Первый набросок моей грандиозной идеи начинает брезжить в мозгу, когда я натягиваю левую брючину, и приобретает более четкую форму, когда дело доходит до правой. Когда я застегиваю рубашку, эта мысль почти приобретает пропорции идеи века. И, зашнуровывая ботинки, я так доволен собой, что, если бы не шнурки, они, кажется, отправились бы без меня осуществлять этот гениальный план. Я сбегаю по лестнице, как вихрь мыльной пены в стиральной машине, заскакиваю к ребятам, хватаю несколько фотографий, сделанных Кларой, выбегаю на улицу и ныряю в метро. Стоит февраль, самый что ни есть зимний, с самой что ни есть непривлекательной начинкой из людей и событий. Хомейни гонит новорожденных на убой, Красная Армия защищает братьев-афганцев до последнего, Польша меняет курс погромов, Пиночет расстреливает, Рейган сокращает пособия, правые говорят, что во всем виноваты левые, а левые – что во всем виноват кризис, какой-то алкаш убедительно доказывает, что все мы сидим в дерьме, Каролина не хочет признаться, что она беременна, генсек Коммунистической партии дует в шарик с надписью «Общественное мнение», а шарик почему-то показывает процент алкоголя у него в крови… Но я, я, король Юбю, «живая крепость», от радости я даже не замечаю, как пробегают станция за станцией, отделяющие меня от редакции «Актюэль», ежемесячного журнала всех «я».
Но когда я приезжаю туда, моя творческая лихорадка падает до нуля: я же не знаю фамилии тети Джулии. Если я начну описывать ее, у всей мужской половины редакции полопаются молнии на ширинках, вот единственное, чего я добьюсь. «Надо же быть таким тютей!» – думаю я, обходя квартал и ища вдоль тротуаров некий предмет, который, как мне кажется, узнаю наверняка. И я его узнаю. Древняя лимонно-желтая малолитражка тети Джулии припаркована перед самым въездом во двор бакалейной лавки с двумя квитанциями на штраф на столь же древнем ветровом стекле. Маленький бакалейщик – типичный арабоненавистник – бегает вокруг и орет, что сейчас позовет полицию. Я ему советую позвонить лучше хипарям из «Актюэль» и, с похабной ухмылкой, намекаю, что он не будет разочарован, когда увидит кузов владелицы (так!). А сам открываю дверцу, усаживаюсь, жду. Недолго. Тетя Джулия появляется буквально на следующей минуте. Несмотря на холод, посмотреть есть на что. Маленький бакалейщик, который уже разинул свою большую пасть, давится приготовленными ругательствами и отходит к своим ящикам. Тетя Джулия с размаха садится за руль и, даже не глядя на меня, говорит:
– Вали отсюда.
– Да я только что пришел.
Она яростно включает сцепление и отъезжает, доходчиво объясняя мне, что я – тот еще козел, что к ней в редакцию притащились два придурка из полиции, задали ей кучу идиотских вопросов о взрыве и под конец спросили, как ей не стыдно воровать кофточки в стране, где два миллиона безработных, тогда как у нее – высокооплачиваемая необременительная должность, которая, как курочка в сказке, приносит ей золотые яички («Если про вас так можно сказать», – якобы добавил инспектор). Все ребята из ее отдела легли со смеху, а она позеленела от злости и поклялась отрезать мне мои с помощью резака для бумаги.
Внезапно она тормозит посреди бульвара Итальянцев, вызывая этим целый концерт сигналов, и оборачивается ко мне:
– Скажи честно, Малоссен (правда, она же знает мою фамилию), что ты за тип? Сначала ты меня спасаешь от вашего фирменного легавого, потом заводишь, но не трахаешь, а в конце концов продаешь ментам. Ну что ты за человек?
(Я думаю о дружище Казнаве, но не говорю ей об этом.)
– Я еще хуже, чем ты говоришь, тетя Джулия.
– Перестань называть меня тетей Джулией и катись из моей тачки.
