А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  

 

А если и угнетало, то он умело скрывал это от своих знакомых. На людях он вел себя как семидесятичетырехлетний enfant terrible. И этот совершенно неукротимый старик, который, впрочем, никому не казался стариком, постоянно помогающий другим, заботился только о своих собственных радостях – вот что меня восхищало в нем больше всего.
Кристл опять заговорил о празднике:
– Есть одно обстоятельство, про которое мы не должны забывать. Я уже предупредил моего гостя. Не знаю, что думают об этом другие, а я уверен – нельзя устраивать праздник, когда рядом, в Резиденции, не догадываясь о своей судьбе, умирает наш ректор. И вместе с том у нас нет выхода. Потому что, если мы отменим праздник, ректор поймет, в чем дело. Но если ему скажут правду перед праздником – хотя бы всего лишь за час до начала, – нам придется его отменить. Надеюсь, среди нас нет глупцов, которые этого не понимают?
– Надо думать, что нет, – сказал Винслоу. – И это очень приятно, однако до чрезвычайности странно… вы согласны со мной, декан?
Он сказал это со свойственной ему язвительной вежливостью и очень удивился грубому ответу Кристла. Он не понимал, и не понял даже после резкой отповеди Кристла, что тот-то говорил вполне искренне, с глубоким чувством, и его оскорбила ядовитая шутка Винслоу. Казначей в свою очередь стал еще язвительней, и в их перепалку тут же ввязался Найтингейл.
Льюк, по-всегдашнему наблюдательный и сдержанный, молча следил за разгорающейся ссорой.
Никому из нас не пришло в голову посидеть после обеда в профессорской за бутылкой вина. Пилброу сразу же отправился к кому-то в гости – художественная интеллигенция Кембриджа вот уже больше пятидесяти лет считала, что без него, если он был в Англии, не могло состояться ни одной вечеринки, – а мы были слишком взвинчены, чтобы провести хотя бы еще полчаса за одним столом. Винслоу, буркнув свое традиционное «доброй вам ночи», неторопливо двинулся к выходу, держа в руке университетскую шапочку, которую он, единственный из нас, всегда педантично надевал, идя в профессорскую. Потом распрощался я и, сразу вслед за мной, Гетлиф.
Он заговорил, едва мы переступили порог моей гостиной:
– Послушай, меня очень тревожат ваши разговоры про Джего.
– Почему?
– Да потому, что это идиотизм! Он не может быть ректором. Я просто не понимаю – о чем ты думаешь!
Мы стояли посреди комнаты. На лбу у Фрэнсиса, как и всегда, когда он злился, вздулась вена. Загар придавал ему цветущий вид, но, всмотревшись внимательней, я заметил, что он очень утомлен: под глазами у него явственно обозначились нездоровые темные мешки. Вот уже несколько месяцев он работал, что называется, за двоих: изучал по своей собственной научной программе природу ионосферы и выполнял секретное задание Министерства авиации. Тайна сохранялась очень строго, и мы узнали о подробностях только через три года, а тогда он скупо объяснял нам, что занимается теоретическими основами радиолокации. Его усталость усиливало бремя ответственности и грустная разочарованность. Незадолго перед этим он закончил серьезную работу, но она не получила того признания, на которое он рассчитывал, и его положение в научном мире было сейчас далеко не блестящим. Его опередили даже некоторые совсем молодые физики, и ему было тяжело это сознавать.
Он с головой ушел в новую работу, но первые результаты не слишком радовали его. А подступающие выборы ректора но сулили ему ничего, кроме лишних хлопот. Он не хотел думать про выборы, его целиком поглощали проблемы противовоздушной обороны, тем более что он сомневался в правильности своих новых идей, касающихся распространения радиоволн. Так что предвыборная борьба вызывала в нем только глухое раздражение и тоскливое недовольство.
