И тэ дэ, и тэ пэ, и др-р. В общем, как цинично сказал бы в этом случае приятель Гурия, забубенный опер Антоха Бычье Сердце: «На сук напоролась. Здравствуйте, девочки!» В деле имелись также показания свидетелей — Веры Ивановны Панайоти и Артура Фроловича Левченко, соответственно 1935 и 1937 года рождения. Артур Фролович проживал в Сосновом Бору, а Вера Ивановна — в Петербурге, на Ленинском проспекте. Они были единственными, кто откликнулся на телевизионный призыв следствия (фото покойной было оперативно показано по областному телевидению). Гурий пробежал глазами их жиденькие показания за несколько минут. Из них следовало, что Артур Фролович вышел на станции Дубочки, в то время как Вера Ивановна на этих же Дубочках вошла. Приснопамятные Дубочки были хорошо известны Гурию Ягодникову: от расположенной в низине станции прямо на холм карабкались садовые кооперативы. Садоводств в окрестностях было как грязи, и они вплотную примыкали к деревенькам — Бронкам, Дубкам и родным ягодниковским Пеникам.
Левченко покинул электричку за три остановки до перегона Ораниенбаум — Мартышкино, так что его показания не значили ровным счетом ничего. Если капитан Целищев ошибся или слукавил и в случае с Афиной Филипаки действительно имело место убийство, убийца мог сесть на электричку в тех же Дубочках, на пару с Верой Ивановной Панайоти. Или в следующей за Дубочками Бронке. Или, на худой конец, в самом Ломоносове, он же Ораниенбаум…
Хотя вариант с Ораниенбаумом Гурий после недолгих размышлений отверг. Между Ломоносовом и Мартышкином и вправду было лишь четыре минуты езды. Только для того, чтобы просто найти Афину Филипаки в электричке, потребовалось бы примерно столько же времени. А уж найти, заманить в пустой тамбур и сбросить… Нет, четырех минут для подобного убийства явно недостаточно. Отставной моряк-подводник Левченко показал, что купил у девушки несколько журналов с кроссвордами — для зятя и плюшевую собачку — для внучки. Девушка вошла в вагон перед самыми Дубочками, так что Левченко едва успел рассчитаться за покупки. А до этого девушку он не видел, хотя ехал от Соснового Бора. В вагоне, кроме Левченко, находилась еще и молодая пара. Им Афина Филипаки тоже что-то предлагала. Но что именно, похоже, останется тайной: пара, о которой упомянул Левченко, так и не объявилась. Не нашлась и сумка Филипаки, довольно подробно описанная отставником, — большой матерчатый баул, оставшийся в наследство от челночного бума начала девяностых. Скорее всего, ее кто-то подмел на выходе из электрички. Гурий вздохнул: ничто, ничто не может запугать наш народ — тянут все, что под руку попадется.
Невзирая на предупреждения властей о террористических актах и заложенных где ни попадя взрывных устройствах.
Покончив с Левченко, Гурий перешел к Панайоти. Сбивчивое кряхтенье Веры Ивановны, а также поэтические вольности, которые она допустила в официальном документе, его дружок, забубенный опер Антоха Бычье Сердце, наверняка определил бы как «Туши свет». Панайоти заприметила девушку после станции Кронштадтская Коления. Что из товаров предложила ей девушка — не помнит. Кто еще находился в вагоне — запамятовала. Может быть, никто не находился? Нет, кто-то все-таки был…
Вера Ивановна помнила только одно — девушка ушла вперед, по ходу поезда. Потом спустя несколько минут вернулась и, пройдя вагон, двинулась в хвост состава. И больше она девушку не видела, какая жалость, такая молоденькая, такая миленькая, кто бы мог подумать, что все так обернется…
Ничего нового не прибавили к кудахтанью горе-свидетелей и показания милицейского сержанта по фамилии Плужник, сопровождавшего последнюю.
