Чернов вздрогнул, но не от боли, а от внезапно разлившегося по телу тепла.
– Какой вы грязный! – без обиняков сказала девушка.
– В смысле? – Чернов меньше всего сейчас ожидал такого обвинения, хотя основания для него имелись.
– Грязный, но сильный, – она не отреагировала на вопрос, – выносливый… крепкий… но очень грязный.
– Что она хочет этим сказать? – Чернов обратился к наблюдавшим за действом мужчинам.
– Тс-с! – Оба приложили пальцы к губам: помалкивай, мол.
Не дурак, понял.
– Я такой грязи даже не знала, – продолжала вещать юная фельдшерица, – странная какая-то, не такая, как у нас.
Наша российская грязь – самая грязная грязь в мире, не к месту подумал Чернов. Сам себя поправил: уж сейчас-то на тебе – отнюдь не российская, а вообще неизвестно чья. Грязь Людей Труда, например. Тех, верхних, чистыми уж точно не назовёшь…
Девушка улыбнулась, будто услышала его мысли. А может, и вправду услышала: мало ли – мутация…
Ладошки резко отлипли от ран, которые стали заметно суше, зато приятное тепло из организма сразу улетучилось.
– Всё, – сказала девушка, – я почистила вас. Ещё немного, и вы бы заболели, в раны проникла инфекция, но теперь всё в порядке. Но почему вы такой грязный?
– Как это понять? Объясни наконец, милая, какую грязь ты имеешь в виду? – взмолился Чернов.
– Грязь… везде. В воздухе, в воде, в пище. Что вы едите, чем дышите? Какую воду пьёте?
Чернов не нашёлся, что сказать. Ну вода, ну еда… Ну поганый московский воздух, которым приходилось волей-неволей дышать полной грудью во время пробежек по бетонным джунглям. Эту грязь она имеет в виду? Или всё же ту, что набрал его организм, кочуя из ПВ в ПВ?.. Да Сущий с ней! Почистила она его – спасибо. Только надолго ли он чистым останется?.. Вопрос казался риторическим, ответа не требующим.
После лечения Чернова заново перевязали, накормили чем-то непонятным, но довольно вкусным, и оставили отдыхать. Ощущая странное послевкусие у себя во рту, Чернов расслабленно, но с опасной для собственного состояния прозорливостью размышлял о том, что наверняка после Удара в живых сохранилось крайне малое количество сельскохозяйственных животных и теперь они в дефиците, а вот крысы обязательно должны были выжить… Крысятина? От этой мысли начало подташнивать, но новое появление успокоившегося Доктора отвлекло Чернова.
– Извини, я немного сорвался, – стеснительно произнёс старик, – так на чём мы остановились?
– Климат меняется, – напомнил Чернов.
– Ага. Точно. Меняется. Но это не важно. Тебе ведь не жить здесь? Ты же Бегун – передохнешь и дальше побежишь.
Чернов насторожился. Эта фраза старика могла быть случайной, без подтекста, а могла и намеренной, с намёком. Зрячий или знающий о существовании Зрячих?.. Чернов на всякий случай кивнул: да, мол, всё так.
– А значит, перед тем, как ты уйдёшь дальше по своему Пути, – продолжил Доктор, – тебе необходимо кое с кем повидаться. Здесь. У нас.
Ничего себе гостеприимство: «перед тем как уйдёшь»…
– С кем? – Некая предопределённость, имеющая место во всех блужданиях по ПВ, впрочем, уже подсказывала Чернову точный ответ на собственный вопрос, поскольку предложение «повидаться» явно предполагало кого-то более ответственного, нежели он, Доктор.
– Увидишь, – таинственно молвил Доктор.
Увижу, ясное дело, куда мне деваться, спокойно, равнодушно даже подумал Чернов.
Его опять повели мрачными подвальными коридорами, мимо каких-то залов, комнат и просто ниш, приходилось вновь пригибаться, смотреть под ноги, хвататься за скользкие стены, чтобы не оступиться на скользких же ступенях. Хорошо хоть, что без мешка на голове на сей раз.