– Подожди, сначала я тебе сделаю одно предложение.
– Никаких предложений! Я на тебя вот так уже насмотрелась!
– Есть идея для репортажа.
– Что, опять о бомбах в Магазине? Да нас уже завалили «сенсационными разоблачениями»! Каждый день человек, наверно, пятьдесят, не меньше, и все из вашей лавочки. Что мы вам, «Пари-Матч», что ли?
Нам сигналит уже весь бульвар. Джулия включает сцепление и с шиком прокатывает перед самым носом мента в шинели цвета спелой сливы, который записывает ее номер, облизывая фиолетовые губы.
– Какие там бомбы! Дай мне пять минут, и, если идея тебе не понравится, ты больше не услышишь обо мне до конца своего бренного существования.
– Две.
Ладно, пусть две. Мне больше и не надо, чтобы объяснить ей свою роль в Магазине и довести до ее сознания, какой роскошный фоторепортаж из этого может выйти. Как раз в духе почтенного журнала, в котором она имеет честь трудиться. Она сбавляет скорость по мере того, как я излагаю свою идею, и в конце концов останавливает машину как раз посередине широкой пешеходной дорожки, вопреки всем существующим правилам.
Затем медленно поворачивается ко мне:
– Значит, козел отпущения, да?
В ее голосе вновь слышится шелест саванн, от которого я расцветаю.
– Да, такая вот у меня работа.
– Это не просто работа, Мало! (Всю жизнь ненавидел, когда меня называли Мало.) Это отголосок древнейшего мифа. Мифа, который лежит в основе всякой цивилизации. Нет, ты понимаешь, что это такое?
(Так, ситуация меняется, теперь она завелась.)
– Взять, к примеру, иудаизм и христианство, его младшего братика. Мало, ты когда-нибудь задумывался, как Яхве, божественный параноик, заставлял плясать под свою дудку все свои бесчисленные создания? Да очень просто: на каждой занюханной странице своего занюханного Завета он указывал им козла отпущения. Вот так-то, милый мой!
(Я уже ее милый. При таком запале статья выйдет что надо – как на твой взгляд, Сенклер?)
– А католики, а протестанты? На чем они держались, как набивали сундуки? Да все так же – подсовывая дуракам козла отпущения.
(Ну и женщина! На каждую жизненную ситуацию у нее своя космическая теория!)
– А сталинисты с их показательными процессами? А мы сами? Мы, которые считаем, что не нужно верить ни во что, – почему мы до сих пор не пришли к выводу, что мы дерьмо? Да потому, что от соседа несет козлом. Вот так-то, дорогой Мало! (Опять Мало!) А если бы не было соседей, мы бы сами разбились на две части, чтобы каждая служила козлом для другой и воняла бы за нее!
Я уже смирился с тем, что она называет меня Мало, и любуюсь ее энтузиазмом. Передо мной та же тетя Джулия, что в день нашей встречи. С горящим взглядом и пламенеющей гривой. Но, учитывая мою подмоченную репутацию, я сдерживаюсь и только спрашиваю:
– Так подходит тебе этот сюжет?
– Еще бы нет! О лучшем я никогда и не мечтала, как бы ни заносилась. Козел отпущения в торговле – блеск!
(Слышишь, Сенклер?)
Итак, она клюнула. А теперь надо действовать аккуратно. И я тихонько говорю:
– Но одно условие.
Она тут же ощетинивается:
– Никаких условий. Если бы я принимала условия, то работала бы в «Фигаро».
– Фотографа даю тебе я.
– А что за фотограф?
– Женщина. Та, которая сделала эту фотографию.
Демонстрирую снимок, сделанный Кларой в вечер нашей несостоявшейся любви. На нем Джулия и я. На лице Джулии удивление и ярость, вызванные вопросом Терезы относительно калибра ее грудей. Я же являю собой зримый образ сокращения, усыхания, атрофии.