Гурий сложил показания в папку и перемотал на начало песню «Я сама тебя придумала, стань таким, как я хочу…» В свете нынешнего дела эти слова показались ему пророческими. Вот уж действительно, падкий до грязной работы лейтенант Ягодников вбил себе в голову, что это — убийство, и теперь пытается притянуть к убийству все имеющиеся в наличии факты. А фактов-то как раз и нет. Прав капитан Целищев.
С подвыпившим джусером Афиной Филипаки произошел несчастный случай. Несчастный случай — и точка. Сегодня же он подобьет бабки и отправит дело в архив.
Вот так.
…На кладбище лейтенанта ждал сюрприз. Впрочем, назвать сюрпризом свинью, которую в очередной раз подложила Гурию его гнуснейшая планида, не поворачивался язык. Несчастный случай с Афиной Филипаки (если это был несчастный случай) прямиком вел к несчастному случаю с Гурием Ягодниковым. Убийство Афины Филипаки (если это было убийство) прямиком вело к убийству Гурия Ягодникова.
Ну, если уж не к убийству, то к самоубийству — точно.
Как только Гурий увидел малочисленную стаю «бывших сослуживцев», провожающих в последний путь Афину Филипаки, ему сразу же захотелось застрелиться.
И все из-за того, что среди них оказалась рыжая гадина. Тот самый ужасающий василиск Еленочка, который преследовал лейтенанта последние сутки. Природа слепила Еленочку на погибель Гурию Ягодникову, ничем другим объяснить ее присутствие здесь, на далеком от катаклизмов ломоносовском кладбище, было нельзя. Это присутствие не поддавалось никакой логике, это присутствие было происками сатаны, — и атеист Гурий сдуру осенил себя крестным знамением. И даже удалился за соседнюю могилу (Морозова Татьяна Николаевна, 1949 — 1999, «Спи спокойно, дорогая жена, мама и бабушка»), чтобы лишний раз не наступать на хвост василиску. Именно оттуда безвольный лейтенант и пронаблюдал похороны Афины Филипаки.
Самые эксцентричные похороны в мире, прав был капитан Целищев.
Кроме Еленочки, у свежевырытой могилы присутствовали брюнет возраста Гурия, потасканная бабенка с чрезмерно крикливым макияжем и старый хрыч, изъеденный водкой до последней возможности.
Воздух вокруг хрыча был заметно плотнее и по консистенции напоминал застоявшийся в мензурке девяностошестипроцентный спирт. Нетрудно представить себе, что будет, если зажечь спичку в радиусе трех метров от хрыча — он вспыхнет сразу же, как кусок пакли. И сгорит за считанные секунды, весело потрескивая.
Очевидно, хрыч пил за рабу божию Афину Филипаки с самого утра: в руках его была зажата литровая бутылка «Столбовой», к которой он время от времени прикладывался. Он давно бы свалился с копыт, если бы не опирался на чахлый венок с белой, наспех прикрепленной лентой — с таким же, наспех, вкривь и вкось, написанным текстом: "ДОРОГОЙ АФИНЕ ОТ КОЛЛЕКТИВА ТЕАТРА «ГЛОБУС». Судя по фактуре ткани и качеству надписи, лента делалась в домашних условиях. А сам венок с искусственными цветами, скорее всего, был куплен тут же, у кладбищенских ворот.
Хрыч опрокинул в себя очередную порцию «Столбовой» и занюхал ее оторванным от венка бутафорским листиком. После чего вместе с венком прошествовал к гробу.
Бабенка с макияжем и брюнет двинулись за ним. На месте осталась одна лишь рыжая гарпия, и Гурий с удивлением обнаружил, что в руках у нее безвольно висит букет роскошных, мертвенно-бледных лилий.
Не бутафорских, а самых что ни на есть настоящих.
— Прощай, дитя! — заголосил хрыч таким зычным голосом, что над кладбищенскими березами взмыла стая потревоженных ворон. — Прощай, о дева!.. «Virum non cognosco!»… .
— Ну, это ты загнул, Гавриил, — довольно громко осадила хрыча бабенка. — Ей все-таки не пятнадцать лет. И замуж сходить успела. Какое уж тут «Virum non cognosco!».
— Цыц, женщина! — отмахнулся от бабенки бородатый отвязный Гавриил. — Душа ее была девственна, вот оно что! О горе, горе!..