Остановились перед массивной железной дверью с окошком. Доктор выстучал на ней костяшками пальцев какой-то код, в окошке появился глаз, посмотрел внимательно на пришедших, исчез. Послышался лязг отпираемых засовов, и дверь открылась. За ней, загораживая проход, стоял толстый мрачный мужик, абсолютно лысый, но с длиннющими запорожскими усами. Глядя на него, Чернов цинично подумал, что даже в голодное крысиное время, оказывается, встречаются толстяки, да ещё и оригиналы: Котовский с тараканьими усищами. Не раз поминаемая матушка Чернова говорила, когда кто-то из её знакомых жаловался на неспособность или невозможность похудеть: в ленинградскую блокаду толстых не было. Неужто ошибалась? Вот тебе и род блокады – в этом ПВ, вот тебе и толстяк – здесь же. То ли крыс развелось немерено, то ли опух от голода…
– Чего? – неприветливо спросил толстый.
– К Младенцу, – в том же тоне ответил Доктор.
– Нельзя.
– Надо.
Толстяк нехотя отошёл. Чернова позабавил этот содержательный диалог: «нельзя – надо». Или это самое «надо» было сказано суперубедительно, или это что-то вроде пароля. А может, просто рисовка перед забежалым гостем, который уйдёт и унесёт с собой короткую память о мудром Докторе. А ведь мудрого Доктора беспрекословно слушались его немногочисленные подданные…
Ещё коридоры, ещё низкие потолки, ещё ступеньки, только уже в сопровождении тяжело сопящего толстого усача. Очередная дверь, очередная комната…
– Пришли, – буднично сказал Доктор.
Пришли в тесное полутёмное помещение, освещаемое тусклыми производственными фонариками-бра на стенах. На полу – истёршийся во многих местах ковёр. На потолке – ребристый червь вентиляционной трубы. Одной стены нет – вместо неё тонкая непрозрачная, плотная занавеска, поверх которой пробивался свет.
– Ждите, – бросил толстяк и скрылся за этой занавеской.
Чернов прислушался: оттуда доносился приглушённый разговор. Говорили двое – толстяк и ещё кто-то… маленькая девочка, что ли? Или мальчик… Тоненький плаксивый голосок, принадлежавший, видимо, тому, кого здесь называли Младенцем, если можно имя или кличку понять буквально. Толстяк выглянул из-за занавески:
– Заходите.
В этой части комнаты всё было по-другому. Мягкий свет заливал чистые белые стены, потолок разрисован под голубое небо с облаками. Ни дать ни взять – детская комната. Тем более что посерёдке стоит самая настоящая кроватка для младенца – с бусами, висящими игрушками и решёточкой, чтобы, значит, дитя не выпало на пол, не дай Сущий. А в кроватке лежало, собственно, само дитя. Но какое! Чернов с трудом заставил себя не отвернуться, мгновенно вспоминая информацию, полученную от разговорчивого Доктора, что мутирует здесь все и вся. И мутации, оказывается, принимают самые жуткие формы.
Экзоскелет.
Чернов вспомнил некогда вычитанный в фантастике термин, применявшийся, правда, для описания каких-то инопланетян. Экзоскелет – значит наружный скелет. Перед Черновым был не инопланетянин, а человек, хоть и назвать таковым ЭТО было затруднительно. Жёлтые полоски рёбер обхватывали бледно-розовое тельце, врастая в него на боках. Страшненькие, тонкие, недоразвитые руки безвольно разметались по простыне. Там, где должны быть ноги, растёт некое подобие хвоста с загадочными костяными наростами. Венчала всё это уродство огромная даже по взрослым меркам лысая голова с выпуклым лбом, глубоко посаженными глазами и неожиданно розовыми щеками.
– Здравствуй. Я и есть Младенец, – неожиданно произнесло существо плачущим детским голосом.
– Здравствуй. Я и есть Бегун, – ответил Чернов, усиленно подавляющий в себе отвращение вперемежку с удивлением.
При всём своём невеликом и неотточенном умении маскировать переживаемые эмоции, он боялся, что сейчас на его лице отображается абсолютно всё. А это всё, как точно знал Чернов, по меньшей мере неприлично.
– Некрасиво, понимаю, – проплакал Младенец, – но, согласись: понятие «красота» относительно в любом мире. Наверняка и в твоём тоже.
– Соглашусь.
Младенец был абсолютно прав. Красота скандинава, пигмея или опять же японца – несопоставимы. Как относительно и уродство, о чём Младенец не сказал.