Мы познакомились десять лет назад и очень быстро сделались приятелями – не близкими друзьями, а именно приятелями: нас сблизило взаимное уважение и доверие. Нам обоим недавно перевалило за тридцать – ему было тридцать четыре года, а мне тридцать два, – у нас были сходные взгляды и похожие судьбы. Он рекомендовал меня Совету колледжа, когда мне вконец опротивела жестокая конкурентная борьба в Коллегии адвокатов, и за те три года, что я проработал в Кембридже, мы неизменно поддерживали друг друга, всегда оказываясь единомышленниками во всех серьезных вопросах, так что наше взаимное доверие постоянно укреплялось. Но сегодня – в первый раз – мы никак не могли договориться.
– Я просто не понимаю, о чем ты думаешь! – воскликнул Фрэнсис.
– Он будет неплохим ректором, – сказал я.
– Чепуха. Идиотская чепуха! Объясни мне – что он сделал серьезного?
Ответить на его вопрос было не так-то просто. Джего, специалист по английской словесности, опубликовал несколько работ о сочинениях пуритан, обосновавшихся в Новой Англии. Все его работы отличались добротностью, особо можно было отметить статьи об Уильяме Брэдфорде… но мне не хотелось кривить душой, разговаривая с Фрэнсисом.
– Что ж, я согласен – он отнюдь не выдающийся ученый.
– Ректор колледжа должен быть выдающимся ученым.
– Это желательно, Фрэнсис, но не это самое главное. Не будь педантом.
– Ну так скажи мне – что он сделал серьезного? Он никакой не ученый, и его нельзя выбирать в ректоры.
– Он человек, Фрэнсис, превосходный человек, а это гораздо важней для руководителя, чем ученые заслуги.
– Он пустышка…
В тоне Гетлифа ощущалась резкая враждебность, я старался сдерживаться, но понимал, что мои возражения тоже звучат не слишком дружелюбно.
– Дальтоника не порадуешь рассказом про радугу, – сказал я. – Ты мог бы поверить мне…
– Что тебя радуют некоторые человеческие качества, – докончил за меня Гетлиф. – А я сейчас не могу думать о твоих радостях – мне нужно выбрать достойного ректора.
– Если тебе кажется, что для выборов ректора не нужен здравый смысл, то ты жестоко ошибаешься.
Гетлиф, широко и стремительно шагая, прошелся по гостиной – три шага к камину и три обратно; звук его шагов резко взломал воцарившуюся в комнате тишину.
– Послушай, – проговорил он, – ты взял на себя какие-нибудь обязательства?
– Самые определенные.
– Идиотская безответственность. Ты же всегда был разумным человеком. А это просто сумасшествие какое-то.
– Да, я взял на себя совершенно определенные обязательства, – повторил я. – Но мне было бы вовсе не трудно отказаться от них – если б я увидел, что это разумно. Но это же неразумно. На мой взгляд, Джего справится с обязанностями ректора лучше, чем кто-нибудь другой.
– А ты не подумал о том, что он безмозглый консерватор? Ну можно ли сейчас выбирать в ректоры ничего не понимающего консерватора – тем более если в колледже есть люди широких взглядов?
– Меня вовсе не радует его консерватизм…
– Однако ты все-таки собираешься его поддерживать.
– Для ректора колледжа консерватизм не такое уж большое зло.
– Консерватизм всегда зло, особенно если им заражен влиятельный человек. И ты сам это прекрасно знаешь. Мир стал таким неустойчивым, что любая мелочь имеет теперь огромнейшее значение. Одуревшие от чванства консерваторы думают, что они ведут себя основательно и благоразумно. А я уверен – их благоразумная основательность чревата бесповоротным союзом с фашистами или войной, в которой нас могут так расколотить, что только мокрое место останется.
В словах Фрэнсиса звучала тяжкая, застарелая злость. Он был радикалом – как и многие ученые его поколения. Они понимали, что через два-три года именно им придется взять на себя всю полноту ответственности за судьбу страны. Фрэнсиса одолевала такая тяжелая усталость, что мне вдруг расхотелось ему возражать.
– Разумеется, ты прав, Фрэнсис, – проговорил я. – Мне кажется, что Джего будет достойным ректором, но мои убеждения ничуть не изменились.
Он улыбнулся, и морщинки-лучики, разбежавшиеся на мгновение по его лицу, смягчили его суровую угрюмость; но улыбка сразу же угасла.
– Ну хорошо, а ты-то кого предлагаешь? – спросил я.
