В итоге все скатываются вниз и валятся на толпу у подножия лестницы. Крики, ругань.
– А, мать твою! – вопит Леман. – Мать твою, мать…
Он кидается к эскалатору, расшвыривая людей, и в броске дотягивается до рычага «стоп». Машина останавливается.
Перед дверью кабинки фотоавтомата Тео разглядывает свою рожу в четырех экземплярах. Он вроде бы доволен и протягивает мне одну из фотографий:
– Держи, это для альбома Малыша.
И затем все успокаивается. Успокаивается, потому что, несмотря на шум и беготню, больше не происходит ничего. Что-то где-то взорвалось, но за этим ничего не последовало. И уже можно разобрать, что там вещает нежноголосая мисс Гамильтон. А она настоятельно рекомендует уважаемым покупательницам и покупателям спокойно выйти из Магазина, а также просит служащих вернуться в отделы. Именно это и происходит. Толпа потихоньку оттягивается к выходам, оставляя за собой пустое пространство, усеянное сумочками, туфлями, разноцветными пакетами и потерявшимися детьми. Я думал, что будет по крайней мере сотня трупов. Но нет: здесь и там лежит от силы дюжина основательно помятых толпой клиентов, над которыми склоняются сердобольные продавщицы; но и те в конце концов встают и, прихрамывая, тащатся к выходу.
Маленькая боковая дверь специально отведена для полиции. Через нее и входят в Магазин господа полицейские. Они направляются прямо в отдел игрушек. В отдел игрушек! Я тут же вспоминаю о продавщице-белочке и о старикашке – питомце Тео. Сбегаю по неподвижному эскалатору с предчувствием, которое, как и все предчувствия, оказывается ложным. Мертвец – мужчина лет шестидесяти с лишком; вероятно, он был с животиком, если судить по тому, во что превратился его живот после взрыва. Бомба почти разрезала его пополам. Меня рвет, и, пытаясь скрыть свою слабость, я в это время – поди знай, почему! – думаю о Лауне. О Лауне, о Лоране и о ребенке. Три раза она мне звонила: «Слушай, Бен, так что ты мне советуешь?» Бедненькая, ну что я могу тебе посоветовать? Ты же знаешь меня…
Такие вот странные мысли в момент, когда размазанный по полу покупатель исчезает под наброшенным на него брезентом.
– То еще зрелище, да?
Стоящий рядом малорослый полицейский дружелюбно улыбается.
Мне так плохо, что и на том спасибо. И я из признательности отвечаю, без всякого, впрочем, желания продолжить разговор:
– Да, зрелище невеселое.
Он кивает головой и говорит:
– А вот самоубийцы в метро, так те еще похлеще!
(Ничего себе, утешил.)
– Сплошное мясо, в буксах пальцы застряли… Я почему об этом толкую: я самый маленький в команде, вот мне и приходится…
Это, оказывается, не полицейский, а пожарник. Темно-синий с красной каймой. Действительно очень маленький. На поясе у него блестящая каска, раза в два больше, чем его голова.
– Но самое худое – это которые сгорели заживо в машине. Там, понимаете, запах… Что ты ни делай, не отстает. Волосы потом две недели не отмоешь.
Нет больше шариков под потолком отдела игрушек. Всех их смела воздушная волна, и теперь они колышутся наверху, под стеклянной крышей. Кто-то уводит продавщицу-белочку, она рыдает. Пожарник кивает на покрытое брезентом тело:
– Кстати, заметили? Ширинка у него была расстегнута!
(Нет, чего не заметил, того не заметил.)
К счастью, репродукторы разлучают меня с разговорчивым пожарником. Как говорится, спасен от нокаута гонгом. Служащих тоже просят покинуть Магазин. Но ни в коем случае не уезжать из Парижа. Могут понадобиться для дачи показаний. Счастливого нам Рождества.
В конце отдела игрушек я подбираю с прилавка разноцветный мячик и сую его в карман. Такой блестящий, полупрозрачный, долго прыгает, когда бросишь. Мне тоже надо кое-что кое-кому подарить. В следующем отделе я заворачиваю его в синюю бумагу со звездочками. Оставляю служебный костюм в раздевалке и выхожу на улицу.
Перед входом толпа – ждут, когда же наконец Магазин взорвется. Холод собачий, только теперь до меня доходит, что до сих пор я подыхал от жары. Поскольку толпа на улице, я надеюсь, что хоть в метро ее не будет.
