Мало или ничего: весь итог его достоинств начинался и кончался его признательностью Аллэну.
Брок встал с постели, зажег свечу и, погрузившись в свои мысли, рассеянно смотрел в темноту. Перемена места не принесла с собой новых идей. Воспоминания о прошлой жизни вполне убедили ректора, что его настоящая ответственность основывалась не на одних причудливых причинах, и, дойдя до этой мысли, он, стоя у окна, не мог придумать ничего. В голове было пусто и темно, тревожное сострадание соответствовало беспросветной темноте ночи.
«Если бы у меня был хоть один друг, к кому я мог бы обратиться, — думал ректор, — если бы я мог найти хоть кого-нибудь, кто помог бы мне…»
В ту минуту, когда эта мысль промелькнула в голове его, послышался тихий стук в дверь, и голос в коридоре произнес чуть слышно:
— Позвольте мне войти.
После минутного молчания, взяв себя в руки, Брок отворил дверь и очутился в час ночи лицом к лицу на пороге своей спальни с Озайязом Мидуинтером.
— Вы больны? — спросил ректор, как только удивление позволило ему заговорить.
— Я пришел сюда откровенно объясниться, — был тихий ответ. — Вы позволите мне войти?
С этими словами он вошел в комнату, потупив глаза. Губы его были страшно бледны, а в руках он что-то прятал за спиной.
— Я увидел огонь в щель вашей двери, — продолжал он, не поднимая глаз и не отнимая рук из-за спины. — Я знаю, какое беспокойство не дает вам спать. Вы уезжаете завтра утром, и вам неприятно оставить мистера Армадэля.
Как мистер Брок ни был изумлен, он увидел серьезную необходимость объясниться откровенно с человеком, который пришел к нему в такое время, и сказал ему следующие слова.
— Вы угадали, — отвечал он, — я занимаю место отца Аллэну Армадэлю и, естественно, не желаю оставить Аллэна в его лета с человеком, неизвестным мне.
Озайяз Мидуинтер сделал шаг к столу. Его блуждающие глаза остановились на Новом Завете, лежавшем на столе.
— Вы много лет читали эту книгу вашим прихожанам, — сказал он. — Научила ли она вас милосердию к вашим несчастным ближним?
Не ожидая ответа, он первый раз взглянул в лицо мистеру Броку и медленно выставил вперед свою руку.
— Прочтите это, — сказал он. — И ради Христа пожалейте обо мне, когда узнаете, кто я.
Он положил на стол письмо в несколько листов. Это было то самое письмо, которое Ниль отправил на почту в Вильдбаде девятнадцать лет назад.
Глава II. ЧЕЛОВЕК РАСКРЫЛСЯ
Влажный, холодный воздух наступающего рассвета врывался в открытое окно, когда Брок дочитал последние строчки признания. Он молча положил письмо, не поднимая глаз. Первый удар открытия поразил его душу, потом все прошло. В его лета и с его привычкой к размышлению в голове не могло вдруг уместиться все открытие, потрясшее его. Сердце Брока, когда он закрыл рукопись, обратилось к воспоминанию о женщине, которая была любимым другом его недавней и более счастливой жизни. Все его мысли были устремлены на печальную тайну ее измены родному отцу, обнаружившуюся в этом письме.
Ректора отвлекло от собственного огорчения сотрясение стола, у которого он сидел, от тяжело положенной на этот стол руки. Он заставил себя успокоиться и поднял глаза.
Перед ним в смешанном свете желтого огня свечи и слабого серого рассвета молча стоял наследник рокового имени Армадэля.
Брок задрожал, представив себе ужас настоящего и еще более мрачные перспективы будущего. Все это пронеслось в уме при виде лица этого человека. Этот человек понял мысли ректора и заговорил первым.
— Разве преступление моего отца смотрит на вас из моих глаз? — спросил он. — Разве призрак утопленного последовал за мной в эту комнату?
Страдание и волнение, сдерживаемые им, потрясли его руку, лежавшую еще на столе, и прервали голос до такой степени, что он понизился до шепота.