18
На ее взгляд, фотография неплохая. Я ей ее дарю, и негатив в придачу. Затем показываю снимки, сделанные в Булонском лесу, когда Тео устраивал сабантуй для бразильских травести. На фотографиях – расцвеченная блестками нагота тел в ночи, проступающая в разрывах пара над тарелками, и бесхитростная радость широкоскулых лиц, как всегда, на полделения более самозабвенная, чем радость обычных людей.
– Как она ухитрилась снять их за работой? – спрашивает Джулия. – Они же почти все нелегалы.
– А она такая, что люди ей доверяют. Она вроде ангела.
Мы едем теперь по городу спокойно, как по пшеничным полям, Джулия попросила, чтобы я рассказал ей обо всем – о себе, о Магазине, о семье, – и я ей рассказываю. Я рассказываю ей об этом и в ресторане, где она кормит меня за счет редакции. Я рассказываю ей о матери, которая постоянно смотрит на сторону, о Терезе, витающей в небесах, о Малыше и его рождественских людоедах, о Жереми и вообще обо всем этом мирке, который я кормлю, принимая на себя первородный грех рыночного общества. И когда я дохожу до Лауны, которая никак не может решить, сохранить ей или нет плод своей единственной любви, тетя Джулия кладет свою длинную смуглую руку на мою:
– К вопросу делать аборт или не делать – ты не хочешь сходить со мной сейчас на одну тусовку? Мне надо готовить репортаж на эту тему.
Конференц-зал, куда мы проникаем по пресс-карточке тети Джулии, похож своими пропорциями на Елисейский дворец, а красновато-коричневой претенциозностью – на «Голубую стрелу», отходящую с Лионского вокзала. Безвкусица, которая переживает века и безотказно качает валюту. Зал почти полон. Слышно аппетитное шуршание дорогого белья. Мы пробираемся к боковым местам, отведенным для прессы, справа и слева от стола президиума. Такое расположение придает сборищу вид суда присяжных. Впрочем, то, что здесь происходит, это и в самом деле своего рода процесс – процесс Женщины-Которая-Делает-Аборт. По крайней мере, именно это утверждает пожилой мужик с бритым черепом, стоя за большим столом, крытым красным бархатом. Перед ним публика в зале слушает, рядом с ним другие важные шишки слушают, и даже тетя Джулия, которая вытащила записную книжечку, слушает. Я же смотрю и думаю, где я уже видел эту широкую морду без единого волоска, эти острые уши, взгляд, как у Муссолини, весь этот облик здоровенного шестидесятилетнего воротилы. Но одно точно: голоса этого я никогда не слышал. Более того, еще ни разу в жизни такой холодный, металлический тембр не проникал за мои барабанные перепонки. А тетя Джулия знает и этого типа, и его голосок. Она записывает в своей книжечке почерком, удивительно ровным для такой вулканической натуры: «Проф. Леонар в обычном жанре». Затем, как школьница, проводит аккуратную черту и приписывает: «глуп, как всегда». Я, естественно, тоже начинаю слушать.
Если я правильно понял, этот самый Леонар (чего он, интересно, профессор?) имеет честь быть председателем некоей «Лиги защиты рождаемости и молодежи», которая достаточно влиятельна в стране, чтобы обладать некоторым весом и на политической арене. Вот об этом-то он и печется.
– Положа руку на сердце и не забывая при этом, что наша деятельность носит не политический, а лишь информационный характер (где-то я уже слышал эту байку?), мы не можем не задаться вопросом, как мы, христиане, защитники рождаемости, французы, наконец, распорядимся нашими голосами на ближайших выборах.
(Ах вот оно что!)
– Вольются ли они в хор голосов, которые, глумясь над нашими непреходящими ценностями, легализовали аборт?
Взгляд его сверкает таким огнем, что жгучее дыхание преисподней опаляет зал.
– Нет, друзья мои, я так не думаю, – успокаивает Леонар, демонстрируя недюжинное знание психологии толпы. – Не думаю я, что это произойдет.