Но она и в метро.
3
Я снимаю квартиру по трехгодичному контракту (три, шесть, девять и так далее) в квартале Пер-Лашез, улица Фоли-Реньо, 78. Возвращаясь, еще с лестницы слышу, как надрывается телефон. Звонят – надо бежать, такая у меня установка.
– Бен? Ты как – ничего?
Это Лауна, сестра.
– Что значит «ничего»?
– Ну, у вас же теракт был в Магазине…
– Точно. Всех – на куски, я один живой остался. Она смеется. Секунду молчит. И потом говорит:
– К вопросу о терактах: я приняла решение.
– В каком духе?
– В самом радикальном. Этот мой квартирант – так вот, я его выселяю. Короче, делаю аборт. Не хочу терять Лорана.
Она снова молчит. Я слышу, как она плачет. Но тихо-тихо. Очень старается, чтобы я не услышал.
– Послушай, Лауна…
А что слушать-то? Классическая ситуация. Она – хорошенькая медсестричка, он – красивый доктор; безумная любовь: ты да я одни на целом свете, и больше никто нам не нужен. Но проходят годы, и потребность в третьем, прорвав линии защиты, наносит неотразимый удар. Извечная женская жажда продолжения жизни.
– Послушай, Лауна…
Она слушает, но теперь молчу я. И тогда она говорит:
– Я слушаю.
И я начинаю. Я ей говорю, что не надо выселять маленького квартиранта. Она ликвидировала предыдущих, потому что не любила их отцов. Не станет же она выгонять этого, потому что слишком сильно любит его папу! Серьезно, Лауна, не болтай чепухи! («Сам не болтай чепухи, – отзывается в глубине моего „я” знакомый насмешливый голосок. – Тоже мне нашелся активист „Права на жизнь”!») Но я уже завелся и продолжаю:
– Все равно так, как раньше, больше уже не будет. Я тебя знаю: ты бы этого Лорану не простила. Конечно, ты не станешь трясти перед ним своими загубленными яичниками: это будет скорее обида замедленного действия. Понимаешь, что я хочу сказать?
Она плачет, смеется, снова плачет… И так полчаса! Я совершенно дошел.
Только положил трубку, снова звонок.
– Здравствуй, мой маленький! У тебя все в порядке?
Мамочка.
– Все в порядке, мама, спасибо.
– Бомба в Магазине! С ума сойти можно. У нас, слава Богу, такого быть не могло.
Она имеет в виду симпатичный магазинчик скобяных товаров на первом этаже нашего дома, где я провел свое детство, так и не выучившись «работать руками», и который в конце концов превратили в квартиру для детей. Мама не права: она забыла, как ранним утром в июне 1962-го пластиковая бомба начисто оторвала железные ставни у Мореля, бакалейщика напротив. Забыла и визит двух типов в двубортных пиджаках, которые настоятельно посоветовали ей тщательнее выбирать клиентов. Мама добрая, она забывает войны.
– Как дети?
– Дети в порядке, они сейчас внизу.
– Что делаете на Рождество?
– Сидим дома все пятеро.
– А меня Робер везет в Шалон.
(Всего лишь в Шалон-на-Марне – бедная мама!)
– Слава Роберу! – говорю я.
Она смеется:
– Ты хороший сын, мой маленький.
(Ага, вот и до хорошего сына дело дошло…)
– Другие дети тоже ничего, мамочка.
– Это благодаря тебе, Бенжамен, ты всегда был хорошим сыном.
(Только что смеялась, а теперь плачет…)
– А я только и делаю, что бросаю вас.
(Так, дело дошло до плохой матери.)
– Ты нас не бросаешь, мама, ты просто отдыхаешь от нас.
– Ну какая я мать? Бен, ты можешь мне сказать, почему я такая никудышная мать своим детям?..
Так как я давно уже подсчитал, сколько времени ей нужно, чтобы ответить на собственные вопросы, я тихонько кладу трубку на одеяло, иду на кухню и завариваю себе крепкий пенистый кофе по-турецки. Когда я возвращаюсь в комнату, телефон все еще занимается выяснением личности моей матери:
– …вот тогда я в самый первый раз убежала из дома, Бен, три годика мне было.
Выпив кофе, я переворачиваю чашку на блюдце. Растекшейся гущи хватило бы Терезе, чтобы предсказать судьбу всему кварталу.