— Я не имею желания обращаться с вами иначе, как того требуют справедливость и доброта, — отвечал Брок. Будьте и вы ко мне справедливы и поверьте, что я не способен к жестокости требовать от вас ответственности за преступление вашего отца.
Этот ответ, по-видимому, успокоил Мидуинтера. Он молча потупил голову и взял письмо со стола.
— Вы все прочли? — спросил он спокойно.
— Каждое слово, от начала до конца.
— Поступил ли я откровенно с вами? Сделал ли Озайяз Мидуинтер…
— Вы все еще называете себя этим именем, — перебил Брок. — Теперь, когда ваше настоящее имя известно мне?
— С тех пор как я прочел признания моего отца, — было ответом, — я люблю мое безобразное имя еще более прежнего. Позвольте мне повторить вопрос, который я хотел предложить вам: сделал ли Озайяз Мидуинтер все, что мог, для того чтобы сообщить мистеру Броку все, что нужно было ему знать?
Ректор уклонился от прямого ответа.
— Немногие в вашем положении, — сказал он, — имели бы мужество показать мне это письмо.
— Не слишком полагайтесь, сэр, на бродягу, которого вы встретили в гостинице, до тех пор, пока не узнаете о нем подробнее, чем знали до сих пор. Вы узнали тайну моего происхождения, но вам еще не известна история моей жизни. Вы должны узнать ее и узнаете, прежде чем оставите меня одного с мистером Армадэлем. Угодно вам подождать и отдохнуть немного или я должен рассказывать вам теперь?
— Теперь, — отвечал Брок, все еще так же мало, как прежде, понимавший настоящий характер человека, находившегося перед ним.
Все, что Озайяз Мидуинтер делал, было против него. Он выражался равнодушным, почти дерзким тоном, который оттолкнул бы сочувствие всякого человека, слушавшего его. Вместо того чтобы разместиться у стола и прямо рассказывать свою историю ректору, он молча и нелюбезно отошел к окну, сел, отвернувшись, и машинально перевертывал листы письма своего отца, пока дошел до последнего. Устремив глаза на окончательные строчки рукописи, со странной смесью грусти и небрежности в голосе он начал обещанный рассказ в следующих словах.
— Вы узнали обо мне прежде всего из признаний моего отца. Он упоминает, что я был ребенком, спящим на его груди, когда он проговорил последние слова на этом свете и когда рука постороннего написала их под его диктовку у его смертного одра. Имя этого постороннего, как вы, может быть, приметили на конверте, Александр Ниль, чиновник при королевской печати в Эдинбурге. Первые воспоминания мои относятся к Александру Нилю, побившему меня хлыстом (наверно, я это заслужил) в качестве моего отчима.
— Разве вы не помните вашу мать в то же время? — спросил Брок.
— Да, я помню, что она переделывала для меня поношенное старое платье, а для детей от второго мужа покупала прекрасные новые платья. Я помню, что слуги насмехались над моим старым платьем, а отчим опять побил меня хлыстом за то, что я рассердился и разорвал мои изношенные платья. Мои следующие воспоминания переносятся на два года позже. Я помню, что меня заперли в чулан на хлеб и на воду и что я удивлялся, отчего отчим мой и мать ненавидят меня. Я только вчера решил этот вопрос и разгадал тайну, когда письмо моего отца было мне отдано. Мать моя и отчим знали, что случилось на французском корабле, производившем торг строевым лесом, и обоим хорошо было известно, что постыдная тайна, которую им хотелось бы скрыть от всех на свете, со временем будет открыта мне. Помешать этому не было никакой возможности — признание находилось в руках душеприказчика, и я, несчастный мальчик, с африканской смуглостью моей матери на лице, с убийственными страстями отца моего в сердце, был наследником их тайны, вопреки всем их желаниям скрыть ее от меня! Я не удивляюсь, зачем меня били хлыстом, одевали в старое платье, сажали на хлеб и на воду в чулан — это были все наказания естественные, сэр, которыми ребенок начинал уже расплачиваться за преступление своего отца.
Брок посмотрел на смуглое лицо, все еще упорно отворачивавшееся от него, и спросил себя: «Что это? Совершенная ли нечувствительность бродяги, или отчаяние несчастного?»
