На столе перед Мироновым остывала одинокая чашка кофе, в фаянсовой пепельнице дымилась забытая сигарета, с которой соседствовали три смятых окурка. Трубка мобильного телефона, пачка сигарет и зажигалка лежали возле правой руки главного редактора, как подготовленные к отражению массированной атаки противника ручные гранаты.
– Знаешь, на кого ты сейчас похож? – спросил Юрий, тоже вынимая сигареты и кладя пачку на край стола. – Ты похож на шпиона, который с минуты на минуту ожидает ареста.
– Американского? – как-то вяло поинтересовался Мирон.
– Да нет, пожалуй, не на американского, а.., ну я не знаю. На белорусского, вот.
– Любопытно, – сказал Мирон, доставая сигарету и делая короткую затяжку. – Возможно, ты прав. У меня действительно такое чувство, будто за мной охотятся, чтобы арестовать и отдать под суд.
– Нет, – возразил ему Юрий. – Никакого суда. Только депортация на родину.
– Это в Белоруссию, что ли? – Мирон немного оживился. – Да, это, пожалуй, будет пострашнее любого суда. Но я, увы, не шпион. Я всего лишь главный редактор захудалой газетенки…
– Захудалой ЖЕЛТОЙ газетенки, – поправил Юрий. – И поэтому ты ждешь суда? Честно говоря, меня не удивит, если после вашей со Светловым выходки у кого-нибудь возникнет желание содрать с вас кругленькую сумму в судебном порядке.
– Ты хороший водитель, – со вздохом сказал Миронов и снова сделал коротенькую затяжку. Вид у него при этом был такой, словно он испытывал к своей сигарете сильнейшее отвращение – как и ко всему на свете, впрочем.
– Это предложение не соваться не в свое дело? – уточнил Юрий.
– Это констатация факта. Водитель ты просто отличный, но в журналистике понимаешь еще меньше, чем в юриспруденции. И это правильно, поверь. Если бы все водители разбирались в журналистике, на кой черт тогда были бы нужны главные редакторы? Насчет суда ты не прав, Юрий Алексеевич. Какой, к черту, суд? В статье нет ни одной фамилии. Подать на нас в суд – значит признаться в том, что статейка угодила не в бровь, а в глаз. Кто же на это отважится?
– Тогда почему у тебя такой похоронный вид? И главное, что здесь делаю я?
– Ты? Ты общаешься со своим работодателем в неформальной обстановке. Кстати, кофе не хочешь?
Они заказали по чашке кофе, и вскоре заказ был доставлен. Юрий пригубил и слегка поморщился: кофе был отвратительный.
– Игорь, – осторожно сказал он, – мне показалось, ты спешил. У тебя как будто был ко мне какой-то важный разговор… Или мне послышалось?
– Важный разговор уже происходит, – бесцельно помешивая пластиковой одноразовой ложечкой в чашке, ответил Миронов. – Он идет полным ходом, неужели ты не заметил? А еще лезешь рассуждать о журналистике… Понимаешь, Юрий Алексеевич, на свете существуют гораздо более простые, быстрые и надежные способы посчитаться с обидчиками, чем суд. Компрене ву?
– Пока не очень, – признался Юрий. – То есть я в общих чертах понимаю, о чем ты говоришь. Я не понимаю одного: чего ты хочешь от меня лично? Чтобы я вас охранял? Да с удовольствием, но я же не могу ходить хвостом за вами обоими двадцать четыре часа в сутки! А если бы и мог, тогда что? Пули пробивают меня точно так же, как и всех остальных, а от хорошего профессионального киллера вообще никакая охрана не спасет.
– Обо мне речи пока нет, – морщась, сказал Миронов. – Речь идет о Светлове, и никто не заставляет тебя его охранять. Его нужно спрятать на время, чтобы он мог спокойно работать и не вздрагивать от каждого шороха. Если мы спрячем его как следует и пустим слух, что он в командировке или.., или еще где-нибудь, то в охране он нуждаться не будет.
– Чтобы это сработало, его нужно спрятать очень хорошо, – сказал Юрий. – Так, чтобы никто не знал, где он находится.
– Знать об этом будут только три человека, – ответил Мирон, пригубливая кофе. – Он сам, твой покорный слуга и.., ты.
– Я? – Юрий нахмурился. – Уволь. Что угодно, только не это. Я так и понял, что эту дурацкую статью вы затеяли вдвоем, но третьим в вашей компании я быть не хочу.
