- спросил я, стараясь говорить шутливо.
- В некотором смысле, - ответила она.
- Робинсон?
- Разумеется, - пробормотала она, вновь бросив взгляд через плечо.
Когда мы дошли до боковой двери, я открыл ее для Элизы, и мы вышли наружу. Проглянуло солнце, и стало теплей. Пока мы спускались по ступеням, я посмотрел налево и увидел, как группа китайских рабочих сгребает с Пасео-дель-Мар опавшие листья и относит охапки их на берег, где другая группа сжигала листья.
Когда мы спустились до низа лестницы, Элиза, указывая в сторону Оранж-авеню, спросила:
- Пойдем туда?
Мне на миг показалось, что эта женщина больше привыкла приказывать, чем подчиняться. Мы пошли по аллее, огибающей западный фасад гостиницы.
- Как прошла репетиция? - спросил я.
Из всех вопросов, что я мог ей задать, этот был, наверное, самым неподходящим.
- Отвратительно, - ответила она.
- Так плохо?
Она вздохнула.
- Так плохо.
- Мне жаль.
- Это я виновата, - сказала она. - С труппой все в порядке.
- А с мистером Робинсоном?
Элиза мрачно усмехнулась.
- Нельзя сказать, что он вел себя смирно, - призналась она.
- Очень жаль, - сказал я. - Уверен, что это из-за меня.
- Нет-нет. - Она говорила не слишком убедительно. - Такое настроение у него бывало и раньше.
- Он лишь заботится о вашей карьере, - заметил я.
- Именно это он мне постоянно повторяет, - откликнулась она. - Настолько часто, чтобы в память врезалось навечно.
Эта фраза вызвала у меня улыбку.
- Он этого и добивается.
Она взглянула на меня, словно удивившись, что я хорошо отзываюсь о Робинсоне, несмотря на его отношение ко мне. Но как мог я поступить иначе? Он и в самом деле считал ее карьеру священной - я понимал это даже лучше, чем она. Если сюда примешивались также и эмоции - а я в этом не сомневался, - это было уже нечто другое.
- О, конечно, это так, - согласилась она. - Но тогда он становится тираном. Чудом будет, если к завтрашнему дню у меня еще останется импресарио, учитывая то, как мы с ним ругались.
Я с улыбкой кивнул, но, по сути дела, испытывал ревность к их длительным отношениям, даже если они были основаны скорее на разногласиях, чем на гармонии. Возможно, я придаю слишком большое значение существующим между ними отношениям. Я не могу всерьез представить, что Элиза его любит, хотя вполне допускаю, что он обожает ее с «почтительного» расстояния, трансформируя эту бессловесную преданность в нечто вроде деспотичного надзора за ее жизнью.
Она вдруг сжала мою руку и вновь улыбнулась, на сей раз радостно и - неужели мне это только показалось? - нежно.
- Но я навожу на вас скуку, - сказала она. - Извините меня.
- Не надо извиняться, - ответил я с улыбкой.
Она пристально смотрела на меня, пока мы прошли несколько ярдов, потом отвернулась, досадуя на себя.
- Ну вот опять, - тихо проговорила она. Потом вновь быстро глянула на меня. - Ричард, думаю, вы не имеете понятия о том, как это удивительно - то, что я свободно с вами разговариваю. Я никогда раньше не вела себя так с мужчиной. Хочу, чтобы вы знали, какой для вас комплимент, что я могу это делать.
- А я хочу сказать вам, что вы можете разговаривать со мной о чем угодно, - откликнулся я.
Снова этот взгляд. Она в смущении покачала головой.
- Что такое? - спросил я.
- Я скучала по вам, - сказала она.
Я не смог удержаться от улыбки, уловив в ее тоне изумленные нотки.
- Как странно, - отозвался я, с обожанием глядя на нее. - Я по вам совсем не скучал.
Ее улыбка засияла еще ярче, и она снова сжала мою руку. Потом, словно ища выход своей радости, взглянула вперед и воскликнула:
- О, смотрите!