— Следующие мои воспоминания относятся к школе, — продолжал молодой человек, — самой дешевой школе в дальнем уголке Шотландии. Меня отдали туда с самой дурной рекомендацией. Избавляю вас от рассказа о том, как учитель колотил меня в классе, а мальчики били во время игры. Наверно, в моем характере была врожденная неблагодарность — по крайней мере я убежал. Первый человек, встретивший меня, спросил, как меня зовут. Я был слишком молод и слишком глуп для того, чтобы понять, как было важно для меня скрыть мое имя, и разумеется, меня в тот же вечер отвели в школу. Последствия научили меня уроку, которого я с тех пор не забывал. Два дня спустя, как настоящий бродяга, я убежал во второй раз. Дворовой собаке, вероятно, были даны инструкции: она остановила меня, прежде чем я успел выбежать из ворот. Вот ее знак, между прочим, на моей руке. Знаки ее хозяина я показать вам не могу — они все на моей спине. Можете ли вы поверить моему злому упрямству? Во мне сидел демон, которого никакая собака не могла выгнать. Я опять убежал, как только встал с постели, и на этот раз убежал совсем. Ночью я очутился в степи. Карман у меня был набит овсяной мукой из школы. Я лег на прекрасный мягкий вереск под большой серой скалой. Вы думаете, что я чувствовал свое одиночество? Нет! Я убежал от палки моего учителя, от пинков моих товарищей, от моей матери, от моего отчима, и, лежа в эту ночь под дружелюбной скалой, я чувствовал себя счастливейшим мальчиком во всей Шотландии.
Сквозь несчастное детство, рассказ о котором потряс ректора, начали просматриваться обстоятельства, которые вынудили мистера Брока начать постепенно уяснять, как мало было странного, как мало было непонятного в характере человека, говорившего теперь с ним.
— Я крепко заснул, — продолжал Мидуинтер, — под моей дружелюбной скалой. Когда я проснулся утром, я увидел дородного старика со скрипкой, сидевшего возле меня с одной стороны, и двух пляшущих собак в красных курточках — с другой. Опытность научила меня не говорить правды, когда этот человек задавал мне первые вопросы. Он настаивал, он дал мне позавтракать из своей сумки и позволил побегать с собаками.
— Я вот что скажу вам, — проговорил он, когда добился моего признания таким способом, — вам нужны три вещи, мой милый: вам нужен новый отец, новая семья, новое имя. Я буду вашим отцом, эти собаки будут ваши братья, а если вы обещаете мне хорошенько беречь мое имя, я дам вам его в придачу. Озайяз Мидуинтер-младший, вы хорошо позавтракали. Если вы хотите хорошо пообедать, пойдемте со мной.
Он встал, собаки побежали за ним, а я побежал за собаками. Вы спросите: кто был мой новый отец? Полуцыган, сэр, пьяница, злодей и вор — и мой лучший друг! Разве не друг вам тот человек, который дает вам пищу, приют и воспитание? Озайяз Мидуинтер научил меня танцевать шотландский танец, кувыркаться, ходить на ходулях и петь под его скрипку. Иногда мы странствовали и давали представления на ярмарках, иногда мы бывали в больших городах и восхищали компанию низкого разряда в тавернах. Я был премилый, превеселый одиннадцатилетний мальчик, и компания низкого разряда, особенно женщины, пристрастилась ко мне и к моим проворным ножкам. Я имел такие бродяжнические наклонности, что мне нравилась эта жизнь. Я жил, ел, пил и спал с собаками. Я не могу подумать равнодушно об этих бедных маленьких четвероногих моих братьях даже теперь. Много побоев досталось нам всем троим, много тяжелых дней отплясывали мы вместе, много ночей ночевали мы вместе на холодных холмах! Я не стараюсь огорчить вас, сэр, я только говорю вам правду. Эта жизнь, со всеми своими неприятностями, была по мне, и я любил цыгана, давшего мне свое имя, несмотря на то, что он был злодей.
— Вы любили человека, который вас бил! — с удивлением воскликнул Брок.