– Вот и договорились. – Младенец улыбнулся совершенно по-младенчески – открыто, беззубо, игриво. – Доктор, спасибо, что привели Бегуна. Теперь оставьте нас. Мне хочется побеседовать с человеком, о котором я так много слышал.
Говорящие и, похоже, авторитетные младенцы, лечение наложением рук, старички, на раз отличающие ложь от правды… Что же это за мир такой – либо гениально скроенный, либо гениально вывихнутый? Это один Чернов вопросы задал. А другой, гнусно-прагматичный, сразу ответ дал: а ты поживи, поживи здесь годик-другой – даже сил спрашивать не останется…
– Ты можешь читать мысли? – нагловато, скрывая неуверенность, спросил Чернов Младенца.
– Почему такой вопрос?
– Не знаю. Просто подумал. Ты должен уметь это делать. Здесь у многих такие мутации… Мне кажется, все могут читать чужие мысли, только скрывают своё умение от остальных. От тех, кто не умеет. Верно?
– Ты прав. Умеют не все, но многие. И почти все, кто умеет, скрывают. Ради собственной же безопасности. Кому охота общаться с человеком, который видит тебя насквозь?
– Охота невеликая. Страшновато, противно… Начинаешь суетиться, пробовать экранировать себя… Извини за прямоту, Младенец.
– Не за что. Я понимаю тебя. Если хочешь, я не стану читать твои… Отключу эту свою функцию на время, пока ты рядом.
– Ты и это умеешь?
– Ты же умеешь зажмуривать глаза? Логично.
– Ещё наглый вопрос – ты Зрячий?
– Какой ты быстрый, Бегун! – Младенец засмеялся. – Да, я Зрячий. Но почему именно наглость? Как же пафос, как же изумление, как же преклонение, наконец?
– Ну, если ты привык, что Бегуны, встречающиеся с тобой, всё время изумляются и преклоняются, то извини, не на того напал. Я тебе прямо скажу: мне твой мир исключительно противен, понимаешь, я хочу побыстрее отсюда смыться. Так что не буду тратить время на условности. Для экономии времени.
Изумился-таки. Собственной дерзости. И преклонения не миновал: перед терпением Младенца.
– Бегун один. Ты. И я очень горд встрече с тобой. Хочу, чтобы ты это знал. Наша встреча для меня очень важна. Может быть, она – моё главное предназначение: вот закончится, ты уйдёшь на свой Путь, а я могу перестать беречься… Знаешь, я выживаю только благодаря Большому… это тот человек с усами. Он обеспечивает охрану, уход, заботу. О таком, как я, надо беспрестанно заботиться… А я в свою очередь отплачиваю ему тем, что занимаюсь пророчествами.
– Ещё и пророчества?
– Ещё и они. Поверь, я не шарлатан, я действительно умею предвидеть будущее, и только это меня и кормит. Приходят люди и за деньги слушают, что я им скажу. Если я не буду приносить деньги Большому, он перестанет меня кормить, и я закончу свои дни на какой-нибудь радиоактивной помойке. А я действительно ждал тебя. Давно. Услышал – и с тех пор ждал.
– От кого услышал?
– Не знаю. Говорят о каком-то Сущем, но мне не довелось опознать Его. Я просто слышу внутри себя разные голоса: как будто кто-то с кем-то всё время беседует. Отсюда – моё умение предсказывать будущее, недалёкое, правда… Порой я представляю себя обычным радиоприёмником, нечаянно поймавшим какую-то волну с чужими разговорами… Однажды я услыхал разговор о твоём приходе. И понял, что причастен к этому тоже. Поэтому встреча с тобой – это то немногое по-настоящему МОЁ, что есть в моей жизни. По большому счёту, мне теперь больше нечего ждать… Только если ты забежишь к нам на каком-нибудь другом Пути… Но это маловероятно: тогда я слышал, что Бегун является смертному только раз в жизни. А если ты и попадёшь сюда повторно, то Зрячий – смертный! – уже будет другой.
Слушая Младенца, Чернов даже пожалел, что был с ним резок. Действительно, житуха у него – не подарок, а когда главный человек в твоей жизни ещё и ни в копейку тебя не ставит, это совсем неприятно. Надо отдать должное Младенцу, он оказался тактичнее и выдержаннее нервного, импульсивного Бегуна. Чернову захотелось во искупление второпях сказанного сделать или сказать что-то правильное, доброе, реабилитирующее, но на ум пришло лишь примитивное:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
– Какой вы грязный! – без обиняков сказала девушка.