(Честно говоря, я тоже не думаю.) Заглядываю через плечо в блокнотик тети Джулии и вижу, что она больше ничего не записала. Когда я снова включаю уши, медноголовый Леонар рассуждает об иммиграции, «которая давно уже перешла все допустимые пределы», и перечисляет проблемы, возникающие в связи с этим бедствием, «как с точки зрения экономики, так и образования, не говоря уже о безопасности граждан и, в частности, о безопасности наших дочерей».
Одно из двух: либо этот тип не любит арабов, либо он ни на грош не доверяет своей дочери. В любом случае Хадуш переломал бы ему все запястья. Я позволяю себе отвлечься и окидываю взглядом публику. Публика самая что ни есть отборная, с той привычкой к богатству, которая дается многовековой практикой всесторонне обдуманных браков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Но когда я приезжаю туда, моя творческая лихорадка падает до нуля: я же не знаю фамилии тети Джулии. Если я начну описывать ее, у всей мужской половины редакции полопаются молнии на ширинках, вот единственное, чего я добьюсь. «Надо же быть таким тютей!» – думаю я, обходя квартал и ища вдоль тротуаров некий предмет, который, как мне кажется, узнаю наверняка. И я его узнаю. Древняя лимонно-желтая малолитражка тети Джулии припаркована перед самым въездом во двор бакалейной лавки с двумя квитанциями на штраф на столь же древнем ветровом стекле. Маленький бакалейщик – типичный арабоненавистник – бегает вокруг и орет, что сейчас позовет полицию. Я ему советую позвонить лучше хипарям из «Актюэль» и, с похабной ухмылкой, намекаю, что он не будет разочарован, когда увидит кузов владелицы (так!). А сам открываю дверцу, усаживаюсь, жду. Недолго. Тетя Джулия появляется буквально на следующей минуте. Несмотря на холод, посмотреть есть на что. Маленький бакалейщик, который уже разинул свою большую пасть, давится приготовленными ругательствами и отходит к своим ящикам. Тетя Джулия с размаха садится за руль и, даже не глядя на меня, говорит:
– Вали отсюда.
– Да я только что пришел.
Она яростно включает сцепление и отъезжает, доходчиво объясняя мне, что я – тот еще козел, что к ней в редакцию притащились два придурка из полиции, задали ей кучу идиотских вопросов о взрыве и под конец спросили, как ей не стыдно воровать кофточки в стране, где два миллиона безработных, тогда как у нее – высокооплачиваемая необременительная должность, которая, как курочка в сказке, приносит ей золотые яички («Если про вас так можно сказать», – якобы добавил инспектор). Все ребята из ее отдела легли со смеху, а она позеленела от злости и поклялась отрезать мне мои с помощью резака для бумаги.
Внезапно она тормозит посреди бульвара Итальянцев, вызывая этим целый концерт сигналов, и оборачивается ко мне:
– Скажи честно, Малоссен (правда, она же знает мою фамилию), что ты за тип? Сначала ты меня спасаешь от вашего фирменного легавого, потом заводишь, но не трахаешь, а в конце концов продаешь ментам. Ну что ты за человек?
(Я думаю о дружище Казнаве, но не говорю ей об этом.)
– Я еще хуже, чем ты говоришь, тетя Джулия.
– Перестань называть меня тетей Джулией и катись из моей тачки.
– Подожди, сначала я тебе сделаю одно предложение.
– Никаких предложений! Я на тебя вот так уже насмотрелась!
– Есть идея для репортажа.
– Что, опять о бомбах в Магазине? Да нас уже завалили «сенсационными разоблачениями»! Каждый день человек, наверно, пятьдесят, не меньше, и все из вашей лавочки. Что мы вам, «Пари-Матч», что ли?
Нам сигналит уже весь бульвар. Джулия включает сцепление и с шиком прокатывает перед самым носом мента в шинели цвета спелой сливы, который записывает ее номер, облизывая фиолетовые губы.
– Какие там бомбы! Дай мне пять минут, и, если идея тебе не понравится, ты больше не услышишь обо мне до конца своего бренного существования.