— Разве я не сказал вам, сэр, что я жил с собаками?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Брок встал с постели, зажег свечу и, погрузившись в свои мысли, рассеянно смотрел в темноту. Перемена места не принесла с собой новых идей. Воспоминания о прошлой жизни вполне убедили ректора, что его настоящая ответственность основывалась не на одних причудливых причинах, и, дойдя до этой мысли, он, стоя у окна, не мог придумать ничего. В голове было пусто и темно, тревожное сострадание соответствовало беспросветной темноте ночи.
«Если бы у меня был хоть один друг, к кому я мог бы обратиться, — думал ректор, — если бы я мог найти хоть кого-нибудь, кто помог бы мне…»
В ту минуту, когда эта мысль промелькнула в голове его, послышался тихий стук в дверь, и голос в коридоре произнес чуть слышно:
— Позвольте мне войти.
После минутного молчания, взяв себя в руки, Брок отворил дверь и очутился в час ночи лицом к лицу на пороге своей спальни с Озайязом Мидуинтером.
— Вы больны? — спросил ректор, как только удивление позволило ему заговорить.
— Я пришел сюда откровенно объясниться, — был тихий ответ. — Вы позволите мне войти?
С этими словами он вошел в комнату, потупив глаза. Губы его были страшно бледны, а в руках он что-то прятал за спиной.
— Я увидел огонь в щель вашей двери, — продолжал он, не поднимая глаз и не отнимая рук из-за спины. — Я знаю, какое беспокойство не дает вам спать. Вы уезжаете завтра утром, и вам неприятно оставить мистера Армадэля.
Как мистер Брок ни был изумлен, он увидел серьезную необходимость объясниться откровенно с человеком, который пришел к нему в такое время, и сказал ему следующие слова.
— Вы угадали, — отвечал он, — я занимаю место отца Аллэну Армадэлю и, естественно, не желаю оставить Аллэна в его лета с человеком, неизвестным мне.
Озайяз Мидуинтер сделал шаг к столу. Его блуждающие глаза остановились на Новом Завете, лежавшем на столе.
— Вы много лет читали эту книгу вашим прихожанам, — сказал он. — Научила ли она вас милосердию к вашим несчастным ближним?
Не ожидая ответа, он первый раз взглянул в лицо мистеру Броку и медленно выставил вперед свою руку.
— Прочтите это, — сказал он. — И ради Христа пожалейте обо мне, когда узнаете, кто я.
Он положил на стол письмо в несколько листов. Это было то самое письмо, которое Ниль отправил на почту в Вильдбаде девятнадцать лет назад.
Глава II. ЧЕЛОВЕК РАСКРЫЛСЯ
Влажный, холодный воздух наступающего рассвета врывался в открытое окно, когда Брок дочитал последние строчки признания. Он молча положил письмо, не поднимая глаз. Первый удар открытия поразил его душу, потом все прошло. В его лета и с его привычкой к размышлению в голове не могло вдруг уместиться все открытие, потрясшее его. Сердце Брока, когда он закрыл рукопись, обратилось к воспоминанию о женщине, которая была любимым другом его недавней и более счастливой жизни. Все его мысли были устремлены на печальную тайну ее измены родному отцу, обнаружившуюся в этом письме.
Ректора отвлекло от собственного огорчения сотрясение стола, у которого он сидел, от тяжело положенной на этот стол руки. Он заставил себя успокоиться и поднял глаза.
Перед ним в смешанном свете желтого огня свечи и слабого серого рассвета молча стоял наследник рокового имени Армадэля.
Брок задрожал, представив себе ужас настоящего и еще более мрачные перспективы будущего. Все это пронеслось в уме при виде лица этого человека. Этот человек понял мысли ректора и заговорил первым.
— Разве преступление моего отца смотрит на вас из моих глаз? — спросил он. — Разве призрак утопленного последовал за мной в эту комнату?
Страдание и волнение, сдерживаемые им, потрясли его руку, лежавшую еще на столе, и прервали голос до такой степени, что он понизился до шепота.