Я повернул голову и увидел группу мужчин и женщин на велосипедах - они ехали по въездной дороге, направляясь в сторону Оранж-авеню. Я поневоле громко рассмеялся, потому что зрелище было и забавным, и чарующим одновременно. Все велосипеды имели одно колесо размером с шину грузовика - у некоторых оно было сзади, у других спереди - и второе маленькое колесо, как у детского трехколесного велосипеда. Это была смешная сторона. Очарование исходило от пар, восседающих на каждом велосипеде: мужчины в бриджах, на головах - кепи или котелки, женщины - в длинных юбках и блузках или джемперах, в шляпках типа кепи. В каждом отдельном случае женщина ехала спереди, иногда крутя педали, иногда ее везли. Всего семь пар, которые катились по изломанной линии, удаляясь от гостиницы, на ходу болтая и смеясь.
- Похоже, им весело, - сказал я.
- Вы когда-нибудь пробовали? - спросила она.
- Не на… - Я умолк, чуть не сказав: «не на таких велосипедах», потом закончил: - Городских улицах. Мне бы хотелось покататься с вами.
- Может, и покатаемся, - уклончиво ответила она.
Я испытал трепет, услышав из уст любимой смутное обещание того, что в будущем нас ждут совместные моменты.
Я заметил, что она правой рукой придерживает юбки во время ходьбы, и мне пришло в голову, что в 1896 году гуляющая женщина - это женщина однорукая, поскольку вынуждена постоянно придерживать подол над пылью ли, грязью ли, снегом ли, лужами или чем-то еще. Я улыбнулся про себя, по крайней мере мне так казалось, однако Элиза заметила и спросила, почему я улыбаюсь.
Я сразу понял, что, сказав правду, лишь подчеркну свою непохожесть на людей 1896 года, поэтому придумал на ходу:
- Я размышлял о том, как отреагировала на меня вчера вечером ваша матушка.
Она улыбнулась.
- Она никогда по-настоящему не сердится. Но знаете, тем не менее вам удалось навлечь на себя ее гнев.
При этих словах я захихикал.
- Она пользовалась успехом как актриса? - спросил я.
Ни в одной из книг об этом не говорилось.
Ее улыбка сделалась слегка задумчивой.
- Знаю, о чем вы думаете, - сказала она, - и полагаю, это лишь часть всего. Но она никогда не заставляла меня играть. Все получилось само собой.
У меня не было намерения затрагивать деликатную тему менее успешной актрисы-матери, самоотверженно переживающей триумф более успешной дочери, но я этого не сказал, а лишь улыбнулся, когда она добавила:
- Она по-своему имела-таки успех.
- Не сомневаюсь, - откликнулся я.
Некоторое время мы шли молча. Слова были не особенно нужны, и, полагаю, она чувствовала то же самое - возможно, даже острее меня. Свежий воздух, тишина и успокоительный ритм движений на земле, под небесами - вот почему она так любит прогулки. Это дает ей возможность забыть о напряженной работе.
Я не мог отказать себе в удовольствии пофантазировать по поводу моего будущего с Элизой. Прежде всего, не было причин, почему я не мог с ней остаться. Хотя беспокойство в отношении моей связи с 1896 годом еще сохранялось, но оно было скорее иррациональным, чем логичным, как мне казалось. Разве я не засыпал три раза в различных условиях, не потеряв связь? Беспокоился я или нет, но факты подтверждали, что с каждым часом я все прочнее укореняюсь в этой эпохе.
Таким образом, мое предположение о том, что я останусь с ней, было вполне логичным. Со временем мы поженимся, и поскольку я писатель, то начну писать пьесы. Я не стану ожидать, что она будет помогать мне с их постановкой. Они, рано или поздно, сделаются достойными сцены благодаря своим качествам. Я почти не сомневался, что она предложит свою помощь. Тем не менее поклялся себе, что наши отношения не будут строиться на такой основе. Не хотел бы снова увидеть подозрение или неуверенность на ее лице.
Меня не беспокоило то, что все прочитанные о ней книги различны. Теперь меня забавляло собственное стремление попасть в это новое окружение, даже путем срезания дверного косяка. Я решил, что на низших уровнях история должна обладать некоей гибкостью. Едва ли я попытался бы изменить ход надвигающегося сражения при Бородино.
В этот момент мое внимание было привлечено видом железнодорожного вагона, стоящего на подъездном пути примерно в ста ярдах от южного угла гостиницы. Я подумал, что он может принадлежать Элизе, и спросил об этом. Она подтвердила мою догадку. Я обошелся без комментариев, но у меня возникло странное ощущение наглядного подтверждения ее богатства. Не удивительно, что она меня подозревала - возможно, подозревает и сейчас, - хотя вряд ли. Я чуть не попросил у нее разрешения осмотреть интерьер вагона, потом сообразил, что эту просьбу едва ли можно считать обдуманной.