– В смысле? – Чернов меньше всего сейчас ожидал такого обвинения, хотя основания для него имелись.
– Грязный, но сильный, – она не отреагировала на вопрос, – выносливый… крепкий… но очень грязный.
– Что она хочет этим сказать? – Чернов обратился к наблюдавшим за действом мужчинам.
– Тс-с! – Оба приложили пальцы к губам: помалкивай, мол.
Не дурак, понял.
– Я такой грязи даже не знала, – продолжала вещать юная фельдшерица, – странная какая-то, не такая, как у нас.
Наша российская грязь – самая грязная грязь в мире, не к месту подумал Чернов. Сам себя поправил: уж сейчас-то на тебе – отнюдь не российская, а вообще неизвестно чья. Грязь Людей Труда, например. Тех, верхних, чистыми уж точно не назовёшь…
Девушка улыбнулась, будто услышала его мысли. А может, и вправду услышала: мало ли – мутация…
Ладошки резко отлипли от ран, которые стали заметно суше, зато приятное тепло из организма сразу улетучилось.
– Всё, – сказала девушка, – я почистила вас. Ещё немного, и вы бы заболели, в раны проникла инфекция, но теперь всё в порядке. Но почему вы такой грязный?
– Как это понять? Объясни наконец, милая, какую грязь ты имеешь в виду? – взмолился Чернов.
– Грязь… везде. В воздухе, в воде, в пище. Что вы едите, чем дышите? Какую воду пьёте?
Чернов не нашёлся, что сказать. Ну вода, ну еда… Ну поганый московский воздух, которым приходилось волей-неволей дышать полной грудью во время пробежек по бетонным джунглям. Эту грязь она имеет в виду? Или всё же ту, что набрал его организм, кочуя из ПВ в ПВ?.. Да Сущий с ней! Почистила она его – спасибо. Только надолго ли он чистым останется?.. Вопрос казался риторическим, ответа не требующим.
После лечения Чернова заново перевязали, накормили чем-то непонятным, но довольно вкусным, и оставили отдыхать. Ощущая странное послевкусие у себя во рту, Чернов расслабленно, но с опасной для собственного состояния прозорливостью размышлял о том, что наверняка после Удара в живых сохранилось крайне малое количество сельскохозяйственных животных и теперь они в дефиците, а вот крысы обязательно должны были выжить… Крысятина? От этой мысли начало подташнивать, но новое появление успокоившегося Доктора отвлекло Чернова.
– Извини, я немного сорвался, – стеснительно произнёс старик, – так на чём мы остановились?
– Климат меняется, – напомнил Чернов.
– Ага. Точно. Меняется. Но это не важно. Тебе ведь не жить здесь? Ты же Бегун – передохнешь и дальше побежишь.
Чернов насторожился. Эта фраза старика могла быть случайной, без подтекста, а могла и намеренной, с намёком. Зрячий или знающий о существовании Зрячих?.. Чернов на всякий случай кивнул: да, мол, всё так.
– А значит, перед тем, как ты уйдёшь дальше по своему Пути, – продолжил Доктор, – тебе необходимо кое с кем повидаться. Здесь. У нас.
Ничего себе гостеприимство: «перед тем как уйдёшь»…
– С кем? – Некая предопределённость, имеющая место во всех блужданиях по ПВ, впрочем, уже подсказывала Чернову точный ответ на собственный вопрос, поскольку предложение «повидаться» явно предполагало кого-то более ответственного, нежели он, Доктор.
– Увидишь, – таинственно молвил Доктор.
Увижу, ясное дело, куда мне деваться, спокойно, равнодушно даже подумал Чернов.
Его опять повели мрачными подвальными коридорами, мимо каких-то залов, комнат и просто ниш, приходилось вновь пригибаться, смотреть под ноги, хвататься за скользкие стены, чтобы не оступиться на скользких же ступенях. Хорошо хоть, что без мешка на голове на сей раз.