Чтобы не дать заявленному с такой помпой горю овладеть им окончательно, хрыч снова припал к живительной влаге. Но последняя доза оказалась чрезмерной и едва не свела его в могилу. В самом прямом смысле — не удержавшись на ногах, пропойца рухнул на кучу разрыхленного кладбищенского суглинка. И спустя мгновение принялся шарить по нему руками. А потом поднял голову и обвел спутников безумным взглядом. Таким безумным, что Гурий забеспокоился, как бы впечатлительный пьянчужка не сиганул в яму вместо Афины Филипаки.
— Увы, бедный Йорик! — неожиданно продекламировал Гавриил, поднося к глазам выковырянный из земли обломок кирпича. — Я знал его, Горацио!.. Здесь были эти губы, которые я целовал не знаю сколько раз!.. Где теперь твои шутки? Твои дурачества? Твои песни? Твои вспышк…
— Ну, не идиот ли?! — Крашеная спутница Гавриила ринулась поднимать бедолагу-декламатора. — Надо же, как водка мозги засрала! Встань, не позорься!..
На помощь бабенке поспешил брюнет.
— Не та реплика, мэтр, — заявил он. — Вставайте.
— Не та? — озадачился хрыч, послушно поднимаясь.
Сказанное, видимо, произвело на него сильное впечатление. Он затих и больше не пытался вырваться из рук брюнета. И оживился только тогда, когда на заколоченный гроб полетели первые комья земли.
— ..Опускайте гроб! — взревел Гавриил, пугая вздыбившейся бородой двух опухших кладбищенских могильщиков.
— Опомнился, — меланхолично заметила бабенка. — Опустили уже.
— И пусть из этой непорочной плоти взрастут фиалки!.. — не унимался пропойца. — Слушай, черствый пастырь!..
— Как же ты всех заколебал! Заткни его, Гжесь, или я за себя не ручаюсь…
Бабенка с проклятьями отошла от могилы и примкнула к василиску Еленочке, а обладатель странного имени «Гжесь» вытащил из кармана брюк жестяную баночку водки «Клюковка». При виде «Клюковки» хрыч задергал кадыком и пустил скупую слезу.
— Vexilla regis prodeunt! — пробормотал он. — Помянем Афиночку, земля ей пухом…
Все последующее действо мягко перешло из разряда фарса в разряд аляповатой пасторали. При помощи волшебной жестяной баночки бородатого Гавриила удалось отлучить от могилы и на время устроить за столиком, принадлежащим ритуальному участку Татьяны Николаевны Морозовой, 1949 — 1999. Именно в тылу этого участка и находился сейчас Гурий, который мучительно соображал, к кому бы из бывших сослуживцев Афины Филипаки обратиться, От имени органов правопорядка.
Справедливости ради, наиболее достойной из всей шоблы выглядела василиск Еленочка. Она не устраивала свистопляски у места последнего упокоения потерпевшей. Она вообще не проронила ни одного слова. Она не набрасывалась на гроб, как на недопитый стакан с мадерой (подобно бородатому Гавриилу), она не поджимала презрительно губы и не отпускала порционные ругательства (подобно бабенке с макияжем), она не портила воздух сомнительными хохмами (подобно парню со странным именем Гжесь). Она была единственной, кого смерть Афины Филипаки задела по-настоящему. Впрочем, в эту — ничем с первого взгляда не разбавленную — скорбь примешивалось что-то еще. Так и не поняв, что именно, Гурий сосредоточился на лилиях, которые Еленочка положила на свежий холмик. Но даже они не смягчили сердце лейтенанта: рыжая так и осталась для него фурией, гарпией и василиском. И он скорее дал бы себя кастрировать, чем приблизился бы к Еленочке.
Другое дело — спутница василиска: присутствующие называли ее Светаней. Нужно только выждать момент, когда она останется одна.
Но момент никак не наступал — крашеная не хотела отрываться от коллектива.
Просвет возник минут через семь: рыжая неожиданно покинула всю компанию и исчезла среди могил. Гурий тотчас же выдвинулся из своего укрытия.