– Как будто ты не знаешь! Кроуфорда, конечно.
– Вот уж кто действительно пустой человек! Самонадеянный. Ограниченный. Неумный…
– Он серьезный ученый. И это еще скромно сказано – серьезный.
Другого мнения о Кроуфорде я никогда и не слышал. Кое-кто утверждал даже, что он один из лучших современных биологов.
– У него передовые взгляды. И он не боится их высказывать, – продолжал между тем Гетлиф.
– Он тошнотворно самодоволен…
– Ученые его ранга редко придерживаются радикальных взглядов. А ведь к их высказываниям очень внимательно прислушиваются. Как же ты не видишь, что ректор-радикал принесет обществу огромную пользу?
– Возможно, – согласился я. Мы немного поостыли и начали слушать друг друга. – Вполне возможно. Но подумай, принесет ли он пользу колледжу?
Немного помолчав, я добавил:
– Он совершенно бесчувственный человек. У него рыбья кровь. И ни на грош воображения.
– А Джего, значит, не такой?
– Как человек, он полная противоположность Кроуфорду.
– Ну, идеальных людей не бывает, – сказал Гетлиф.
Я спросил:
– Так, по-твоему, кандидатуру Кроуфорда тоже выдвинут?
– Обязательно – если мое мнение что-нибудь значит, – ответил Гетлиф.
– А с Винслоу ты разговаривал?
– Пока нет. Но я уверен – он поддержит Кроуфорда. Деваться-то ему некуда.
Правильно, подумал я. Винслоу неопределенно толковал о поисках руководителя на стороне – и нарочито не называл никаких имен. Значит, в глубине души он все же надеется, что ему тоже предложат баллотироваться на этот пост, – надеется, хотя прекрасно знает, как его не любят, и, конечно же, помнит, что в прошлый раз ему тоже никто не предложил выставить свою кандидатуру. Да, деваться ему некуда, он должен поддержать Кроуфорда.
– Других серьезных претендентов нет, – сказал Гетлиф. И тотчас спросил – резко, настойчиво: – Так за кого ты будешь голосовать?
Мне очень не хотелось с ним ссориться. И все же, немного помолчав, я ответил:
– К сожалению, Кроуфорд для меня пустое место. Я понимаю, о чем ты толкуешь. Но считаю, что ректор прежде всего должен быть человеком. А поэтому буду голосовать за Джего.
Лицо Гетлифа вспыхнуло, на лбу явственней обозначилась вена.
– Чудовищная безответственность, – проговорил он. – Чтобы не сказать больше.
– Будем считать, что мы не сошлись во мнениях. – Я с трудом удержался от тех резких слов, которые вертелись у меня на языке.
– Хоть убей, не понимаю, зачем ты так поспешил, – сказал Гетлиф. – По-моему, у меня было право надеяться, что ты со мной посоветуешься.
– Если б ты не уехал, я бы непременно с тобой посоветовался.
– С другими-то ты наверняка это обсуждал.
– Конечно.
– Да, трудно мне теперь будет считать тебя надежным человеком…
– Прекрати, Фрэнсис, – сказал я. – У меня ведь тоже может лопнуть терпение…
– Значит, ты намерен и дальше поддерживать этот идиотизм? – рявкнул он.
– Разумеется.
– Ну так обещаю тебе – я приложу все силы, чтобы у вас ничего не вышло!
10. Первое собрание
У главного входа громоздились горы чемоданов, во двориках перекликались звонкие молодые голоса, тяжело нагруженные тележки привратников гремели и грохотали по каменным плитам. В трапезной все лавки у столов были заняты, шум прекращался только во время молитвы, и весь вечер на лестницах, куда выходили комнаты студентов, слышались торопливые шаги. Гомон во двориках затих только к ночи; выгнанные голодом крысы возвращались после каникул на обжитые места – в кухне снова появились запасы продуктов. Официальное собрание членов Совета было назначено на следующий понедельник – первый понедельник учебного триместра.
Собрание, как обычно, начиналось в половине пятого пополудни, и понедельник был традиционным днем собрании, которые неукоснительно проводились каждые две недели;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54