– Две.
Ладно, пусть две. Мне больше и не надо, чтобы объяснить ей свою роль в Магазине и довести до ее сознания, какой роскошный фоторепортаж из этого может выйти. Как раз в духе почтенного журнала, в котором она имеет честь трудиться. Она сбавляет скорость по мере того, как я излагаю свою идею, и в конце концов останавливает машину как раз посередине широкой пешеходной дорожки, вопреки всем существующим правилам.
Затем медленно поворачивается ко мне:
– Значит, козел отпущения, да?
В ее голосе вновь слышится шелест саванн, от которого я расцветаю.
– Да, такая вот у меня работа.
– Это не просто работа, Мало! (Всю жизнь ненавидел, когда меня называли Мало.) Это отголосок древнейшего мифа. Мифа, который лежит в основе всякой цивилизации. Нет, ты понимаешь, что это такое?
(Так, ситуация меняется, теперь она завелась.)
– Взять, к примеру, иудаизм и христианство, его младшего братика. Мало, ты когда-нибудь задумывался, как Яхве, божественный параноик, заставлял плясать под свою дудку все свои бесчисленные создания? Да очень просто: на каждой занюханной странице своего занюханного Завета он указывал им козла отпущения. Вот так-то, милый мой!
(Я уже ее милый. При таком запале статья выйдет что надо – как на твой взгляд, Сенклер?)
– А католики, а протестанты? На чем они держались, как набивали сундуки? Да все так же – подсовывая дуракам козла отпущения.
(Ну и женщина! На каждую жизненную ситуацию у нее своя космическая теория!)
– А сталинисты с их показательными процессами? А мы сами? Мы, которые считаем, что не нужно верить ни во что, – почему мы до сих пор не пришли к выводу, что мы дерьмо? Да потому, что от соседа несет козлом. Вот так-то, дорогой Мало! (Опять Мало!) А если бы не было соседей, мы бы сами разбились на две части, чтобы каждая служила козлом для другой и воняла бы за нее!
Я уже смирился с тем, что она называет меня Мало, и любуюсь ее энтузиазмом. Передо мной та же тетя Джулия, что в день нашей встречи. С горящим взглядом и пламенеющей гривой. Но, учитывая мою подмоченную репутацию, я сдерживаюсь и только спрашиваю:
– Так подходит тебе этот сюжет?
– Еще бы нет! О лучшем я никогда и не мечтала, как бы ни заносилась. Козел отпущения в торговле – блеск!
(Слышишь, Сенклер?)
Итак, она клюнула. А теперь надо действовать аккуратно. И я тихонько говорю:
– Но одно условие.
Она тут же ощетинивается:
– Никаких условий. Если бы я принимала условия, то работала бы в «Фигаро».
– Фотографа даю тебе я.
– А что за фотограф?
– Женщина. Та, которая сделала эту фотографию.
Демонстрирую снимок, сделанный Кларой в вечер нашей несостоявшейся любви. На нем Джулия и я. На лице Джулии удивление и ярость, вызванные вопросом Терезы относительно калибра ее грудей. Я же являю собой зримый образ сокращения, усыхания, атрофии.
18
На ее взгляд, фотография неплохая. Я ей ее дарю, и негатив в придачу. Затем показываю снимки, сделанные в Булонском лесу, когда Тео устраивал сабантуй для бразильских травести. На фотографиях – расцвеченная блестками нагота тел в ночи, проступающая в разрывах пара над тарелками, и бесхитростная радость широкоскулых лиц, как всегда, на полделения более самозабвенная, чем радость обычных людей.
– Как она ухитрилась снять их за работой? – спрашивает Джулия. – Они же почти все нелегалы.
– А она такая, что люди ей доверяют. Она вроде ангела.