Мы пересекли подъездную аллею для экипажей, прошли мимо круглой клумбы и оказались на открытой площадке. Слева от нас тянулась длинная деревянная планка для привязывания лошадей, а впереди виднелись плотно растущие деревья и кусты. Пройдя через густые заросли, мы вышли к дощатому настилу, проложенному вдоль прибрежной полосы между океаном и бухтой.
Когда мы пошли по настилу, я посмотрел в сторону океана и увидел далеко впереди голубое небо и белые облака, гонимые ветром на север. Примерно в двухстах ярдах впереди от нас виднелись здание музея с остроконечной крышей и купальня. Неподалеку стоял сарай для лодок, к которому от этих сооружений вел другой дощатый настил. Впереди справа в море черным силуэтом выдавался казавшийся нескончаемым волнорез. На нем стоя удили рыбу с полдесятка мужчин и одна женщина. Прибрежная полоса была очень узкой - шириной не более тридцати футов - и с виду весьма запущенной, покрытой морскими водорослями, ракушками и, как мне показалось, мусором, хотя не хотелось в это верить.
Пройдя ярдов семьдесят, мы остановились у ограждения дорожки, чтобы посмотреть на бушующий прибой. Дул свежий, почти холодный морской ветер, обдавая наши лица бодрящими водяными брызгами.
- Элиза? - молвил я.
- Ричард?
Она с такой точностью воспроизвела мою интонацию, что я улыбнулся.
- Сейчас же перестаньте, - произнес я с притворной строгостью. - Хочу сказать вам нечто серьезное.
- О боже.
- Ну, не настолько серьезное, чтобы нельзя было перенести, - уверил я ее, но все-таки добавил: - Надеюсь.
- Я тоже на это надеюсь, мистер Кольер, - сказала она.
- Утром, пока мы были врозь, я думал о нас.
- Да?
Теперь ее тон не был таким легким, в нем сквозило смущение.
- И я понял, каким был безрассудным.
- Почему безрассудным?
- Потому что ожидал, будто моя преданность заставит вас…
- Не надо.
- Прошу вас, дайте досказать, - настаивал я. - Не так уж это страшно.
Тревожно взглянув на меня, она вздохнула.
- Хорошо.
- Я хочу лишь сказать, что понимаю: вам потребуется время, чтобы привыкнуть к мысли о том, что я - часть вашей жизни, и я дам вам столько времени, сколько нужно. - Сообразив, что это прозвучало высокомерно, я с улыбкой добавил: - Коль скоро вы поймете, что я теперь действительно часть вашей жизни.
Опять неуместный юмор. На лице Элизы снова отразилась тревога, и она отвернулась к океану. «Боже правый, почему я продолжаю говорить не то?» - подумал я.
- Я не хотел давить на вас, - сказал я. - Простите, если так получилось.
- Прошу вас, дайте мне подумать, - отозвалась она.
То было не приказание и не просьба, а нечто промежуточное.
Обстановка едва ли улучшилась, когда мимо прошли два человека, обсуждая на ходу жалкий вид пляжа. Как я узнал, это действительно был мусор. Шаланда, вывозившая мусор из гостиницы, время от времени не доходила до места, называвшегося «точкой балласта». Поэтому все скинутые за борт отходы приплывали обратно и засоряли берег.
Я вдруг посмотрел на Элизу.
- Вам надо уезжать сегодня вечером? - спросил я.
- По графику мы должны быть в Денвере к двадцать третьему, - сказала она.
Это был не совсем ответ на мой вопрос, но пришлось им удовольствоваться.
Я взял ее руку в свою и сжал.
- Опять прошу простить меня. Я перестану говорить вам, что не собираюсь на вас давить, не раньше, чем действительно буду это выполнять.
Сообразив, что выражение «давить на вас» может показаться ей непонятным, я вновь испытал неловкость.
Мое смущение усилилось еще больше, когда я понял, что мы пошли в сторону гостиницы. Мне хотелось найти слова, которые помогли бы вернуть чувства, испытанные нами во время молчаливой прогулки, но в голову не приходило ничего такого, отчего ситуация не усугубилась бы еще больше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
- В некотором смысле, - ответила она.
