ниткой крючок к шинели и до отказа затянул на себе ремень. И так как он любил порассуждать, то на прощание сказал своим товарищам:
– Надо вид иметь, как следует быть. А то товарищ Дзержинский скажет: «Это что такое за чучело? Разве ж это красноармеец!» и вместо беседы получится гауптвахта.
У секретаря он немного подождал и покурил козью ножку, сделанную из махорки, смешанной, для экономии, с вишневым листом. Потом отворилась дверь, и вышел Дзержинский. На нем были высокие болотные сапоги и простое красноармейское обмундирование.
– Проходите в кабинет и садитесь.
Красноармеец вошел в кабинет, сел и снял шлем.
– Я должен объявить вам благодарность, – сказал Дзержинский, – вы раскрыли большой контрреволюционный заговор.
И он внимательно, не отрываясь, поглядел на красноармейца.
«Вот так номер, – подумал красноармеец, – целый заговор».
Ему очень захотелось немного порассуждать, но он постеснялся.
– Один из ответственных военных работников – продолжал Дзержинский, – один очень ответственный работник, которому мы доверяли, как своему человеку, изменил нам, передался Юденичу и стал шпионом у врагов Советской власти.
– Безобразие какое, – не сдерживаясь, сказал красноармеец, – прямо-таки нахальство, я извиняюсь!
И он стал длинно рассуждать о том, что эти шпионы – такие типы, которые еще и веревкой грозятся, и то всех этих шпионов надо вымести нашей советской метлой.
– Да, – едва заметно улыбнувшись, ответил Дзержинский, – вы правы. Так вот, заодно, с этим изменником был один старик француз. Вы поймали его дочь. Таким образом мы ликвидировали заговор. А за вашу помощь большое спасибо вам.
Потом Дзержинский немного поговорил с красноармейцем о его жизни, женат ли он, есть ли у него дети.
– Я молодой, – сказал красноармеец и сконфузился, – у меня жинки нет. Мне всего годов ровно двадцать.
– Действительно, не очень старый, – согласился Дзержинский.
Через несколько минут отворилась дверь, и два красноармейца ввели в кабинет старика с подстриженными белыми усами и в таком высоком воротнике, что старик едва поворачивал голову.
Дзержинский разговаривал с ним довольно долго. Потом старик вдруг поднялся и громко, на весь кабинет, очень сердито сказал:
– Это случай. Вы меня поймали случайно.
– Ошибаетесь, – очень спокойно ответил Дзержинский, – мы поймали вас далеко не случайно. Если бы нас не поддерживали рабочие, крестьяне, красноармейцы и все трудящиеся, мы бы вас, конечно, не поймали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30