Остановились перед массивной железной дверью с окошком. Доктор выстучал на ней костяшками пальцев какой-то код, в окошке появился глаз, посмотрел внимательно на пришедших, исчез. Послышался лязг отпираемых засовов, и дверь открылась. За ней, загораживая проход, стоял толстый мрачный мужик, абсолютно лысый, но с длиннющими запорожскими усами. Глядя на него, Чернов цинично подумал, что даже в голодное крысиное время, оказывается, встречаются толстяки, да ещё и оригиналы: Котовский с тараканьими усищами. Не раз поминаемая матушка Чернова говорила, когда кто-то из её знакомых жаловался на неспособность или невозможность похудеть: в ленинградскую блокаду толстых не было. Неужто ошибалась? Вот тебе и род блокады – в этом ПВ, вот тебе и толстяк – здесь же. То ли крыс развелось немерено, то ли опух от голода…
– Чего? – неприветливо спросил толстый.
– К Младенцу, – в том же тоне ответил Доктор.
– Нельзя.
– Надо.
Толстяк нехотя отошёл. Чернова позабавил этот содержательный диалог: «нельзя – надо». Или это самое «надо» было сказано суперубедительно, или это что-то вроде пароля. А может, просто рисовка перед забежалым гостем, который уйдёт и унесёт с собой короткую память о мудром Докторе. А ведь мудрого Доктора беспрекословно слушались его немногочисленные подданные…
Ещё коридоры, ещё низкие потолки, ещё ступеньки, только уже в сопровождении тяжело сопящего толстого усача. Очередная дверь, очередная комната…
– Пришли, – буднично сказал Доктор.
Пришли в тесное полутёмное помещение, освещаемое тусклыми производственными фонариками-бра на стенах. На полу – истёршийся во многих местах ковёр. На потолке – ребристый червь вентиляционной трубы. Одной стены нет – вместо неё тонкая непрозрачная, плотная занавеска, поверх которой пробивался свет.
– Ждите, – бросил толстяк и скрылся за этой занавеской.
Чернов прислушался: оттуда доносился приглушённый разговор. Говорили двое – толстяк и ещё кто-то… маленькая девочка, что ли? Или мальчик… Тоненький плаксивый голосок, принадлежавший, видимо, тому, кого здесь называли Младенцем, если можно имя или кличку понять буквально. Толстяк выглянул из-за занавески:
– Заходите.
В этой части комнаты всё было по-другому. Мягкий свет заливал чистые белые стены, потолок разрисован под голубое небо с облаками. Ни дать ни взять – детская комната. Тем более что посерёдке стоит самая настоящая кроватка для младенца – с бусами, висящими игрушками и решёточкой, чтобы, значит, дитя не выпало на пол, не дай Сущий. А в кроватке лежало, собственно, само дитя. Но какое! Чернов с трудом заставил себя не отвернуться, мгновенно вспоминая информацию, полученную от разговорчивого Доктора, что мутирует здесь все и вся. И мутации, оказывается, принимают самые жуткие формы.
Экзоскелет.
Чернов вспомнил некогда вычитанный в фантастике термин, применявшийся, правда, для описания каких-то инопланетян. Экзоскелет – значит наружный скелет. Перед Черновым был не инопланетянин, а человек, хоть и назвать таковым ЭТО было затруднительно. Жёлтые полоски рёбер обхватывали бледно-розовое тельце, врастая в него на боках. Страшненькие, тонкие, недоразвитые руки безвольно разметались по простыне. Там, где должны быть ноги, растёт некое подобие хвоста с загадочными костяными наростами. Венчала всё это уродство огромная даже по взрослым меркам лысая голова с выпуклым лбом, глубоко посаженными глазами и неожиданно розовыми щеками.
– Здравствуй. Я и есть Младенец, – неожиданно произнесло существо плачущим детским голосом.
– Здравствуй. Я и есть Бегун, – ответил Чернов, усиленно подавляющий в себе отвращение вперемежку с удивлением.
При всём своём невеликом и неотточенном умении маскировать переживаемые эмоции, он боялся, что сейчас на его лице отображается абсолютно всё. А это всё, как точно знал Чернов, по меньшей мере неприлично.
– Некрасиво, понимаю, – проплакал Младенец, – но, согласись: понятие «красота» относительно в любом мире. Наверняка и в твоём тоже.
– Соглашусь.
Младенец был абсолютно прав. Красота скандинава, пигмея или опять же японца – несопоставимы. Как относительно и уродство, о чём Младенец не сказал.
– Вот и договорились. – Младенец улыбнулся совершенно по-младенчески – открыто, беззубо, игриво. – Доктор, спасибо, что привели Бегуна. Теперь оставьте нас. Мне хочется побеседовать с человеком, о котором я так много слышал.