- Робинсон?
- Разумеется, - пробормотала она, вновь бросив взгляд через плечо.
Когда мы дошли до боковой двери, я открыл ее для Элизы, и мы вышли наружу. Проглянуло солнце, и стало теплей. Пока мы спускались по ступеням, я посмотрел налево и увидел, как группа китайских рабочих сгребает с Пасео-дель-Мар опавшие листья и относит охапки их на берег, где другая группа сжигала листья.
Когда мы спустились до низа лестницы, Элиза, указывая в сторону Оранж-авеню, спросила:
- Пойдем туда?
Мне на миг показалось, что эта женщина больше привыкла приказывать, чем подчиняться. Мы пошли по аллее, огибающей западный фасад гостиницы.
- Как прошла репетиция? - спросил я.
Из всех вопросов, что я мог ей задать, этот был, наверное, самым неподходящим.
- Отвратительно, - ответила она.
- Так плохо?
Она вздохнула.
- Так плохо.
- Мне жаль.
- Это я виновата, - сказала она. - С труппой все в порядке.
- А с мистером Робинсоном?
Элиза мрачно усмехнулась.
- Нельзя сказать, что он вел себя смирно, - призналась она.
- Очень жаль, - сказал я. - Уверен, что это из-за меня.
- Нет-нет. - Она говорила не слишком убедительно. - Такое настроение у него бывало и раньше.
- Он лишь заботится о вашей карьере, - заметил я.
- Именно это он мне постоянно повторяет, - откликнулась она. - Настолько часто, чтобы в память врезалось навечно.
Эта фраза вызвала у меня улыбку.
- Он этого и добивается.
Она взглянула на меня, словно удивившись, что я хорошо отзываюсь о Робинсоне, несмотря на его отношение ко мне. Но как мог я поступить иначе? Он и в самом деле считал ее карьеру священной - я понимал это даже лучше, чем она. Если сюда примешивались также и эмоции - а я в этом не сомневался, - это было уже нечто другое.
- О, конечно, это так, - согласилась она. - Но тогда он становится тираном. Чудом будет, если к завтрашнему дню у меня еще останется импресарио, учитывая то, как мы с ним ругались.
Я с улыбкой кивнул, но, по сути дела, испытывал ревность к их длительным отношениям, даже если они были основаны скорее на разногласиях, чем на гармонии. Возможно, я придаю слишком большое значение существующим между ними отношениям. Я не могу всерьез представить, что Элиза его любит, хотя вполне допускаю, что он обожает ее с «почтительного» расстояния, трансформируя эту бессловесную преданность в нечто вроде деспотичного надзора за ее жизнью.
Она вдруг сжала мою руку и вновь улыбнулась, на сей раз радостно и - неужели мне это только показалось? - нежно.
- Но я навожу на вас скуку, - сказала она. - Извините меня.
- Не надо извиняться, - ответил я с улыбкой.
Она пристально смотрела на меня, пока мы прошли несколько ярдов, потом отвернулась, досадуя на себя.
- Ну вот опять, - тихо проговорила она. Потом вновь быстро глянула на меня. - Ричард, думаю, вы не имеете понятия о том, как это удивительно - то, что я свободно с вами разговариваю. Я никогда раньше не вела себя так с мужчиной. Хочу, чтобы вы знали, какой для вас комплимент, что я могу это делать.
- А я хочу сказать вам, что вы можете разговаривать со мной о чем угодно, - откликнулся я.
Снова этот взгляд. Она в смущении покачала головой.
- Что такое? - спросил я.
- Я скучала по вам, - сказала она.
Я не смог удержаться от улыбки, уловив в ее тоне изумленные нотки.
- Как странно, - отозвался я, с обожанием глядя на нее. - Я по вам совсем не скучал.
Ее улыбка засияла еще ярче, и она снова сжала мою руку. Потом, словно ища выход своей радости, взглянула вперед и воскликнула:
- О, смотрите!