Появление человека в милицейской форме произвело на крашеную не самое радостное впечатление.
— Лейтенант Ягодников, — представился Гурий.
— Сама вижу, что не подполковник, — крашеная Светаня за словом в карман не лезла. — И что дальше?
— Как вас зовут, простите?
— Это еще зачем?
— Видите ли… В деле вашей знакомой…
Афины Филипаки.., появились новые обстоятельства, и я хотел бы вас с ними, ознакомить.
— А почему именно меня? Я тут человек случайный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Левченко покинул электричку за три остановки до перегона Ораниенбаум — Мартышкино, так что его показания не значили ровным счетом ничего. Если капитан Целищев ошибся или слукавил и в случае с Афиной Филипаки действительно имело место убийство, убийца мог сесть на электричку в тех же Дубочках, на пару с Верой Ивановной Панайоти. Или в следующей за Дубочками Бронке. Или, на худой конец, в самом Ломоносове, он же Ораниенбаум…
Хотя вариант с Ораниенбаумом Гурий после недолгих размышлений отверг. Между Ломоносовом и Мартышкином и вправду было лишь четыре минуты езды. Только для того, чтобы просто найти Афину Филипаки в электричке, потребовалось бы примерно столько же времени. А уж найти, заманить в пустой тамбур и сбросить… Нет, четырех минут для подобного убийства явно недостаточно. Отставной моряк-подводник Левченко показал, что купил у девушки несколько журналов с кроссвордами — для зятя и плюшевую собачку — для внучки. Девушка вошла в вагон перед самыми Дубочками, так что Левченко едва успел рассчитаться за покупки. А до этого девушку он не видел, хотя ехал от Соснового Бора. В вагоне, кроме Левченко, находилась еще и молодая пара. Им Афина Филипаки тоже что-то предлагала. Но что именно, похоже, останется тайной: пара, о которой упомянул Левченко, так и не объявилась. Не нашлась и сумка Филипаки, довольно подробно описанная отставником, — большой матерчатый баул, оставшийся в наследство от челночного бума начала девяностых. Скорее всего, ее кто-то подмел на выходе из электрички. Гурий вздохнул: ничто, ничто не может запугать наш народ — тянут все, что под руку попадется.
Невзирая на предупреждения властей о террористических актах и заложенных где ни попадя взрывных устройствах.
Покончив с Левченко, Гурий перешел к Панайоти. Сбивчивое кряхтенье Веры Ивановны, а также поэтические вольности, которые она допустила в официальном документе, его дружок, забубенный опер Антоха Бычье Сердце, наверняка определил бы как «Туши свет». Панайоти заприметила девушку после станции Кронштадтская Коления. Что из товаров предложила ей девушка — не помнит. Кто еще находился в вагоне — запамятовала. Может быть, никто не находился? Нет, кто-то все-таки был…
Вера Ивановна помнила только одно — девушка ушла вперед, по ходу поезда. Потом спустя несколько минут вернулась и, пройдя вагон, двинулась в хвост состава. И больше она девушку не видела, какая жалость, такая молоденькая, такая миленькая, кто бы мог подумать, что все так обернется…
Ничего нового не прибавили к кудахтанью горе-свидетелей и показания милицейского сержанта по фамилии Плужник, сопровождавшего последнюю.
Гурий сложил показания в папку и перемотал на начало песню «Я сама тебя придумала, стань таким, как я хочу…» В свете нынешнего дела эти слова показались ему пророческими. Вот уж действительно, падкий до грязной работы лейтенант Ягодников вбил себе в голову, что это — убийство, и теперь пытается притянуть к убийству все имеющиеся в наличии факты. А фактов-то как раз и нет. Прав капитан Целищев.
С подвыпившим джусером Афиной Филипаки произошел несчастный случай. Несчастный случай — и точка. Сегодня же он подобьет бабки и отправит дело в архив.
Вот так.