– Юра, – проникновенно сказал Мирон, – ты помнишь старую пословицу: кто старое помянет, тому глаз вон?
– Я не вспоминаю старое, – возразил Юрий. – Я просто не хочу ввязываться в новое. Ты можешь считать меня белоручкой и чистоплюем, но мне кажется, что от этой вашей статейки попахивает тухлятиной. Ты можешь меня уволить, но я нанимался к тебе водителем, а не наперсником в ваших с Димочкой сомнительных творческих экспериментах.
– Фу-ты ну-ты, – сказал Мирон, давя в пепельнице окурок. – Слова-то какие – наперсником, эксперименты, тухлятина… Вот за что я не люблю Советскую власть, так это за всеобщую грамотность. Понавыучивали словечек, трах-тарарах…
– Ясно, – сказал Юрий. – Советскую власть ты не любишь. Ее уже лет пятнадцать модно не любить. Всеобщую грамотность ты не любишь, словечки разные… А что еще ты не любишь?
– Я много чего не люблю, – признался Мирон. – И, в частности, эту чисто русскую привычку чуть что, рвать на себе нательное белье. С треском, со слезой, в охотку… Вот он я, стреляйте, гады! Можете увольнять, можете сажать, можете с живого шкуру драть… Я тебя что, в антиправительственный заговор втягиваю? Я тебя, между прочим, всего-то и прошу, что немного поработать по твоей основной специальности – нынешней специальности, я имею в виду. Светлову надо будет доставлять жратву, прессу, забирать у него готовые материалы… За мной могут следить, понимаешь, голова твоя садовая? Кого же я туда пошлю – Дергунова?
– М-да, – сказал Юрий. – Дергунов – это мысль.
– Вот именно. – Мирон снова оживился и даже сел ровнее. – Ты не в курсе, как Дергунов с классиками состязался? Хотя, конечно, откуда тебе… Тебя тогда у нас еще не было. Ну ты же знаешь, он у нас весь из себя – интеллигент в первом поколении и вообще ум, честь и совесть нашей эпохи. Про талант я уже и не говорю… И вот как-то раз распустил он хвост перед нашими редакционными дамами: я такой, да я сякой, да когда я был во Франции, да как я встречался с Вознесенским, да как он стихи мои хвалил… Заврался, в общем. А Димочка Светлов возьми и этак уважительно к нему и подъедь: ах, Александр Федорович, а я ведь тоже иногда стишками балуюсь, так не взглянете ли хоть одним глазком? Ну сам понимаешь, чужие стихи критиковать – это не свои показывать, которых, может, на самом деле и нету. В общем, согласился наш Александр Федорович. А что же, говорит, приносите. Посмотрим, что вы там наковыряли. Димочка наш, не будь дурак, свои стихи ему не понес – он, кстати, очень неплохие вирши кропает, я читал, – а перешерстил свою библиотеку, списал что-то такое малоизвестное у Есенина и приносит Дергунову. Ну тот, натурально, обалдел, а потом очухался и говорит: слабовато, говорит, сыро, но если как следует поработать над собой, то из вас может получиться поэт… А сам буквально назавтра прибегает ко мне и сует листочек: посмотрите, Игорь Валентинович, вы у нас признанный авторитет и вообще главный редактор. Я, говорит, нацарапал между делом. А у самого глаза красные, как у лабораторной крысы, – сразу видно, что всю ночь корпел. Ну стишки, само собой, полный отстой: любовь – кровь, луна – пелена, луга – стога… Ничего, говорю. Жалко, говорю, что у нас поэтической странички нет, а то бы напечатали. Этот дурак обрадовался, а Димочка сидит в уголке, глазки к потолку время от времени закатывает и что-то такое в блокнотике строчит – стихи, значит, рожает в творческих муках. На самом-то деле он Пушкина наизусть шпарил…
– Пушкина?! – не поверил Юрий. – И Дергунов не понял?