Я повернул голову и увидел группу мужчин и женщин на велосипедах - они ехали по въездной дороге, направляясь в сторону Оранж-авеню. Я поневоле громко рассмеялся, потому что зрелище было и забавным, и чарующим одновременно. Все велосипеды имели одно колесо размером с шину грузовика - у некоторых оно было сзади, у других спереди - и второе маленькое колесо, как у детского трехколесного велосипеда. Это была смешная сторона. Очарование исходило от пар, восседающих на каждом велосипеде: мужчины в бриджах, на головах - кепи или котелки, женщины - в длинных юбках и блузках или джемперах, в шляпках типа кепи. В каждом отдельном случае женщина ехала спереди, иногда крутя педали, иногда ее везли. Всего семь пар, которые катились по изломанной линии, удаляясь от гостиницы, на ходу болтая и смеясь.
- Похоже, им весело, - сказал я.
- Вы когда-нибудь пробовали? - спросила она.
- Не на… - Я умолк, чуть не сказав: «не на таких велосипедах», потом закончил: - Городских улицах. Мне бы хотелось покататься с вами.
- Может, и покатаемся, - уклончиво ответила она.
Я испытал трепет, услышав из уст любимой смутное обещание того, что в будущем нас ждут совместные моменты.
Я заметил, что она правой рукой придерживает юбки во время ходьбы, и мне пришло в голову, что в 1896 году гуляющая женщина - это женщина однорукая, поскольку вынуждена постоянно придерживать подол над пылью ли, грязью ли, снегом ли, лужами или чем-то еще. Я улыбнулся про себя, по крайней мере мне так казалось, однако Элиза заметила и спросила, почему я улыбаюсь.
Я сразу понял, что, сказав правду, лишь подчеркну свою непохожесть на людей 1896 года, поэтому придумал на ходу:
- Я размышлял о том, как отреагировала на меня вчера вечером ваша матушка.
Она улыбнулась.
- Она никогда по-настоящему не сердится. Но знаете, тем не менее вам удалось навлечь на себя ее гнев.
При этих словах я захихикал.
- Она пользовалась успехом как актриса? - спросил я.
Ни в одной из книг об этом не говорилось.
Ее улыбка сделалась слегка задумчивой.
- Знаю, о чем вы думаете, - сказала она, - и полагаю, это лишь часть всего. Но она никогда не заставляла меня играть. Все получилось само собой.
У меня не было намерения затрагивать деликатную тему менее успешной актрисы-матери, самоотверженно переживающей триумф более успешной дочери, но я этого не сказал, а лишь улыбнулся, когда она добавила:
- Она по-своему имела-таки успех.
- Не сомневаюсь, - откликнулся я.
Некоторое время мы шли молча. Слова были не особенно нужны, и, полагаю, она чувствовала то же самое - возможно, даже острее меня. Свежий воздух, тишина и успокоительный ритм движений на земле, под небесами - вот почему она так любит прогулки. Это дает ей возможность забыть о напряженной работе.
Я не мог отказать себе в удовольствии пофантазировать по поводу моего будущего с Элизой. Прежде всего, не было причин, почему я не мог с ней остаться. Хотя беспокойство в отношении моей связи с 1896 годом еще сохранялось, но оно было скорее иррациональным, чем логичным, как мне казалось. Разве я не засыпал три раза в различных условиях, не потеряв связь? Беспокоился я или нет, но факты подтверждали, что с каждым часом я все прочнее укореняюсь в этой эпохе.
Таким образом, мое предположение о том, что я останусь с ней, было вполне логичным. Со временем мы поженимся, и поскольку я писатель, то начну писать пьесы. Я не стану ожидать, что она будет помогать мне с их постановкой. Они, рано или поздно, сделаются достойными сцены благодаря своим качествам. Я почти не сомневался, что она предложит свою помощь. Тем не менее поклялся себе, что наши отношения не будут строиться на такой основе. Не хотел бы снова увидеть подозрение или неуверенность на ее лице.
Меня не беспокоило то, что все прочитанные о ней книги различны. Теперь меня забавляло собственное стремление попасть в это новое окружение, даже путем срезания дверного косяка. Я решил, что на низших уровнях история должна обладать некоей гибкостью. Едва ли я попытался бы изменить ход надвигающегося сражения при Бородино.
В этот момент мое внимание было привлечено видом железнодорожного вагона, стоящего на подъездном пути примерно в ста ярдах от южного угла гостиницы. Я подумал, что он может принадлежать Элизе, и спросил об этом. Она подтвердила мою догадку. Я обошелся без комментариев, но у меня возникло странное ощущение наглядного подтверждения ее богатства. Не удивительно, что она меня подозревала - возможно, подозревает и сейчас, - хотя вряд ли. Я чуть не попросил у нее разрешения осмотреть интерьер вагона, потом сообразил, что эту просьбу едва ли можно считать обдуманной.