Мы едем теперь по городу спокойно, как по пшеничным полям, Джулия попросила, чтобы я рассказал ей обо всем – о себе, о Магазине, о семье, – и я ей рассказываю. Я рассказываю ей об этом и в ресторане, где она кормит меня за счет редакции. Я рассказываю ей о матери, которая постоянно смотрит на сторону, о Терезе, витающей в небесах, о Малыше и его рождественских людоедах, о Жереми и вообще обо всем этом мирке, который я кормлю, принимая на себя первородный грех рыночного общества. И когда я дохожу до Лауны, которая никак не может решить, сохранить ей или нет плод своей единственной любви, тетя Джулия кладет свою длинную смуглую руку на мою:
– К вопросу делать аборт или не делать – ты не хочешь сходить со мной сейчас на одну тусовку? Мне надо готовить репортаж на эту тему.
Конференц-зал, куда мы проникаем по пресс-карточке тети Джулии, похож своими пропорциями на Елисейский дворец, а красновато-коричневой претенциозностью – на «Голубую стрелу», отходящую с Лионского вокзала. Безвкусица, которая переживает века и безотказно качает валюту. Зал почти полон. Слышно аппетитное шуршание дорогого белья. Мы пробираемся к боковым местам, отведенным для прессы, справа и слева от стола президиума. Такое расположение придает сборищу вид суда присяжных. Впрочем, то, что здесь происходит, это и в самом деле своего рода процесс – процесс Женщины-Которая-Делает-Аборт. По крайней мере, именно это утверждает пожилой мужик с бритым черепом, стоя за большим столом, крытым красным бархатом. Перед ним публика в зале слушает, рядом с ним другие важные шишки слушают, и даже тетя Джулия, которая вытащила записную книжечку, слушает. Я же смотрю и думаю, где я уже видел эту широкую морду без единого волоска, эти острые уши, взгляд, как у Муссолини, весь этот облик здоровенного шестидесятилетнего воротилы. Но одно точно: голоса этого я никогда не слышал. Более того, еще ни разу в жизни такой холодный, металлический тембр не проникал за мои барабанные перепонки. А тетя Джулия знает и этого типа, и его голосок. Она записывает в своей книжечке почерком, удивительно ровным для такой вулканической натуры: «Проф. Леонар в обычном жанре». Затем, как школьница, проводит аккуратную черту и приписывает: «глуп, как всегда». Я, естественно, тоже начинаю слушать.
Если я правильно понял, этот самый Леонар (чего он, интересно, профессор?) имеет честь быть председателем некоей «Лиги защиты рождаемости и молодежи», которая достаточно влиятельна в стране, чтобы обладать некоторым весом и на политической арене. Вот об этом-то он и печется.
– Положа руку на сердце и не забывая при этом, что наша деятельность носит не политический, а лишь информационный характер (где-то я уже слышал эту байку?), мы не можем не задаться вопросом, как мы, христиане, защитники рождаемости, французы, наконец, распорядимся нашими голосами на ближайших выборах.
(Ах вот оно что!)
– Вольются ли они в хор голосов, которые, глумясь над нашими непреходящими ценностями, легализовали аборт?
Взгляд его сверкает таким огнем, что жгучее дыхание преисподней опаляет зал.
– Нет, друзья мои, я так не думаю, – успокаивает Леонар, демонстрируя недюжинное знание психологии толпы. – Не думаю я, что это произойдет.
(Честно говоря, я тоже не думаю.) Заглядываю через плечо в блокнотик тети Джулии и вижу, что она больше ничего не записала. Когда я снова включаю уши, медноголовый Леонар рассуждает об иммиграции, «которая давно уже перешла все допустимые пределы», и перечисляет проблемы, возникающие в связи с этим бедствием, «как с точки зрения экономики, так и образования, не говоря уже о безопасности граждан и, в частности, о безопасности наших дочерей».
Одно из двух: либо этот тип не любит арабов, либо он ни на грош не доверяет своей дочери. В любом случае Хадуш переломал бы ему все запястья. Я позволяю себе отвлечься и окидываю взглядом публику. Публика самая что ни есть отборная, с той привычкой к богатству, которая дается многовековой практикой всесторонне обдуманных браков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29