– Не-а, – с довольным видом ответил Мирон. – Даже не заподозрил. Ну, конечно, это было не “Буря мглою небо кроет…”, так что Дергунову простительно. В общем, месяца полтора эти два клоуна нас развлекали. Димочка взял привычку эти листочки со “своими” стихами будто бы невзначай повсюду забывать, а Дергунов найдет такой листочек, почитает-почитает и аж синеет весь, как вурдалак. Зубы стиснет, голову вздернет вот этаким манером и поскакал, значит, ответ рожать. Очень может быть, что Димочка таким способом в конце концов и сделал бы из него поэта, да зашел как-то на беду к нам один шибко грамотный посетитель и углядел один из Димочкиных листочков. Кто это, говорит, у вас в редакции так хорошо Пастернака знает? Что было… Я до вечера в кабинете взаперти просидел: Дергунов справедливости требовал, а у меня, как вспомню, ну прямо истерика начинается. Какая уж тут справедливость!
– Да, – сказал Юрий, сдерживая улыбку, – справедливостью тут не пахнет. Жалко Дергунова.
– А меня тебе не жалко? – возмутился Мирон. – Это ведь еще не все. Дня через три после скандала звонит мне редактор одного литературного альманаха и, натурально, с претензией: что это за Дергунов у тебя такой? Он, говорит, весь отдел писем с ума свел своими поэтическими экзерсисами и ссылается при этом на тебя – дескать, ты посоветовал дерзать. Потом еще один позвонил, и еще… В общем, та еще получилась эпопея. Это сейчас смешно вспоминать, а тогда, помнится, я уже начал подумывать, как бы мне их обоих половчее удавить, рифмоплетов этих недоделанных.
– Верю, – сказал Юрий, гадая, к чему бы эта притча. – У меня тоже частенько возникает такое желание.
– Ха! У него, видите ли, желание… Ты их просто наблюдаешь время от времени, а мне ими приходится руководить. Впрочем, ты ведь был офицером, так что наверняка знаешь, о чем я толкую.
– Разумеется. – Юрий кивнул. – У офицеров даже есть такая поговорка: солдата куда ни целуй, все равно попадешь в задницу. Но это у глупых офицеров. У бездарных, прямо скажем.
– Сволочь ты, Юрий Алексеевич, – обиженно сказал Миронов. – Называется, утешил. Но вернемся к нашим баранам.
– Да, – согласился Юрий и бросил довольно откровенный взгляд на часы. Раненая лопатка ни с того ни с сего вдруг снова принялась ныть, как гнилой зуб. – Давай вернемся. Помнится, мы говорили о том, что приставлять Дергунова нянькой к Светлову было бы, по меньшей мере, неразумно. По-твоему, разумнее будет поручить эту почетную миссию мне? А ты не боишься, что мне захочется с ним рассчитаться?
– Вот этого я как раз и не боюсь, – усмехнулся Мирон. – Ты из тех солдат, которые ребенка не обидят. У тебя это на лбу написано. Большими буквами. Ты его можешь сколько угодно не любить, но это не помешает тебе делать свое дело с максимальной отдачей. Тем более что тебя никто не заставляет с ним целоваться. А я тебе за это деньжат подкину… Ну как, по рукам?
– Если ты заговорил про деньги, значит, аргументов у тебя не осталось, – заметил Юрий.
– Да, – согласился Миронов, – это был последний козырь в моей колоде. Если бы на твоем месте был кто-то другой, я начал бы именно с денег, и этого бы хватило за глаза.
– Вот и обратился бы к кому-нибудь другому.
– Знаешь, – внезапно мрачнея, сказал Мирон, – а ведь тобой тоже очень трудно руководить. Даже труднее, чем нашими бумагомараками. Ведешь ты себя, прости ради бога, как старая дева в секс-шопе. Все тебе надо объяснять, и от всего ты приходишь в негодование… Я ведь, знаешь ли, мог бы и приказать.
– Мне почему-то кажется, – медленно проговорил Юрий, – что если бы ты мог, давно бы приказал. А раз затеял всю эту болтовню, значит, приказать не можешь, и на то есть какие-то особые причины.
– Ну допустим, – процедил сквозь зубы Мирон. – Допустим, причины есть. И что же, ты хочешь, чтобы я тебе их вот так и выложил? Знаешь, чего мне сейчас больше всего хочется? Послать тебя на хер, заняться всем этим самому, а там будь что будет.
– Пару часов назад я уже принимал участие в диспуте на тему разницы между “хочется” и “можется”, – резко ответил Юрий. – К тому же хочется тебе совсем не того, о чем ты только что сказал. Тебе хочется, чтобы все проблемы решились сами собой, чтобы все враги подохли, а все их деньги достались тебе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50