— Я не имею желания обращаться с вами иначе, как того требуют справедливость и доброта, — отвечал Брок. Будьте и вы ко мне справедливы и поверьте, что я не способен к жестокости требовать от вас ответственности за преступление вашего отца.
Этот ответ, по-видимому, успокоил Мидуинтера. Он молча потупил голову и взял письмо со стола.
— Вы все прочли? — спросил он спокойно.
— Каждое слово, от начала до конца.
— Поступил ли я откровенно с вами? Сделал ли Озайяз Мидуинтер…
— Вы все еще называете себя этим именем, — перебил Брок. — Теперь, когда ваше настоящее имя известно мне?
— С тех пор как я прочел признания моего отца, — было ответом, — я люблю мое безобразное имя еще более прежнего. Позвольте мне повторить вопрос, который я хотел предложить вам: сделал ли Озайяз Мидуинтер все, что мог, для того чтобы сообщить мистеру Броку все, что нужно было ему знать?
Ректор уклонился от прямого ответа.
— Немногие в вашем положении, — сказал он, — имели бы мужество показать мне это письмо.
— Не слишком полагайтесь, сэр, на бродягу, которого вы встретили в гостинице, до тех пор, пока не узнаете о нем подробнее, чем знали до сих пор. Вы узнали тайну моего происхождения, но вам еще не известна история моей жизни. Вы должны узнать ее и узнаете, прежде чем оставите меня одного с мистером Армадэлем. Угодно вам подождать и отдохнуть немного или я должен рассказывать вам теперь?
— Теперь, — отвечал Брок, все еще так же мало, как прежде, понимавший настоящий характер человека, находившегося перед ним.
Все, что Озайяз Мидуинтер делал, было против него. Он выражался равнодушным, почти дерзким тоном, который оттолкнул бы сочувствие всякого человека, слушавшего его. Вместо того чтобы разместиться у стола и прямо рассказывать свою историю ректору, он молча и нелюбезно отошел к окну, сел, отвернувшись, и машинально перевертывал листы письма своего отца, пока дошел до последнего. Устремив глаза на окончательные строчки рукописи, со странной смесью грусти и небрежности в голосе он начал обещанный рассказ в следующих словах.
— Вы узнали обо мне прежде всего из признаний моего отца. Он упоминает, что я был ребенком, спящим на его груди, когда он проговорил последние слова на этом свете и когда рука постороннего написала их под его диктовку у его смертного одра. Имя этого постороннего, как вы, может быть, приметили на конверте, Александр Ниль, чиновник при королевской печати в Эдинбурге. Первые воспоминания мои относятся к Александру Нилю, побившему меня хлыстом (наверно, я это заслужил) в качестве моего отчима.
— Разве вы не помните вашу мать в то же время? — спросил Брок.
— Да, я помню, что она переделывала для меня поношенное старое платье, а для детей от второго мужа покупала прекрасные новые платья. Я помню, что слуги насмехались над моим старым платьем, а отчим опять побил меня хлыстом за то, что я рассердился и разорвал мои изношенные платья. Мои следующие воспоминания переносятся на два года позже. Я помню, что меня заперли в чулан на хлеб и на воду и что я удивлялся, отчего отчим мой и мать ненавидят меня. Я только вчера решил этот вопрос и разгадал тайну, когда письмо моего отца было мне отдано. Мать моя и отчим знали, что случилось на французском корабле, производившем торг строевым лесом, и обоим хорошо было известно, что постыдная тайна, которую им хотелось бы скрыть от всех на свете, со временем будет открыта мне. Помешать этому не было никакой возможности — признание находилось в руках душеприказчика, и я, несчастный мальчик, с африканской смуглостью моей матери на лице, с убийственными страстями отца моего в сердце, был наследником их тайны, вопреки всем их желаниям скрыть ее от меня! Я не удивляюсь, зачем меня били хлыстом, одевали в старое платье, сажали на хлеб и на воду в чулан — это были все наказания естественные, сэр, которыми ребенок начинал уже расплачиваться за преступление своего отца.
Брок посмотрел на смуглое лицо, все еще упорно отворачивавшееся от него, и спросил себя: «Что это? Совершенная ли нечувствительность бродяги, или отчаяние несчастного?»