…На кладбище лейтенанта ждал сюрприз. Впрочем, назвать сюрпризом свинью, которую в очередной раз подложила Гурию его гнуснейшая планида, не поворачивался язык. Несчастный случай с Афиной Филипаки (если это был несчастный случай) прямиком вел к несчастному случаю с Гурием Ягодниковым. Убийство Афины Филипаки (если это было убийство) прямиком вело к убийству Гурия Ягодникова.
Ну, если уж не к убийству, то к самоубийству — точно.
Как только Гурий увидел малочисленную стаю «бывших сослуживцев», провожающих в последний путь Афину Филипаки, ему сразу же захотелось застрелиться.
И все из-за того, что среди них оказалась рыжая гадина. Тот самый ужасающий василиск Еленочка, который преследовал лейтенанта последние сутки. Природа слепила Еленочку на погибель Гурию Ягодникову, ничем другим объяснить ее присутствие здесь, на далеком от катаклизмов ломоносовском кладбище, было нельзя. Это присутствие не поддавалось никакой логике, это присутствие было происками сатаны, — и атеист Гурий сдуру осенил себя крестным знамением. И даже удалился за соседнюю могилу (Морозова Татьяна Николаевна, 1949 — 1999, «Спи спокойно, дорогая жена, мама и бабушка»), чтобы лишний раз не наступать на хвост василиску. Именно оттуда безвольный лейтенант и пронаблюдал похороны Афины Филипаки.
Самые эксцентричные похороны в мире, прав был капитан Целищев.
Кроме Еленочки, у свежевырытой могилы присутствовали брюнет возраста Гурия, потасканная бабенка с чрезмерно крикливым макияжем и старый хрыч, изъеденный водкой до последней возможности.
Воздух вокруг хрыча был заметно плотнее и по консистенции напоминал застоявшийся в мензурке девяностошестипроцентный спирт. Нетрудно представить себе, что будет, если зажечь спичку в радиусе трех метров от хрыча — он вспыхнет сразу же, как кусок пакли. И сгорит за считанные секунды, весело потрескивая.
Очевидно, хрыч пил за рабу божию Афину Филипаки с самого утра: в руках его была зажата литровая бутылка «Столбовой», к которой он время от времени прикладывался. Он давно бы свалился с копыт, если бы не опирался на чахлый венок с белой, наспех прикрепленной лентой — с таким же, наспех, вкривь и вкось, написанным текстом: "ДОРОГОЙ АФИНЕ ОТ КОЛЛЕКТИВА ТЕАТРА «ГЛОБУС». Судя по фактуре ткани и качеству надписи, лента делалась в домашних условиях. А сам венок с искусственными цветами, скорее всего, был куплен тут же, у кладбищенских ворот.
Хрыч опрокинул в себя очередную порцию «Столбовой» и занюхал ее оторванным от венка бутафорским листиком. После чего вместе с венком прошествовал к гробу.
Бабенка с макияжем и брюнет двинулись за ним. На месте осталась одна лишь рыжая гарпия, и Гурий с удивлением обнаружил, что в руках у нее безвольно висит букет роскошных, мертвенно-бледных лилий.
Не бутафорских, а самых что ни на есть настоящих.
— Прощай, дитя! — заголосил хрыч таким зычным голосом, что над кладбищенскими березами взмыла стая потревоженных ворон. — Прощай, о дева!.. «Virum non cognosco!»… .
— Ну, это ты загнул, Гавриил, — довольно громко осадила хрыча бабенка. — Ей все-таки не пятнадцать лет. И замуж сходить успела. Какое уж тут «Virum non cognosco!».
— Цыц, женщина! — отмахнулся от бабенки бородатый отвязный Гавриил. — Душа ее была девственна, вот оно что! О горе, горе!..
Чтобы не дать заявленному с такой помпой горю овладеть им окончательно, хрыч снова припал к живительной влаге. Но последняя доза оказалась чрезмерной и едва не свела его в могилу. В самом прямом смысле — не удержавшись на ногах, пропойца рухнул на кучу разрыхленного кладбищенского суглинка. И спустя мгновение принялся шарить по нему руками. А потом поднял голову и обвел спутников безумным взглядом. Таким безумным, что Гурий забеспокоился, как бы впечатлительный пьянчужка не сиганул в яму вместо Афины Филипаки.