Мы пересекли подъездную аллею для экипажей, прошли мимо круглой клумбы и оказались на открытой площадке. Слева от нас тянулась длинная деревянная планка для привязывания лошадей, а впереди виднелись плотно растущие деревья и кусты. Пройдя через густые заросли, мы вышли к дощатому настилу, проложенному вдоль прибрежной полосы между океаном и бухтой.
Когда мы пошли по настилу, я посмотрел в сторону океана и увидел далеко впереди голубое небо и белые облака, гонимые ветром на север. Примерно в двухстах ярдах впереди от нас виднелись здание музея с остроконечной крышей и купальня. Неподалеку стоял сарай для лодок, к которому от этих сооружений вел другой дощатый настил. Впереди справа в море черным силуэтом выдавался казавшийся нескончаемым волнорез. На нем стоя удили рыбу с полдесятка мужчин и одна женщина. Прибрежная полоса была очень узкой - шириной не более тридцати футов - и с виду весьма запущенной, покрытой морскими водорослями, ракушками и, как мне показалось, мусором, хотя не хотелось в это верить.
Пройдя ярдов семьдесят, мы остановились у ограждения дорожки, чтобы посмотреть на бушующий прибой. Дул свежий, почти холодный морской ветер, обдавая наши лица бодрящими водяными брызгами.
- Элиза? - молвил я.
- Ричард?
Она с такой точностью воспроизвела мою интонацию, что я улыбнулся.
- Сейчас же перестаньте, - произнес я с притворной строгостью. - Хочу сказать вам нечто серьезное.
- О боже.
- Ну, не настолько серьезное, чтобы нельзя было перенести, - уверил я ее, но все-таки добавил: - Надеюсь.
- Я тоже на это надеюсь, мистер Кольер, - сказала она.
- Утром, пока мы были врозь, я думал о нас.
- Да?
Теперь ее тон не был таким легким, в нем сквозило смущение.
- И я понял, каким был безрассудным.
- Почему безрассудным?
- Потому что ожидал, будто моя преданность заставит вас…
- Не надо.
- Прошу вас, дайте досказать, - настаивал я. - Не так уж это страшно.
Тревожно взглянув на меня, она вздохнула.
- Хорошо.
- Я хочу лишь сказать, что понимаю: вам потребуется время, чтобы привыкнуть к мысли о том, что я - часть вашей жизни, и я дам вам столько времени, сколько нужно. - Сообразив, что это прозвучало высокомерно, я с улыбкой добавил: - Коль скоро вы поймете, что я теперь действительно часть вашей жизни.
Опять неуместный юмор. На лице Элизы снова отразилась тревога, и она отвернулась к океану. «Боже правый, почему я продолжаю говорить не то?» - подумал я.
- Я не хотел давить на вас, - сказал я. - Простите, если так получилось.
- Прошу вас, дайте мне подумать, - отозвалась она.
То было не приказание и не просьба, а нечто промежуточное.
Обстановка едва ли улучшилась, когда мимо прошли два человека, обсуждая на ходу жалкий вид пляжа. Как я узнал, это действительно был мусор. Шаланда, вывозившая мусор из гостиницы, время от времени не доходила до места, называвшегося «точкой балласта». Поэтому все скинутые за борт отходы приплывали обратно и засоряли берег.
Я вдруг посмотрел на Элизу.
- Вам надо уезжать сегодня вечером? - спросил я.
- По графику мы должны быть в Денвере к двадцать третьему, - сказала она.
Это был не совсем ответ на мой вопрос, но пришлось им удовольствоваться.
Я взял ее руку в свою и сжал.
- Опять прошу простить меня. Я перестану говорить вам, что не собираюсь на вас давить, не раньше, чем действительно буду это выполнять.
Сообразив, что выражение «давить на вас» может показаться ей непонятным, я вновь испытал неловкость.
Мое смущение усилилось еще больше, когда я понял, что мы пошли в сторону гостиницы. Мне хотелось найти слова, которые помогли бы вернуть чувства, испытанные нами во время молчаливой прогулки, но в голову не приходило ничего такого, отчего ситуация не усугубилась бы еще больше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43