– …это уже сильно позже, мне был восьмой или девятый год, наверно… Бен, ты меня слышишь?
В этот самый момент начинает трещать внутренний телефон.
– Я тебя слышу, мама, но нам надо кончать: ребята зовут. Отдыхай как следует. И – да здравствует Робер!
Кладу одну трубку, беру другую. Пронзительный голос Терезы врезается мне в уши:
– Бен, Жереми залупается – не хочет делать уроки!
– Тереза, выражайся прилично, не бери пример с твоего брата.
И тут же голос брата:
– Эта засранка ничего не может объяснить!
– Выражайся прилично, Жереми, не бери пример с твоей сестры. И позови, пожалуйста, Клару.
– Бенжамен?
Теплый голос Клары – как темно-зеленый, туго натянутый бархат, по которому каждое слово прокатывается с очевидностью ослепительно белого шара.
– Клара? Как там Малыш?
– Температура упала. Я все-таки позвала Лорана; он говорит, что его надо подержать в тепле еще два дня.
– А людоедов он больше не рисует?
– Целую дюжину, наверно, нарисовал, но уже не таких красных. Я их сфотографировала. Бен, я делаю на вечер грудинку по-овернски. Будет готово примерно через час.
– Приду. А теперь давай сюда Малыша.
И в трубке слабенький голос младшего:
– Да, Бен.
– Слушай, я хочу тебе только сказать, что у меня есть карточка Тео для твоего альбома. И еще: вечером я расскажу вам новую сказку.
– Про людоеда?
– Нет, про бомбу.
– Все равно кайф.
– А теперь мне надо часик поспать. Так что в первого, кто полезет к телефону, стреляй без предупреждения.
– Идет, Бен.
Кладу трубку, валюсь на кровать и засыпаю еще до того, как прикасаюсь щекой к подушке.
Час спустя меня будит огромный лохматый пес. Он атаковал меня с фланга. Толчок был такой, что я свалился на пол и застрял между кроватью и стенкой. Пес воспользовался этим, чтобы полностью лишить меня свободы маневра и заняться моим туалетом, который я не успел совершить сегодня утром. От него самого при этом несет, как из помойки. Шершавый язык воняет тухлой рыбой, тигриной спермой и еще черт знает чем, – весь букет запахов собачьего бомонда.
Насилу открыв рот, я говорю:
– А кому подарок?
Он отпрыгивает назад, усаживается на свой необъятный зад и, свесив язык, смотрит на меня, наклонив голову. Я лезу в карман куртки, вытаскиваю оттуда завернутый в подарочную бумагу мячик и торжественно подаю ему:
– Дорогой Джулиус, счастливого тебе Рождества!
Внизу, в бывшей скобяной лавке, запах мускатного ореха от грудинки по-овернски еще плавает в воздухе, а дети уже плотно схвачены тканью моего рассказа. Глаза блестят над полосатыми пижамами, босые ноги качаются в пространстве между кроватями, поставленными одна на другую. Я как раз дошел до того момента, когда Леман пробивается сквозь толпу к взбесившемуся эскалатору. Он расталкивает людей механической рукой, которую я ему придумал для остроты сюжета.
– А свою он где просрал? – придирчиво спрашивает Жереми.
– В Индокитае, на триста семнадцатом километре Далатского шоссе. Попал в засаду. Его солдаты так его любили, что бросили подыхать вместе с рукой, которая уже была сама по себе, отдельно от тела.
– А как он спасся?
– Через три дня командир роты один вернулся за ним и вытащил из опасной зоны.
– Через три дня! А что же он ел все это время? – спрашивает Малыш.
– Как что? Свою руку.
И все довольны: Малыш получил свою сказку про людоеда, Жереми – порцию военных приключений, а Клара – дозу юмора. Что касается Терезы, то, невозмутимая как секретарь суда, она сидит за письменным столом и, как обычно, дословно стенографирует мой рассказ, включая отступления. Отличная практика для ее курсов секретарей-машинисток. За два года ночных упражнений она уже переписала «Братьев Карамазовых», «Моби Дика», «Крестьянскую фантазию», «Сказание о Иосте Берлинге», «Асфальтовые джунгли» плюс два или три текста моего собственного производства.
Я рассказываю до тех пор, пока слипающиеся глаза слушателей не возвещают, что настало время отбоя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29