Говорящие и, похоже, авторитетные младенцы, лечение наложением рук, старички, на раз отличающие ложь от правды… Что же это за мир такой – либо гениально скроенный, либо гениально вывихнутый? Это один Чернов вопросы задал. А другой, гнусно-прагматичный, сразу ответ дал: а ты поживи, поживи здесь годик-другой – даже сил спрашивать не останется…
– Ты можешь читать мысли? – нагловато, скрывая неуверенность, спросил Чернов Младенца.
– Почему такой вопрос?
– Не знаю. Просто подумал. Ты должен уметь это делать. Здесь у многих такие мутации… Мне кажется, все могут читать чужие мысли, только скрывают своё умение от остальных. От тех, кто не умеет. Верно?
– Ты прав. Умеют не все, но многие. И почти все, кто умеет, скрывают. Ради собственной же безопасности. Кому охота общаться с человеком, который видит тебя насквозь?
– Охота невеликая. Страшновато, противно… Начинаешь суетиться, пробовать экранировать себя… Извини за прямоту, Младенец.
– Не за что. Я понимаю тебя. Если хочешь, я не стану читать твои… Отключу эту свою функцию на время, пока ты рядом.
– Ты и это умеешь?
– Ты же умеешь зажмуривать глаза? Логично.
– Ещё наглый вопрос – ты Зрячий?
– Какой ты быстрый, Бегун! – Младенец засмеялся. – Да, я Зрячий. Но почему именно наглость? Как же пафос, как же изумление, как же преклонение, наконец?
– Ну, если ты привык, что Бегуны, встречающиеся с тобой, всё время изумляются и преклоняются, то извини, не на того напал. Я тебе прямо скажу: мне твой мир исключительно противен, понимаешь, я хочу побыстрее отсюда смыться. Так что не буду тратить время на условности. Для экономии времени.
Изумился-таки. Собственной дерзости. И преклонения не миновал: перед терпением Младенца.
– Бегун один. Ты. И я очень горд встрече с тобой. Хочу, чтобы ты это знал. Наша встреча для меня очень важна. Может быть, она – моё главное предназначение: вот закончится, ты уйдёшь на свой Путь, а я могу перестать беречься… Знаешь, я выживаю только благодаря Большому… это тот человек с усами. Он обеспечивает охрану, уход, заботу. О таком, как я, надо беспрестанно заботиться… А я в свою очередь отплачиваю ему тем, что занимаюсь пророчествами.
– Ещё и пророчества?
– Ещё и они. Поверь, я не шарлатан, я действительно умею предвидеть будущее, и только это меня и кормит. Приходят люди и за деньги слушают, что я им скажу. Если я не буду приносить деньги Большому, он перестанет меня кормить, и я закончу свои дни на какой-нибудь радиоактивной помойке. А я действительно ждал тебя. Давно. Услышал – и с тех пор ждал.
– От кого услышал?
– Не знаю. Говорят о каком-то Сущем, но мне не довелось опознать Его. Я просто слышу внутри себя разные голоса: как будто кто-то с кем-то всё время беседует. Отсюда – моё умение предсказывать будущее, недалёкое, правда… Порой я представляю себя обычным радиоприёмником, нечаянно поймавшим какую-то волну с чужими разговорами… Однажды я услыхал разговор о твоём приходе. И понял, что причастен к этому тоже. Поэтому встреча с тобой – это то немногое по-настоящему МОЁ, что есть в моей жизни. По большому счёту, мне теперь больше нечего ждать… Только если ты забежишь к нам на каком-нибудь другом Пути… Но это маловероятно: тогда я слышал, что Бегун является смертному только раз в жизни. А если ты и попадёшь сюда повторно, то Зрячий – смертный! – уже будет другой.
Слушая Младенца, Чернов даже пожалел, что был с ним резок. Действительно, житуха у него – не подарок, а когда главный человек в твоей жизни ещё и ни в копейку тебя не ставит, это совсем неприятно. Надо отдать должное Младенцу, он оказался тактичнее и выдержаннее нервного, импульсивного Бегуна. Чернову захотелось во искупление второпях сказанного сделать или сказать что-то правильное, доброе, реабилитирующее, но на ум пришло лишь примитивное:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64