— Следующие мои воспоминания относятся к школе, — продолжал молодой человек, — самой дешевой школе в дальнем уголке Шотландии. Меня отдали туда с самой дурной рекомендацией. Избавляю вас от рассказа о том, как учитель колотил меня в классе, а мальчики били во время игры. Наверно, в моем характере была врожденная неблагодарность — по крайней мере я убежал. Первый человек, встретивший меня, спросил, как меня зовут. Я был слишком молод и слишком глуп для того, чтобы понять, как было важно для меня скрыть мое имя, и разумеется, меня в тот же вечер отвели в школу. Последствия научили меня уроку, которого я с тех пор не забывал. Два дня спустя, как настоящий бродяга, я убежал во второй раз. Дворовой собаке, вероятно, были даны инструкции: она остановила меня, прежде чем я успел выбежать из ворот. Вот ее знак, между прочим, на моей руке. Знаки ее хозяина я показать вам не могу — они все на моей спине. Можете ли вы поверить моему злому упрямству? Во мне сидел демон, которого никакая собака не могла выгнать. Я опять убежал, как только встал с постели, и на этот раз убежал совсем. Ночью я очутился в степи. Карман у меня был набит овсяной мукой из школы. Я лег на прекрасный мягкий вереск под большой серой скалой. Вы думаете, что я чувствовал свое одиночество? Нет! Я убежал от палки моего учителя, от пинков моих товарищей, от моей матери, от моего отчима, и, лежа в эту ночь под дружелюбной скалой, я чувствовал себя счастливейшим мальчиком во всей Шотландии.
Сквозь несчастное детство, рассказ о котором потряс ректора, начали просматриваться обстоятельства, которые вынудили мистера Брока начать постепенно уяснять, как мало было странного, как мало было непонятного в характере человека, говорившего теперь с ним.
— Я крепко заснул, — продолжал Мидуинтер, — под моей дружелюбной скалой. Когда я проснулся утром, я увидел дородного старика со скрипкой, сидевшего возле меня с одной стороны, и двух пляшущих собак в красных курточках — с другой. Опытность научила меня не говорить правды, когда этот человек задавал мне первые вопросы. Он настаивал, он дал мне позавтракать из своей сумки и позволил побегать с собаками.
— Я вот что скажу вам, — проговорил он, когда добился моего признания таким способом, — вам нужны три вещи, мой милый: вам нужен новый отец, новая семья, новое имя. Я буду вашим отцом, эти собаки будут ваши братья, а если вы обещаете мне хорошенько беречь мое имя, я дам вам его в придачу. Озайяз Мидуинтер-младший, вы хорошо позавтракали. Если вы хотите хорошо пообедать, пойдемте со мной.
Он встал, собаки побежали за ним, а я побежал за собаками. Вы спросите: кто был мой новый отец? Полуцыган, сэр, пьяница, злодей и вор — и мой лучший друг! Разве не друг вам тот человек, который дает вам пищу, приют и воспитание? Озайяз Мидуинтер научил меня танцевать шотландский танец, кувыркаться, ходить на ходулях и петь под его скрипку. Иногда мы странствовали и давали представления на ярмарках, иногда мы бывали в больших городах и восхищали компанию низкого разряда в тавернах. Я был премилый, превеселый одиннадцатилетний мальчик, и компания низкого разряда, особенно женщины, пристрастилась ко мне и к моим проворным ножкам. Я имел такие бродяжнические наклонности, что мне нравилась эта жизнь. Я жил, ел, пил и спал с собаками. Я не могу подумать равнодушно об этих бедных маленьких четвероногих моих братьях даже теперь. Много побоев досталось нам всем троим, много тяжелых дней отплясывали мы вместе, много ночей ночевали мы вместе на холодных холмах! Я не стараюсь огорчить вас, сэр, я только говорю вам правду. Эта жизнь, со всеми своими неприятностями, была по мне, и я любил цыгана, давшего мне свое имя, несмотря на то, что он был злодей.
— Вы любили человека, который вас бил! — с удивлением воскликнул Брок.
— Разве я не сказал вам, сэр, что я жил с собаками?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58