— Увы, бедный Йорик! — неожиданно продекламировал Гавриил, поднося к глазам выковырянный из земли обломок кирпича. — Я знал его, Горацио!.. Здесь были эти губы, которые я целовал не знаю сколько раз!.. Где теперь твои шутки? Твои дурачества? Твои песни? Твои вспышк…
— Ну, не идиот ли?! — Крашеная спутница Гавриила ринулась поднимать бедолагу-декламатора. — Надо же, как водка мозги засрала! Встань, не позорься!..
На помощь бабенке поспешил брюнет.
— Не та реплика, мэтр, — заявил он. — Вставайте.
— Не та? — озадачился хрыч, послушно поднимаясь.
Сказанное, видимо, произвело на него сильное впечатление. Он затих и больше не пытался вырваться из рук брюнета. И оживился только тогда, когда на заколоченный гроб полетели первые комья земли.
— ..Опускайте гроб! — взревел Гавриил, пугая вздыбившейся бородой двух опухших кладбищенских могильщиков.
— Опомнился, — меланхолично заметила бабенка. — Опустили уже.
— И пусть из этой непорочной плоти взрастут фиалки!.. — не унимался пропойца. — Слушай, черствый пастырь!..
— Как же ты всех заколебал! Заткни его, Гжесь, или я за себя не ручаюсь…
Бабенка с проклятьями отошла от могилы и примкнула к василиску Еленочке, а обладатель странного имени «Гжесь» вытащил из кармана брюк жестяную баночку водки «Клюковка». При виде «Клюковки» хрыч задергал кадыком и пустил скупую слезу.
— Vexilla regis prodeunt! — пробормотал он. — Помянем Афиночку, земля ей пухом…
Все последующее действо мягко перешло из разряда фарса в разряд аляповатой пасторали. При помощи волшебной жестяной баночки бородатого Гавриила удалось отлучить от могилы и на время устроить за столиком, принадлежащим ритуальному участку Татьяны Николаевны Морозовой, 1949 — 1999. Именно в тылу этого участка и находился сейчас Гурий, который мучительно соображал, к кому бы из бывших сослуживцев Афины Филипаки обратиться, От имени органов правопорядка.
Справедливости ради, наиболее достойной из всей шоблы выглядела василиск Еленочка. Она не устраивала свистопляски у места последнего упокоения потерпевшей. Она вообще не проронила ни одного слова. Она не набрасывалась на гроб, как на недопитый стакан с мадерой (подобно бородатому Гавриилу), она не поджимала презрительно губы и не отпускала порционные ругательства (подобно бабенке с макияжем), она не портила воздух сомнительными хохмами (подобно парню со странным именем Гжесь). Она была единственной, кого смерть Афины Филипаки задела по-настоящему. Впрочем, в эту — ничем с первого взгляда не разбавленную — скорбь примешивалось что-то еще. Так и не поняв, что именно, Гурий сосредоточился на лилиях, которые Еленочка положила на свежий холмик. Но даже они не смягчили сердце лейтенанта: рыжая так и осталась для него фурией, гарпией и василиском. И он скорее дал бы себя кастрировать, чем приблизился бы к Еленочке.
Другое дело — спутница василиска: присутствующие называли ее Светаней. Нужно только выждать момент, когда она останется одна.
Но момент никак не наступал — крашеная не хотела отрываться от коллектива.
Просвет возник минут через семь: рыжая неожиданно покинула всю компанию и исчезла среди могил. Гурий тотчас же выдвинулся из своего укрытия.
Появление человека в милицейской форме произвело на крашеную не самое радостное впечатление.
— Лейтенант Ягодников, — представился Гурий.
— Сама вижу, что не подполковник, — крашеная Светаня за словом в карман не лезла. — И что дальше?
— Как вас зовут, простите?
— Это еще зачем?
— Видите ли… В деле вашей знакомой…
Афины Филипаки.., появились новые обстоятельства, и я хотел бы вас с ними, ознакомить.
— А почему именно меня? Я тут человек случайный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57